Эксперимент

Я тот, кого ты хочешь, а не тот, кого ты пытаешься спасти,

У меня разбито сердце, а ты была как лезвие,

Разрезающее меня, но мне, типа, даже нравится боль.

Ей нравится, когда идёт дождь,

Ей нравится, что я ненормальный.

Lil Peep — Suck My Blood

Утро следующего дня начинается слишком рано — за окном только-только поднимается солнце, а птица, свившая гнездо под окном их комнаты, еще даже не начала петь. Сережа просыпается резко, как будто что-то дернуло его в реальность. Сердце бешено билось об клетку ребер, голова неприятно закружилась от того, как резко он подскочил. На груди ощущается какая-то тяжесть, и Сереже кажется, что он сейчас опять будет задыхаться, хочется убрать это что-то… Пока он не осознает, что это Лера, которая просто спит у него на груди, оплетая его и руками, и ногами. Сережа рвано выдыхает, падая обратно на подушку. Поднимает пустой взгляд к потолку и невольно запускает ладонь в Лерины волосы, аккуратно перебирая мягкие пряди пальцами. Все хорошо. Она здесь. Олег — тоже. Ночью они оба сидели с ним, потому что они живые. То, в чем его убеждал фантомный голос Игоря — ложь. Они живы, они оба, все хорошо, они вернулись. Его не бросили. Только теперь Сереже хочется намертво вцепиться в обоих всеми конечностями и ни на миллиметр от себя не отпускать. Во рту целая пустыня Сахара. Как те, в которых был Олег. Голова немного гудит, как будто его ночью по ней били. Пустой желудок напомнил о себе сосущим ощущением под ложечкой, но при этом психологической потребности поесть Сережа не чувствовал. Так и лежал, гладя Леру по голове, просто задыхаясь от восторга от того, что она находится с ним рядом. Все хорошо. Они снова вместе. Сережа не злился ни на секунду — просто был счастлив. А от чуть неудобного положения руку вдруг свело предательской судорогой. Сережа шипит от боли, невольно задевая Леру, пытается расслабить сведенные мышцы, и своей суетой случайно будит девушку. Поднимает голову, смешная такая, взъерошенная, очаровательно-милая, и Разумовский немедленно начинает лепетать: — Прости, пожалуйста, я просто… И осекается. Потому что замечает темное пятно на щеке Леры. Черный, налившийся кровью синяк. Замечает и припухшую нижнюю губу, на которой тоже остается синячок. И ранка. Укус. Как-то невольно Сережа тянется к ее щеке… и резко отдергивает руку, даже не коснувшись кожи. Нет. Нет. Нет! — Лер, Лера, милая… — А у него даже тон меняется. Горло сводит спазмом, а глаза невольно округляются, когда до Сережи… доходит. И он повторяет почти в бреду, теряя голову почти мгновенно: — Нет, нет, нет… Он не мог. Он не мог. Он не мог сделать ей больно. Ударить. Нет. Просто сон. Просто сон. Сережа больно закусывает щеку изнутри, опять жмурится, но это не сон. Он не спит. Как он мог… не спать?.. — Нет, Лерочка, нет, ты же… Это… больно?.. Я не… Я… Ему плохо. Ему опять плохо от осознания. И только сейчас Сережа вдруг понимает, что у него… так сильно болит ладонь. — Так-так-так, спокойно, — сонно лепечет Белова, активно моргая, чтобы и самой вернуться в реальность. Последние сутки вышли… реально долгими. И уж очень насыщенными. Она успела попасть в розыск, сбежать из дома, нанюхаться, откачать Сережу и повторно сорваться… Точно. Вот, что его напугало. Щека и губа болели, но по-разному — первая, скорее, ныла, а вторая саднила. — Сереж, все хорошо, — уверяет Лера хриплым после недолгого сна голосом. — Меня никто не обижал. Я сама попросила. Только сейчас она понимает, как нелепо это звучит. Тем не менее, все равно перехватывает его ладонь, замечая, что на ней тоже остался синеватый след. Лера целует его пальцы, стараясь успокоить, но… Выходит, опять облажалась? Опять впала в настолько истерическое состояние, подобное кратковременному психозу, что выпустила на волю то, что не должна была? То, что пугает Сережу. То, что он никогда в ней не примет. — Честно, Сереж, солнышко, не переживай, со мной всё в порядке… Ну, теперь. Было не очень. Но сейчас все хорошо. Относительно вчерашнего — точно. Но вряд ли человек, наслаждающийся физической болью вообще может быть в порядке. Совсем у дурной девки мозгов не осталось, психика — дырявое решето. Но Лера сейчас улыбается. Улыбается вполне нормально, и даже маниакального блеска в глазах нет. Оттого, что губы растягиваются, ранка вновь дает о себе знать, но кровь не идет. И эта боль ей нравится все равно. Ей хочется ревностно охранять каждую отметину Птицы на себе. Однако, из-за