My Hands, Your Bones

      Леви с удовольствием принял душ. Воздушная пена на его волосах была очень приятной. Под теплым напором воды последние остатки возбуждения рассеялись, и он перестал чувствовать себя сонным; последовавшее за этим смущение не позволило ему быстро выйти из душа. Ведь одно дело — потерять контроль над своим телом, находясь в состоянии неконтролируемой течки. Это было позорно, но не совсем непростительно. Однако быть полностью в сознании и при этом настолько уязвимым было уже стыдно. Леви обнажился перед Эрвином, предстал перед ним, как животное на жертвоприношении. Леви с самого первого дня подставлял свою задницу перед Эрвином, и унижение, которое пришло с этим осознанием, было почти невыносимым.       Леви понимал, что Эрвин здесь ни в чем не виноват, но винить себя было выше его сил. Пока он энергично тёр свою кожу, ему пришло в голову, что причина его стыда была не столько в том, что он показал Эрвину свои раны, сколько в том, что Эрвин не ответил взаимностью.       Он выключил душ с глубоким вздохом, и пар окутал его, когда он вышел из душевой кабины и потянулся за одним из больших махровых полотенец на держателе.       Прошлой ночью Эрвин дал обещание, и Леви, как никогда прежде, был полон решимости добиться его выполнения.       Он вышел из ванной под аромат жарящегося бекона. Это был странный домашний запах, который Леви помнил с детства. Пробуждение от любого запаха, кроме резкого запаха чистящего средства, которое он использовал для уборки дома, сбивало с толку. Леви потребовалось время, чтобы собраться с мыслями, прежде чем он начал спускаться по лестнице. Деревянные полы, обшитые панелями, непривычно ощущались под его босыми ногами.       Лестница вела вниз, в просторную гостиную. Волнообразный рисунок лепнины в виде короны повторялся с верхнего этажа, как и светло-голубые стены и украшения на морскую тематику. Центральным элементом комнаты был не журнальный столик из кофейного дерева с разбросанными на нем журналами, не белый диван с голубыми подушками и одеялами, и даже не гигантский 80-дюймовый телевизор, а окна. Огромные французские окна, занавешенные такими же белыми тончайшими занавесками, как и на верхних этажах, позволяя дневному свету проникать внутрь и освещать комнату так, как никогда не смог бы искусственный свет. Послеполуденный свет отражался от безделушек на полках: красивых раковин и прозрачных ваз, полных серебряных и голубых плоских шариков, которые должны были имитировать море. Окна выходили на белый от снега пляж, голубые волны океана вырывались из глубин и устилали песок. На каждой стене были окна, и Леви представил, как летом Эрвин распахивает их настежь, чтобы в комнату врывался морской бриз, насыщенный солью.       Леви стоял на нижней ступеньке, совершенно ошеломленный. До него вдруг дошло, что он не имеет ни малейшего представления о том, в какой части штата находится. По дороге он не приходил в сознание и был слишком озабочен, чтобы изучать окружающую обстановку. Глядя на покрытый инеем песок, он задавался вопросом, находится ли он вообще в этом мире.       Леви вздрогнул, когда Эрвин обнял его со спины и наклонился, чтобы поцеловать в шею.       — Добро пожаловать в Саутгемптон.       Леви повернулся лицом к Эрвину и, чтобы казаться выше, откинул подбородок назад.       — Ты живешь в Хэмптоне?       В проникающем в комнату свете он был великолепен; его светлые волосы и голубые глаза оттеняли алый цвет. На нем была военно-морская футболка и синие клетчатые брюки для отдыха. Он выглядел так, словно принадлежал к этому великолепию. Леви чувствовал себя неуместно в своей дурацкой футболке с надписью «я не хочу об этом говорить», и пижамных штанах супермена, по сравнению со строгой и зрелой обстановкой пляжного домика.       Эрвин без особого энтузиазма пожал плечами.       — Да, четыре дня в неделю из семи.       Леви склонил голову набок.       — А остальные три?       — Манхэттен, — ответил Эрвин. — Я снимаю там студию.       Леви нахмурился.       — Насколько ты богат?       