Reverse

Перо в очередной раз сломалось. Рон слишком сильно сжал его, и теперь чертова хреновина треснула напополам, да еще и разодрала ладонь до крови. Темные капли залили пергамен, и Рон мысленно застонал: вечер сегодня явно не удался. Эссе предназначалось Снейпу — профессору Снейпу, как обязательно поправила бы заучка Лавгуд с Хаффлапаффа, — а значит, можно было оставить кровь: пусть летучая мышь думает, что он плакал кровавыми слезами, пока писал про чертову амортенцию. Кому вообще нахрен сдалась амортенция? Подперев щеку рукой, Рон уставился в окно библиотеки и тяжело вздохнул. Сегодня он вычеркнул очередной день, прожитый в Хогвартсе, но оставалось еще по меньшей мере полтора года, и это только сильнее навевало тоску. Он устал от постоянного холода в библиотеке, от слишком громкого смеха чертовых гриффиндорцев, от подколов возомнившего о себе хрен знает что Поттера со Слизерина, от презрительного взгляда слизеринской принцессы Грейнджер. Устал от домашних заданий, казавшихся бесконечными, и от разочарованно поджатых губ Флитвика, когда тот в очередной раз задавался вопросом, как Уизли умудрился попасть на Рейвенкло. Сам Рон ни черта не понимал, как это произошло. Просто Шляпа спросила: что было раньше, курица или яйцо, а он задумался и спросил — чье яйцо вас интересует? Шляпа, кажется, засмеялась — во всяком случае он принял это за смех — и выкрикнула «Рейвенкло». Рон запомнил удивленные взгляды Перси, Фреда и Джорджа. Конечно, волшебники из Уизли столетиями попадали на Слизерин, а он, малыш Ронни, отличился. На следующей неделе он получил длиннющее письмо от Билла, в котором старший брат наставлял его, что семья должна быть превыше всего, и пусть даже он носит синий шарф, это еще ничего не значит. Ты и твой выбор ничего не значат — читал между строк Рон — семья превыше всего. Familia primus venit. С детства в голову Рона вбивалась эта мысль, но он уже давно научился от всего абстрагироваться. На первых курсах он пытался учиться хорошо, заставлял себя читать умные книжки, тщательно выполнял задания, отвечал на уроках. Учителя хвалили его, добавляли баллы, а однокурсники хмурились и стремились превзойти его. В гостиной Рейвенкло на самом видном месте висела таблица с успехами всех учеников факультета, и первые несколько курсов Рон лидировал в той таблице с серьезным отрывом от других однокурсников. И они ненавидели его за это. Когда на третьем курсе он сломал ногу, нечаянно оказавшись рядом с дракучей ивой, то провалялся тогда на земле несколько часов прежде, чем его нашел кто-то из преподавателей. Он навсегда запомнил то бесконечное чувство одиночества: он лежал, срывая голос из-за невыносимой боли, и отчетливо понимал, что никто во всем мире не сможет откликнуться на его зов. Потом он, кажется, отключился, а очнулся уже в Больничном крыле, где мадам Помфри молча подавала ему отвратительные на вкус зелья, и Рону приходилось до крови закусывать губы, чтобы не расплакаться. Он не мог позволить себе быть слабым. За все две недели, что он пробыл на больничной койке, никто из однокурсников его так и не навестил. Из всей familii, той самой, которая primus venit, к нему зашел только Перси — и на правах старосты школы обругал его за «неподобающее поведение» и снял 5 очков с Рейвенкло. Последнее, наверное, только из вредности: Перси и сам хотел попасть на Рейвенкло в свое время и не мог поверить, что Рон его уделал. Все время, что Рон валялся в Больничном крыле, он не мог заставить себя взять книги в руки — даже один взгляд на них вызывал почему-то отвращение — и постоянно играл сам с собой в шахматы. Именно тогда он впервые осознал, что ему не хватает друзей — друзей, которые стали бы его настоящей семьей. Впервые его одиночество стало ему невыносимо, впервые отсутствие людей рядом стало приносить дискомфорт. Ему хотелось тепла и объятий, и шуток только для своих, и искренних слов. Хотелось, чтобы кто-то принес сладостей, зная, как Рон обожает шоколадные лягушки, и чтобы кто-то сидел рядом, рисуя на гипсе, и утешал после принятия горького костероста. Но никого не было — в замке, полном людей, Рон чувствовал себя чужим. Именно после произошедшего он резко забыл про учебу: дополнительные занятия и книги его перестали интересовать, на баллы стало откровенно наплевать, домашние задания он выполнял по привычке, но уже без прежнего энтузиазма. Тогда его имя и спустилось в таблице едва ли не в самый низ, и он выбыл из любого соревнования. Ему стало все равно. Тогда-то Флитвик и стал поджимать губы и смотреть неодобрительно и недоумевать, как Уизли попал на Рейвенкло. Но