этой мысли Белова вновь становится себе противна, от отнюдь не из-за осознания, что это — максимально нездоровая хуйня. Ее как раз все устраивает. А вот Сережу явно нет, от этого грязь, пропитавшая душонку, начинает ощущаться особенно… тяжело. Недостойна она его света. Только расстраивает его снова и снова. — Сереж… — Я сейчас. Сережа весьма хаотично выпутывается из ее объятий, подрываясь на ноги. Они ощущаются какими-то деревянными, непослушными, правую прошибает судорогой, но Разумовский все равно упорно ковыляет к двери. Такое ощущение, что у них дома был весь аптечный ассортимент, но это даже к лучшему, потому что от синяков в бездонной аптечке, собранной Олегом, точно должно быть что-нибудь от синяков. И даже… от таких сильных?.. В Чумном форте происходило всякое. Некоторым санитарам особенно нравилось ощущение власти над бывшим Чумным Доктором. После этого оставались синяки, и иногда Сережа сам тыкал в них пальцем, напоминая сам себе, что он живой. К сожалению. Боль возвращала в чувство и в моменты, когда таблетки лишали его способности адекватно мыслить. Но ему не было хорошо. Это было больно. Плохо. Мерзко. Как может быть «все хорошо»? Это же… это же… — Завязывай. Рядом с ним материализуется Птица. В отличие от Сережи, еще ощущавшего последствия передоза на себе и преодолевающего ступеньки ужасно неловко, Птица был бодр и весел. Даже улыбался. И Сережа сам упускает момент, когда поднимает руку… и кулак врезается в лицо напротив — его собственное. Как тогда, в «Золотом драконе», когда он думал, что ударил Олега. Потом его страшно накрыло, и Сережа, украв бутылку, нажрался, заявляясь качать права к хозяину, а потом был Гром, а потом… Сейчас Сережа не чувствовал ничего, кроме тихой ярости. — Во-о-от как мы заговорили, — со смехом протягивает Птица. Нос разбит, а он словно и не чувствует, растягивая окровавленные губы в улыбке. — Опять считаешь, что я — всемирное зло? А ты сам? — Ты ее убиваешь, — цедит Сережа, напряженный, как струна. — Ты ее ранишь, ты делаешь ей больно, ты… — Даю то, что ей нужно, — немедленно парирует Птица самым спокойным тоном. — Избавляю от боли, которую даришь ей ты. И вот главенствующая роль словно снова остается у Птицы. Сережа замирает на площадке между первым и вторым этажом. До боли сжимает кулаки. Нет. Нет, он будет бороться. Потому что Лера уже достаточно натерпелась. Потому что он обещал самому себе, что покажет ей другой мир. Мир, в котором ей больше никогда не будет больно. — Ты ее убиваешь. Ты потакаешь ее самым темным желаниям, не даешь… не даешь возможности увидеть другое. Ты ее топишь, отправляешь обратно на дно, где ей всегда будет плохо, но это… Нет. Это неправильно! — А ты — слащавая истеричка, верящая в разумное, доброе, вечное. Ты сам не способен принять то, что ей нужно, чтобы ей было плохо. Ты не можешь принять и понять ее. От слов Птицы Сережа сжимает челюсти почти до зубовного скрежета. Взгляд беспокойный, бегает туда-сюда, губы трясутся, как и руки. Он понимает прекрасно, какую страшную мысль хочет вбить в его голову Птица. И самое страшное, что Сережа этому поддается. Он не может понять Леру так, как она этого заслуживает. Он не может дать ей того, в чем она нуждается. И потому сейчас на ее лице синяки. Потому она тогда звала Птицу. Поэтому пыталась сбежать. Все очевидно. Все пугающе очевидно. — Я ее спасу, — шепчет Сережа, предательски задыхаясь. — Каждый заслуживает спасения. Особенно она. — Человека можно спасти, когда он этого хочет, — ухмыляется Птица. — А она этого не хочет. Но глупый Сереженька не оставляет попыток перекроить ее в сомнительный идеал. Пташке плохо, потому что ты ее не принимаешь и закатываешь истерики каждый раз, когда она показывает свое нутро. А со мной ей хорошо, потому что я ее принимаю. Забавно, правда? Со мной — хорошо, с тобой — плохо. Птица наступает на него, заставляя Сережу отходить. И он, идя спиной к лестнице, не понимает, что стоит уже слишком близко к ступенькам. — Ты проиграл, родной, — подытоживает Птица. — А я — выиграл. И толкает его. Сережа не чувствует боли, пока скатывается по ступенькам, отбивая позвоночник. Но внутри все разбивается. Как будто вся та хрупкая иллюзия счастья, которую он выстроил после побега, в один момент разрушилась под мощью Птицы. Как будто все хорошее, всю веру в то, что у них может быть все хорошо, в один момент выжгли теми самыми огнеметами. Собака. Лера предлагала ему завести собаку. Она говорила, что