Перемирие

      — Если война не вернётся, скоро тут будет всё совсем по-другому.       Он наблюдает за высоко поднявшимся солнцем, сквозь большое окно — новую штору тут так и не повесили, и обзор на залитый утренним светом сад открывается прекрасный. И на то, как он играет в капельках на чисто вымытых позеленевших листьях — после утреннего дождя.       — Ты не можешь, — Эл стоит у него за спиной, и Лайт не может его видеть, конечно, но все датчики в позвоночнике пускают сигнальную волну — так хорошо они успели настроиться.       — Я так не думаю, — Ягами поворачивается к нему, легко пожимая плечами. — Пожалуй, что могу.       — Против тебя серьёзные подозрения, Лайт. Одного этого достаточно, чтоб тебя арестовать, — Лайт отходит и садится на диван, складывая на груди руки, и смотрит на Эл, что стоит напротив, — как тот пытается набросить на него приготовленную сеть, и тихо произносит: — Я буду прав, если это сделаю.       — И развяжешь войну, — с холодным, точно кинжал, знанием перебивает его Кира — махом разрезав верёвки. — Ххах! Ты собираешься арестовать посла, только что подписавшего вам мирный договор, — он улыбается, ярко и нахально, обнажая белые зубы: — И к тому же — без единой улики! — Рюдзаки опускает глаза, потому что Лайт попадает своей оперенной правдой точно в мишень. — Япония вам этого не спустит, — его нынешний статус — он хорошо это чувствовал — давал ему неплохой протекторат. И да — Эл это тоже отлично знает.       И это прекрасно.       Он наблюдает, как тот молчит, разглядывая невидимый, неинтересный узор на ковре, знает, что Эл чувствует, понимая, что да — Лайт прав, ему известно, где сейчас перевес. И Ягами вдруг вскакивает с дивана, бросаясь к нему.       — На! Хочешь, скуй мне руки, — он смеётся вдруг — и протягивает их Эл — ладонями вверх. — И посмотрим что выйдет. Таким ты хочешь меня видеть? — пока Рюдзаки медленно, долго, нечеловечно смотрит на его открытые запястья.       В чём же дело?       Похоже, смех Лайта ему больше не нравится.       Да если начистоту, и самому Лайту — не очень.       — Я обычно всегда получаю то что хочу.       Лайт сглотнул. Было очень страшно.       — Пароход в шесть часов, — произносит он, роняя руки — и глядя на Рюдзаки. Но тот продолжает смотреть не на него, а на несуществующую истину, где-то страшно далеко — в тридцати сантиметрах воздуха между ними. — И мне ещё нужно до него добраться.       Он ждал, что Эл-таки на него посмотрит, прежде чем он сделает шаг назад, — но так и не дождался.       Пристань воняет. Солью, тиной, рыбой — и тысячей прощаний. Запах некоторых из них навсегда останется в досках причалов — потому что не все корабли возвращаются.       — Ну что ж, желаю приятной дороги! — улыбнулся ему крепкий загорелый мужчина, кажется, его звали Альфред — и он парламентёр Палаты лордов. Лайт помнил его и с договора, и с последнего вечера, чуть было не попутавшего ему карты. — Попутного ветра, или как там говорят, хоть это уже не так важно, — кивнул он на чёрные трубы парохода. — Подумать только, как изменился век.       Остальные тоже заулыбались. Несколько представителей английской знати пришли на пристань выполнить последнее уважительное обязательство и проводить посла.       — Присоединяюсь, — добавил ещё один прибывший, пожимая Лайту руку. — И про ветер тоже, это немаловажно.       Альфред снова улыбнулся и тоже протянул ему ладонь.       — Удачи вам. И — спасибо, что вернули мне мою лошадь. Я, признаться, испугался, когда вы ускакали в ночь, в прямом смысле сломя голову. У вас на родине у всех такие привычки?.. Я нисколько не сомневаюсь в мощи Англии, но в таком случае я правда рад, что мирный договор подписан, — это уже вызвало у публики настоящий смех.       — Я… — растерявшись, Лайт не нашёл что ответить парламентёру.       — Ничего, — посмеялся Альфред, приобнял его и похлопал его по плечу. — Забудьте — вы ведь принесли нам мир.       Над головой у них сварливо прокричала чайка. Порыв бриза швырнул в лицо солёные брызги — с тем же неизменным запахом.       Эл тоже появился на пристани, но привычно стоял в стороне. И подошёл последним.       Лайт раскрыл руки.       — Спасибо за гостеприимство, — мягко сказал Ягами, обнимая худющую фигуру в лёгком пальто. «И за то, что вернул мистеру Альфреду его лошадь».       Пароход за его спиной издал резкий гудок, отдавшийся и в досках под ногами, и под руками на тощей спине Эл, и — в гортани.       — Рад, что вам понравилось, — ровно ответил тот. — Приношу извинения, если чем-то не угодил.       — Я так и не встретил привидений, но это не страшно, — улыбнулся Лайт. Рядом с Эл солёный запах будто стал острее — океан чувствовал, что скоро Лайт останется с ним — один на один, на долгое время.       — Не прощаемся, — тихо говорит Эл в его висок, с лаской и угрозой, вроде вскользь проводя рукой по кромке лайтова пальто, и разжимая руки. У него в тёмных глазах медленно вздыхают, поднимаясь и опадая, чёрные волны, повинуясь пульсу крови. Лайту показалось, что это его кровоток бьётся в унисон с этим мерным качанием.       Он подхватил чемодан и, подняв руку в знак прощания, быстро направился к пароходу.       Наверху сыро, и ветер тут же бросается в лицо, когда корабль, ещё раз проорав, оставляет причал, медленно разворачивая неповоротливую тушу к открытой воде. Где-то глубоко внизу удары огромных винтов гонят его по невидимым водным дорогам, точно как пульс — кровь по артериям.       Он стоит у борта и разглядывает мерно дышащую гладь — сколько глаза хватает, без цели и названия, непознанное сердце которой просвечивает сквозь верхние искристые, пенистые слои — необъятное, тяжёлое и беспросветное. Пароход гудит, набирая ход — и треплющий волосы ветер крепчает, наконец поверив в свою силу, там, где у него есть пространство для манёвра. Машинально Лайт запускает руку в карман — и под ней что-то мягко хрустит. Он на миг замирает — и, уставившись на свою руку, вытаскивает на свет в зажатых пальцах потрёпанный и обожженный контур сложенного из листа почерневшей бумаги кораблика.       Он лежит в его ладони, и ветер чуть треплет обугленный край.       Лайт чуть улыбается и смотрит прямо на распростёртую под ним непроглядную чёрную бесконечность, которая, как всегда, тянет, засасывает, обещая лишь растворение в непроглядной, лишённой малейшего света глубине.       Только это уже не страшно. Пропавшая во мгле, поднятая со дна, беда находит нас и вспять бежит по венам, и это её суть — не выбор, не вина, принять её дано безумцам или пленным. В религии зеркал все истины просты: любая благодать в нас вшита изначально. В тебе всего — до дна: и неба, и воды; и клятвенный завет: вода — его начало. И твой защитный знак — лишь метка палача, когда глаза любви становятся пустыми. Но в полночь вспыхнет свет — и списки замолчат, и нет в них ничего, за что б тебя простили. Беда сойдёт на нет, и свяжется в рубцы — не спущена с цепи, не выпущена с кровью. Твой свет, как на алтарь — ложится на весы, и ты — его адепт — пока ещё не сломлен. И ты встаёшь на след, не отвернув лицо, осиротевшей тьмы под сердцем не боясь, Туда, где тень воды становится концом и боли, и беды и неба и тебя