однокурсники так и не стали лучше к нему относиться. Впрочем, Рон устал разбираться, за что они так невзлюбили его. На четвертом курсе его стали дразнить полоумным. Рон — действительно, чокнутый — рискнул и пригласил слизеринскую принцессу Грейнджер на Святочный бал, а та недобро подшутила над ним: сначала всерьез согласилась, а сама на бал пришла с Гарри Поттером и громко хохотала, когда увидела Уизли, явившегося без партнерши. На следующий день она проснулась лысой, а парик из ее волос оказался подвешенным в Большом зале рядом с оскорблением, считавшимся абсолютно неприличным для любой уважающей себя девушки. Мама всегда говорила Рону, что у него отвратительное чувство юмора. Зато зареванные глаза Грейнджер и перекосившееся от злобы лицо Поттера он запомнил навсегда и тщательно хранил в своей голове. Именно эти лица он вспоминал, когда ему требовалось отпустить напряжение, запираясь в ванной. На пятом курсе Рон не стал старостой, зато попал в команду по квиддичу. Капитан Лонгботтом отчаянно не хотел его принимать, но Рон отбил пять мячей на глазах у всего стадиона, и у Невилла не осталось никакого выбора. Потом, впрочем, их отношения стали нейтральными: Рон перестал опускать злые шутки, Невилл прекратил швырять в него бладжеры при первом удобном случае. Квиддич стал отдушиной для Рона: здесь он мог демонстрировать успехи, не опасаясь завистливой ненависти однокурсников; только в небе он ощущал полную свободу и мог дышать полной грудью. Квиддич сделал его частью команды, и Рон почти не чувствовал себя одиноким, когда вместе с остальными радовался победе, расстраивался из-за поражений и ворчал на капитана из-за очередных утренних воскресных тренировок. Но в другое время Рон оставался один. В конце пятого курса он неплохо сдал экзамены, получил высший балл по нумерологии и приглашение на занятия для подготовки к ЖАБА по Зельеварению. Впрочем, он не мог сравниться с Фредом и Джорджем, окончившими Хогвартс почти со всеми «Превосходно». Мама, конечно, гордилась ими больше всех в семье. Перси кусал локти: он отчаянно пытался соответствовать близнецам, но упорно не дотягивал до их уровня. Летом перед шестым курсом Рон неожиданно сблизился с Джинни. Та, хоть и поступила по семейной традиции на Слизерин, совсем не смогла влиться в факультетскую компанию. Стеснительный характер слишком мешал ей, а хорошее воспитание не позволяло громко посылать нахрен обидчиков. Особенно отношения у нее не сложились с Грейнджер и Поттером — их уже тогда стали называть королевой и королем Слизерина. Рон с Джинни придумали им около десятка забавных прозвищ и тихонько хихикали: громко смеяться запрещал строгий отец. Фред и Джордж тем летом устроились на хорошие должности в Министерстве, чем вновь разозлили Перси, который работал продавцом котлов в Косом переулке. А Джинни с Роном сбегали на речку и гуляли там целыми днями, пытаясь скрыться от темноты Уизли-менора. Однажды они даже попробовали целоваться. У Джинни были теплые и податливые губы, и она позволила ему забраться руками под ее легкое платье, и сладко стонала в его ухо. Пока он оставлял красные следы на ее шее, то чувствовал, какой мокрой она становилась. К концу августа они так и не решились на что-то большее, а в сентябре перестали пересекаться в стенах школы. Res familiaris incestus est. В таких древних и прогнивших родах, как Уизли, никто не объяснял, чем так уж отвратительны сношения между двумя чистокровными волшебниками, пусть даже и связанными между собой кровными узами. Да, сидя в библиотеке и разглядывая капли крови, стекающие на пергамен, Рон вспоминал лето. Там с Джинни они были свободны — свободны так же, как когда летали в небе. Здесь же, в мрачной библиотеке Хогвартса, Рон чувствовал себя связанным по рукам и ногам. Он рассматривал других студентов, корпевших над заданиями, и чувствовал себя инородным телом, попавшим в чужую среду. В конце концов Рон не выдержал, смахнул свитки и книги в сумку, вышел из библиотеки и отправился куда глаза глядят. Возвращаться в спальни не хотелось, и Рон вышел на улицу. Мерзкий октябрьский ветер бил ему в лицо, а Рон вспоминал палящее летнее солнце и слишком короткое платье сестры, которое та надела специально для него. Он почти дошел до озера, как вдруг услышал легкие вскрики, доносившиеся откуда-то из-за кустов. Черт бы побрал его любопытство. Он продирался сквозь кустарник, пока наконец не наткнулся на то, что искал. Он сразу узнал вскрики Грейнджер — и надеялся застать ее с Поттером за непотребными занятиями, только чтобы еще раз запечатлеть в голове те лица, на которые он так