Эрвин рассмеялся и провел Леви в теплую кухню и примыкающую к ней столовую. За окном сохранялся всё тот же пейзаж, наполняя кухню и столовую естественным светом и прекрасным видом на заснеженный пляж. Леви увидел заставленный блюдами для завтрака стол, замечая на нём те же самые рогалики, которые он поглощал не так давно. При виде еды желудок Леви жалобно заурчал. Казалось, что еда напомнила ему о голоде только после того, как он увидел ее.       — Уже четыре часа дня. Не поздновато ли для завтрака? — удивленно спросил Леви.       — Никогда не поздно позавтракать, — со всей серьёзностью ответил Эрвин.       Ни один из них не потратил ни секунды больше, набрасываясь на еду с одинаковым аппетитом. Прошло несколько минут, прежде чем Леви заговорил снова.       — Зачем ты так поделил своё время?       Эрвин улыбнулся, проглотив кусочек яичницы.       — Ну, я занимаюсь судебными делами всего три дня в неделю, остальная моя работа — это составление дел и разбирательства, которые я могу делать с тем же успехом у себя дома. Я люблю свой дом, и я сам его спроектировал, даже помогал строить его с нуля.       Леви вдруг вспомнил об увлечении Эрвина архитектурой и взглянул на дом под другим углом. Лепнина, мраморные столешницы, окна — все это теперь приобрело новый смысл, когда он знал, что к этому приложил руку Эрвин. Он видел, с какой тщательностью была продумана каждая деталь дома, видел, как расчетливо сделаны окна.       — Это было для нее? — поинтересовался Леви.       Эрвин затих и даже перестал жевать. Прошло некоторое время, прежде чем он снова заговорил.       — Да.       — Ей понравилось?       — Она пробыла здесь недолго и не видела, как его построили.       — Она хотела этого?       — Она хотела дом, из которого можно было бы любоваться океаном... но она не хотела этого со мной. Мы не хотели этого друг с другом.       Они смотрели друг на друга через стол, и ни один из них не произнес ни слова. Леви первым отвел взгляд, уставившись на свои рогалики и чувствуя как онемели кончики пальцев.       — Она сильно тебя ранила, да? — медленно спросил Леви.       Эрвин, фыркнув, согласился.       — И хотя это была не её вина. Мы просто не были предназначены друг другу судьбой.       Леви снова поднял глаза, устремив на Эрвина пристальный взгляд.       — Ты веришь в это дерьмо?       Эрвин выдержал его взгляд с таким же упорством.       — Конечно.

***

      Они закончили завтракать в приятной тишине, и Леви снова почувствовал прилив жара — стал твердым. Тогда, Эрвин стянул с омеги пижамные штаны с суперменом, и занялся с ним любовью на диване. После этого они обнимались под одеялом, наблюдая за тем, как застоявшаяся вода за много миль от доков начинает замерзать. Эрвин лениво поглаживал пальцами голую руку Леви, убаюкивая его. Пальцы Леви скользнули под футболку Эрвина, пробежались по его торсу, прежде чем неприятное ощущение под подушечками пальцев заставило его остановиться. Он поднял взгляд на лицо Эрвина и встретил нечитаемое выражение.       — Что случилось? — тихо спросил Леви.       — Меня подстрелили, — Эрвин сказал это так просто и легко. — Мы попали под сильный огонь. Я даже не знал, что меня ранили, пока кто-то другой не указал на это. Я сам достал пулю лезвием мачете, смоченного в виски, и зашил в «хаммере».       — Господи, это безумие. — Леви снова осторожно провел пальцами по шраму. — Больно?       Эрвин пожал плечами.       — Это скорее призрачная боль.       Леви сел, и Эрвин сел вместе с ним. Он стянул рубашку Эрвина через голову и отложил ее в сторону. От тела альфы у него перехватило дыхание: он не позволял своей напряженной жизни влиять на его телосложение. Его тело было покрыто мускулами, а богатая белками диета была хорошо видна по его форме. В тусклом свете Леви отчетливо видел страшный шрам от пулевого ранения... впрочем, как и остальные.       Он провел рукой по левой руке Эрвина, удивляясь крепким мышцам и небольшим белым шрамам.       — Что это?       — А, — вздохнул Эрвин, улыбаясь, но без толики юмора. — Взорвалось самодельное взрывное устройство. Унесло половину моего отряда. Это шрамы от осколков, которые медики извлекли из моей руки.       Леви продолжал водить пальцами по телу Эрвина и остановился, когда его взгляд наткнулся на изрезанную спину. Он молча посмотрел на Эрвина и облокотился на его бедра, чтобы лучше рассмотреть спину. Дыхание Леви перехватило в горле, и он выпустил его с дрожащим хрипом.       