Да здравствует Первомай!

      Шура с недавних пор праздники не любил и единственную демонстрацию, которую признавал, — это парад на девятое мая. В этот день и Миша, казалось, светлел, и сам он хоть и втихаря вытирал слёзы рукавом, но искренне чувствовал себя счастливым.       А Первомай... Ну что тут? Рабочие выходят, поют славу Интернационалу и уходят по домам — всё это дело запивать. Шура говорит, что можно и просто так, без похода на парад выпить, Миша только хмыкает — пьют в последнее время часто. Особенно просто так и особенно водку. Поддерживать друг друга по-другому никак не получается. —Шура, хватит молчать. Почему ты не хочешь? — Московский встаёт на одно колено, завязывая Шуре шнурки на тяжёлых сапогах, и наблюдает за выражением его лица, хочет, наверное, увидеть тень согласия.       Шура и сейчас думает промолчать, но Миша, стервец, — знает, как Невского умаслить, — проявил небольшой жест заботы, и Шура капитулирует. —Шумно. Ещё и салют. — тихо признаётся Невский и тянется болезненно тонкими пальцами к чужой щеке. —Я же рядом буду. Если хочешь, перед салютом можем уйти, ты не молчи только, — Миша встаёт, худую ладонь перехватывает и кладёт себе на грудь, в районе сердца — стук ровный, медленный, но метроном почему-то совсем не напоминает.— Ты же у меня сильный. Красиво будет. Пойдём.       И Шура идёт. За Московского цепляется беспомощно, но спину держит прямо.       Они на балконах стоят высоко, люди, как ровный строй муравьёв вышагивают по площади, — Миша улыбается. Шура сам себе признаётся, что да, Миша прав, красиво. То тут, то там яркие плакаты, в небо взмывают выпущенные чей-то неосторожной рукой шарики, песни поются дружно, плавным хором. И лица все, счастливые, ярко освешающиеся майскими лучами тёплого солнца. Кажется, что они не помнят ни минувшей совсем недавно войны, ни потерь, ни горестей. Невский голову запрокидывает и щурится: небо чистое, глубокого голубого цвета, ни одного облачка. Атмосфера навевает чем-то тёплым, вспоминается давно позабытое слово «спокойствие», и Шура к Мише ближе жмётся, за рукав его шинели из грубой ткани держится и искренне радуется, когда чужая тёплая ладонь надёжно ощущается на спине. Московский ладонь ко лбу приставляет, но солнце всё равно так и норовит ослепить; глаза у Миши красиво поблёскивают, пустыми совсем не кажутся.       Демонстрация идёт долго, но Шура кивает, мол, всё хорошо, достоит. Когда темнеет и становится прохладно, Московский подбирается аккуратно сзади и шинель свою на острые плечи набрасывает. Целует в висок ещё вдогонку. —Миш, увидят же, — возражает Шура недовольно, хотя и отстраняется с минимальным усилием. —Не увидят, темно.       Московский обнимает сзади, тычется на пробу куда-то в основании шеи носом, дыханием согревает ласково и закрывает глаза. Этот аргумент Ленинград устраивает совершенно, и он, вздыхая, свои ладони поверх ладоней Миши у себя на плечах кладёт. Он боковым зрением скользит по заострившимся чертам родного лица, на подрагивающих ресницах останавливается.       Невский любуется и пропускает момент, когда начинают запускать фейерверки.       И дальше всё, как обрывками. Красная площадь, красные шарики, красные флаги, красные глаза напротив, Миша белозубо улыбается, волосы у него на солнце почти светятся, и снова всё красное.       Шуре теперь совсем не до улыбки. Он слышит резкие залпы и как люди внизу затихают, ожидая салюта, — становится не по себе. Невский ёжится при первом выстреле, но глаз от ярких искр отвести не может, колко ощущаются пальцы Московского на ключицах, на втором выстреле ноги подкашиваются, на третьем его уже подхватывает Миша. —Шура, слышишь меня? На меня смотри, — приказным тоном просит Миша, потряхивая Невского за плечи, но тот не то, что ответить, взгляд на него поднять не может, только цепкими пальцами продолжает за предплечья держаться. — Тихо, тихо, тут я.       Невский дышит загнанно, того гляди, снова трястись начнёт, распереживается сильно и упадёт без чувств. Московский его одним ухом к своей груди, с размеренно бьющимся сердцем прижимает, а другое тёплой ладонью закрывает так, что Шура, кроме успокаивающего стука сердца живого человека, не слышит ничего. Миша его как-то неловко, топорно по тонким волосам гладит размашистыми движениями и укачивает слегка, как ребёнка. —Говорил же, давай уйдём, если не хочется. Так нет же, товарищ Невский у нас на рожон надумал переть. Говорил же, не молчать, Шура, ну что такое, — ворчит тихо Московский, браня Шуру куда-то в макушку, того звук его голоса успокаивает, нежели заставляет осознать ошибку. — Смелый ты, Шура, а жалеть себя не умеешь. Вот мне вспоминается постоянно, как ты на своём настоял и послал меня к чёрту, когда я приказал после объявления об осаде ко мне, в Москву, ехать. Я сначала злился, ругал тебя, а потом жалел долго-долго. Ты только не молчи. —Не молчу, — отзывается сипло Невский, дыхание восстанавливая, когда новых залпов становится не слышно. — Пойдём домой, Миш. —Сам дойдёшь? — интересуется Миша, но на всякий случай Шуру всё-таки придерживает бережно. —Дойду, только шинель мне одолжи, — слабо улыбается Шура и руки в рукава полноценно просовывает, Московский моментально его останавливает и рукава эти подворачивает, чтобы не болтались. — Спасибо. «Домой» — решительно думает Миша. «Домой» — удовлетворённо выдыхает Шура.