любил дрочить в туалете. И он действительно увидел там Грейнджер. Вот только она была не с Поттером. Рон замер, не смея поверить своим глазам: на траве лежала голая Грейнджер, а прямо на ней, зацеловывая ее щеки, и шею, и грудь лежала голая Джинни, одной рукой залезающая Грейнджер между ног, а второй ласково убирающая волосы с ее лба. Грейнджер улыбалась и постанывала, и Рон не мог не возбудиться от этого зрелища. Он возбуждался и бесился одновременно: Джинни, его Джинни, трахалась с другой. И черт бы с ней, это мог быть кто угодно другой. Кто угодно, к кому Рон и не вздумал бы ревновать — да пусть даже сам Поттер, ему было плевать. Но Джинни ласкала Грейнджер. Рон хотел отвернуться и броситься к замку, но продолжал стоять, не в силах оторвать взгляд от зрелища, развернувшимся перед ним. Джинни целовала Грейнджер, и ласкала ее, а та все улыбалась и сладко постанывала и совсем не казалась той ледяной королевой, от одного вида которой некоторые особо впечатлительные первокурсники падали в обмороки. Рон прислонился к дереву и скользнул рукой в штаны, а потом вдруг почувствовал чью-то ладонь, зажавшую ему рот, и чужую руку, обхватившую его член. Чье-то разгоряченное дыхание ласкало шею Рона, и чьи-то губы зацеловывали его плечи. Рон не смел выдохнуть, и кто-то убрал ладонь с его губ затем только, чтобы вцепиться в его волосы. Мазнуло резкой болью — и Рон едва не кончил. Кто-то укусил его за ухо, а потом прошептал низким голосом: — Возьми меня, рыжий Уизли. Рон знал, кто это, еще до того, как развернулся и резким движением толкнул его на землю. Полуголый Поттер смотрел на него по-блядски возбуждающе. Рон опустил штаны, резким движением перевернул Поттера на спину и вошел в него, зажав ему рот ладонью — чтобы не кричал. Поттер и не думал кричать, только дернулся и зачем-то укусил Рона за руку: тот в ответ вцепился зубами в его плечо. Чертов Поттер застонал, и Рон вновь едва не кончил. И стал двигаться быстрее: одновременно осторожничая и желая разорвать Поттера к чертовому Мерлину. Мир в глазах сузился до затылка Поттера, а потом взорвался и прекратил существовать. Рон слез с Поттера, лег рядом, обнял и уткнулся куда-то в изгиб шеи. Поттер почти не шевелился и едва ли дышал, но Рон чувствовал, как сильно скачет от возбуждения его сердце. Еще через минуту уже Поттер залез на него и резко вошел: у Рона в глазах потемнело от боли, и вновь это принесло сладкое удовлетворение. Поттер вцепился в плечи и вдалбливался в зад с силой, которую никак от него нельзя было ожидать. Затем принялся душить: Рон едва ли мог сделать вдох и лишь невразумительно хрипел, но не пытался сбросить руки чертового слизеринца. Мир схлопнулся у них одновременно. У Поттера, кажется, не оставалось сил, чтобы слезть с Уизли, и он остался лежать на его спине, и Рон чувствовал, как что-то теплое стекает по бедрам. Потом Поттер принялся целовать его лопатки — нежно и словно бы извиняясь за резкость. Рон не выдержал: сбросил его с себя, прижал руки к земле и уселся сверху, уставившись в зеленые глаза, смотревшие на него со странным выражением. Потом принялся целовать. Целовался Поттер совсем не как Джинни, а резко и угловато, с невиданным напором, но Рону понравилось до чертиков. Прошла, кажется, вечность, прежде чем они почувствовали, что становится намного холоднее, и Поттер первым поднялся с земли, принялся натягивать джинсы, не спуская с Рона своих больших зеленых глаз. Рон поднялся следом, натянул толстовку и уставился на Поттера в ответ. Чувствовал, что нужно что-то сказать, но не мог найти подходящих слов. Общаться он так и не научился. Годы молчания не позволяли вымолвить хотя бы что-то. Поэтому заговорил Поттер. — Хочешь еще? — спросил он и смахнул челку со лба и улыбнулся. Рон смог только кивнуть, а потом все-таки выдавил скованным голосом: — А как же Грейнджер? — Хочешь ее? — тут же спросил Поттер, но больше уже не улыбался. Рон покачал головой, стараясь выкинуть из головы образ целующихся голых Джинни и Грейнджер. — Ты и Грейнджер, — сказал Рон так, как будто это все объясняло. Впрочем, Поттер, кажется, понял. — Мы с Гермионой друзья. У нас было достаточно секса, чтобы в этом убедиться. Но если захочешь попробовать втроем — всегда сможешь нас найти. И только когда Рон уже кивнул и развернулся, чтобы идти в сторону замка, Поттер бросил ему в спину: — Твою сестру я бы тоже трахнул. Если ты, конечно, не убьешь меня из ревности. Рон сжал кулаки, закрыл глаза и мысленно досчитал до десяти. Он спиной чувствовал ухмылку Поттера. Чертов слизеринец. Потом Рон развернулся. Гарри-чертов-Поттер улыбался.