Спину Эрвина испещряли пересекающиеся рубцы. Они были белыми от старости, зажили насквозь, но, глядя на них, Леви чувствовал, насколько свежими они были когда-то на его коже. Он не мог найти слов, чтобы спросить Эрвина о них, но альфа, казалось, уже знал.       Он поцеловал обнаженную грудь Леви и погладил его бедра грубыми ладонями.       — Это самые худшие. Отец подарил их мне.       Леви резко отстранился, чтобы встретиться взглядом с Эрвином, на его лице ясно читалось удивление. Эрвин широко улыбнулся и поцеловал Леви в подбородок.       — Они больше не причиняют боли. Он больше не может причинить мне боль. Отец начал избивать меня после того, как моя мать покончила с собой, когда мне было 16. Он до крови отхлестал меня хлыстом, которым никогда не пользовался даже для своих лошадей. В первый раз, когда он избил меня, он сказал, что я грязный отпрыск шлюхи омеги и он заслуживает лучшего сына. Я пошел в армию в восемнадцать, чтобы сбежать от него. — Альфа снова улыбнулся, его руки уверенно поглаживали тело Леви. — Его лягнул жеребец, и он умер от внутреннего кровотечения, когда мне было двадцать лет. Я продал все его имущество и пожертвовал деньги на дюжину различных программ «Омега».       — Почему твоя мать покончила с собой? — спросил Леви, вцепившись руками в плечи Эрвина так, словно от этого зависела его жизнь.       Улыбка Эрвина померкла, а глаза приобрели особый блеск. Он потянул Леви на себя, пока омега не оказался у него на коленях, и тихо заговорил:       — Когда я был маленьким, не старше десяти лет, мой отец купил прекрасного арабского жеребца цвета заката. Он был настолько диким, что у заводчика не было иного выбора, кроме как продать его по абсурдно низкой цене. Животное было совершенно неуправляемо. Оно покалечило четырех конюхов и сломало ногу ветеринару, когда тот попытался дать ему успокоительное.       Леви обхватил Эрвина ногами за талию, его руки успокаивающе поглаживали мышцы на плечах альфы. Теперь Леви чувствовал себя глупо из-за того смущения, которое испытывал ранее. Эрвин раскрывал перед Леви свою душу, на что он сам никогда бы не осмелился.       — Он никому не подчинялся, — продолжил Эрвин, — даже моему отцу. Это был первый раз, когда лошадь не подчинилась ему. Он был в ярости и готов был убить её. Моя мать не подпускала меня к жеребцу из страха, что я погибну... Однако я почувствовал связь с этой лошадью. Поэтому, когда я услышал, что ее убьют, я почувствовал, что должен приручить ее, чтобы спасти ей жизнь.       Однажды утром я проснулся очень рано, даже раньше конюхов, даже раньше восхода солнца, и пошел в стойло. Сначала жеребец сопротивлялся мне так же, как и другим, но я не сдавался. Я уговаривал его и говорил с ним твердо, уверенно поглаживал его, даже когда он скалил на меня свои зубы и яростно фыркал. Даже когда он встал на дыбы и угрожал ударить меня в грудь, я стоял прямо и твердо говорил с ним. Мое сердце бешено колотилось в груди, и я знал, что могу умереть, но в тот момент я ценил жизнь этой лошади больше, чем свою собственную.       Как только начало всходить солнце и конюхи проснулись, мы с жеребцом пришли к взаимопониманию. Вот так просто мы поладили, и он позволил мне оседлать его и покататься верхом. Я выехал на нем навстречу своему ошеломленному отцу и его помощникам. И когда я скакал к ним по грунтовой дороге, я чувствовал себя непобедимым. В ту ночь моя мать дрожащим голосом отругала меня за то, что я сделал что-то настолько опасное, а потом не выпускала меня из крепких объятий. И сделала она это только для того, чтобы сказать мне, что я, конечно, напугал ее, но в то же время заставил гордиться мной.       Я могу провести много параллелей между этой лошадью и моей матерью. Как и моя мать, эта лошадь была выращена в неволе, но поняла, что свобода возможна. Как и у моей матери, сильный дух этой лошади не сломился даже под тяжестью ярости моего отца. И, как и моя мать, неважно насколько сильна была лошадь... мой отец все равно убил ее, просто из злости. Единственная разница лишь в том, что я пытался спасти жеребца, но не могу сказать, что сделал то же самое с матерью шесть лет спустя.       — Эрвин... — голос Леви прозвучал приглушенно, чем шелест перышка, рассекающего застоявшийся воздух.       — Моя сильная мать любила еще кое-кого, кроме моего отца, — признался Эрвин. — Конюха, которая работала с беременными кобылами. Бета. Моя мать никогда даже не разговаривала с ней, но она видела, как нежно бета обращалась с кобылами и каким добросердечным человеком она была… Это была любовь с первого взгляда. Я знал, что она чувствовала, видел, как она записывала свои эмоции в дневник. И я видел, как мой отец прочитал этот дневник только после пятой записи про бету. Он не просто уволил бета-тестировщицу, он использовал свое влияние, чтобы убить ее. В ту же ночь он затащил мою мать в конюшню, изнасиловал ее и обрезал секатором символ ее красоты — длинные светлые волосы, так похожие на мои. Я мог бы попытаться остановить это, как и в случае с жеребцом, но в груди у меня билось гораздо сильнее, чем тогда, а от ощутимого на языке страха все тело сковало. После этого моя мать была опустошена. Более опустошенной, чем я когда-либо видел ее.       Невозмутимый вид, с которым Эрвин начинал, начал давать трещину, его голос дрожал. Руки Леви держали его лицо, большими пальцами смахивая слезы с ресниц Эрвина.       — Женщина бета была ее единственным источником счастья на этом ранчо. Она доживала свои дни, терпя кровавые побои от собственного мужа, в то время как ее трусливый сын подставлял другую щеку. Я позволил всему этому случиться с ней и ничего не сделал, чтобы помочь. Я позволил ему причинить ей боль и был слишком напуган последствиями, чтобы остановить его.       — Эрвин, — твердым голосом остановил его Леви. — Ты был ребенком. Ты ничего не смог бы сделать, чтобы остановить его. Законы той эпохи были бы на стороне твоего отца. Твоя мать была его собственностью, и он мог делать с ней все, что ему заблагорассудится, ты не смог бы его остановить.       Эрвин прерывисто вздохнул.       — Я ведь пытался с жеребцом, и мне следовало попробовать и с ней тоже.       — И снова рисковать своей безопасностью? — мягко спросил Леви, целуя Эрвина в щеку. — Твоя мама бы этого не хотела.       — Она всегда была такой сильной и гордой. Даже после того, как он бросал ее, скрючившуюся на полу, она поднималась на ноги с грацией орла. Она была гораздо большим, чем просто омега, какой хотел видеть ее мой отец, — на выдохе произнес Эрвин. — Вы все — это нечто гораздо большее, чем просто ваша природа. Я хочу помочь остальному миру понять это. Численность омег значительно сократилась за последние годы из-за жестокости альф. Быть омегой — это социальное клеймо, настолько сильное, что люди кастрировали или убивали детей омег. Если бы не закон о сохранении омег, ваша раса вымерла бы.       — Мы добились больших успехов, — твердо заявил Леви, стараясь утешить Эрвина, при этом пытаясь верить собственным словам. — Омеги больше не являются собственностью, нас не заставляют вступать в брак, и мы можем найти работу и обеспечивать себя сами. Несмотря на то, что стигматизация все еще существует, нам наконец-то позволили постоять за себя. Теперь я понимаю, что вы помогаете нам, будучи частью этого менталитета, стремящегося к равенству. — Леви глубоко вздохнул. — И вы помогаете нам, находясь в базе данных. Вы заботитесь о том, чтобы омегам было комфортно, вы уважаете наши предпочтения. Вы помогаете нам пережить самые трудные времена. С вами мы чувствуем себя в безопасности. Прогресс будет продолжаться, потому что, конечно, ты не единственный альфа, который так думает.       Эрвин посмотрел на Леви так, как человек, умирающий от жажды, смотрит на воду: ясными лазурными глазами с алым ободком.       — Ты действительно так думаешь? Ты действительно думаешь, что я помог?       Леви прикоснулся своим лбом ко лбу Эрвина и закрыл глаза так крепко, что перед его глазами поплыли разноцветные точки.       — Да. Я действительно так думаю. Ты такой искренний, Эрвин Смит. Как я мог, черт возьми, не думать о том, что ты помог?       Пальцы Эрвина ухватились за затылок Леви и притянули его к себе, чтобы крепко поцеловать.