любит, что не бросит, но… Ведь Птица прав — Сережа не способен принять, что ей должно быть больно. Ему страшно от одной лишь мысли, что именно от его руки на ее щеке расцвел синяк. Он не может делать ей больно. Это был Птица. Но руки — все еще Сережины. А Птица — тоже его часть, об этом говорила и сама Лера. Но если это… нужно… Значит он и любил ее недостаточно? А она не заслуживает. Не заслуживает такой вот… частичной любви. Он же правда мечтал ее спасти. Даже если от самой себя. Показать, что все может быть… по-другому. Как сама Лера показала ему. Высунувшийся с кухни Олег, привлеченный грохотом, вот так его и находит — валяющимся на полу, свернувшимся в клубок, воющим. Волков поднимает Разумовского на ноги одним рывком, бегло осматривая на повреждения. Из-за волос не сразу замечает струйку крови на виске, но когда видит — матерится. — Ты куда несешься так? — ворчит Олег. — Тебе ж лежать надо… И сам теряется — Сережа буквально сбивает его с ног совершенно безжизненным: — Это моя вина. — Та-а-ак, — медленно протягивает Волков. А ведь ему стоило просто уйти спать. Ему приходится перехватить Сережу за локоть, чтобы поволочь за собой за аптечкой, а потом уже — обратно на лестницу, потому что сейчас Олег действительно опасался, что друг может что-то с собой сделать. Он больше не издал ни звука. В глазах — пустота, дает себя вести, как кукла. Блядство. Да он вчера, передознутый, выглядел живее. На лестнице они нос к носу сталкиваются с Лерой. Олег чисто с профессиональной точки зрения даже высоко оценивает точность и силу удара, оставившего такой синяк у нее на лице. А вот на прокушенную губу закатывает глаза, и уже чисто по-братски жалеет, что не может оторвать Птице руки. — Это не твоя вина, — чуть запоздало возражает Олег на сказанное Сережей ранее, ведь теперь все становится вполне понятно, но тот очевидно его не слышит. Или уже не хочет слышать. Как оглушенный. — Все, в комнату. Оба. Лечить вас буду. Бесполезно. Все бесполезно, и сама она бесполезная — решает Лера. Она не может справиться с собственными чувствами так, как следует. Никогда не могла вообще-то. И теперь из-за этого страдают близкие. Снова. Все ее бывшие считали ее сумасшедшей. И как бы Белова не винила их во всех грехах, она всегда в глубине души знала, что виновата во всем исключительно сама. И теперь она отравляет Сережу. Надо было… Надо было ей исчезнуть сразу после побега… Потому что здесь и сейчас Лера чувствует себя неправильной. Лишней. Тем не менее, она покорно слушается Олега, когда он ведет их обратно в спальню как под конвоем. Садится на кровать рядом с Сережей, но боится даже коснуться его. Должно быть, ему противно. Всем всегда было противно. Поэтому Лера молчит, угрюмо уставившись в пол. Но когда Волков возвращается с аптечкой, она почти вскидывается: — Меня не надо! Пожалуйста, не надо, оставь все, как есть! Олеж, ты сам говорил, что я могу справлять с болью так, как мне нужно! Я сама попросила, — как заведенная повторяет девушка. — И мне стало лучше. Если он сейчас начнет ее лечить, то заставит потом поступить ровным счетом так же. Поэтому Лера в отчаянии накрывает свой синяк ладонью, перекрывая доступ. — Не трогай, не трогай, пожалуйста, не трогай… «Оставь все, как есть», — эхом звучит в голове Олега, пока он смотрит на то, как Лера защищает свой синяк, словно самое ценное сокровище. Переводит взгляд на Сережу, ожидая, что хотя бы сейчас он как-то среагирует, начнет ее умолять, да хотя бы плакать, но встречается… с пустотой. Разумовский сидит, вперив пустой взгляд в стену, как будто бы не с ними сейчас вовсе. И Олегу это не нравится. Лучше бы он впал в истерику, чем сидел… вот так. — Хорошо, — выдавливает из себя Олег, хотя ради этого ему буквально приходится наступить на горло всем своим принципам. Он же действительно ей это почти пообещал. И от слов своих отказываться не собирался. Даже несмотря на то, что происходящее — это пиздец. — Я тебя не трогаю. — Буквально. Пусть немного выдохнет. — А тебя, любитель полетать по лестницам, можно? И вновь никакой реакции. Олег шумно выдыхает, садясь перед ним на корточки. К счастью, с головой ничего серьезного — просто ссадина. Хватило обработать перекисью и остановить кровь. И даже не стряхнул голову каким-то чудом. А потом он все-таки поворачивается. Кивает в сторону двери и, не дожидаясь, сам идет к выходу. К счастью, Лерка тоже поднимается. Олег бросает Сереже, что они сейчас вернутся, но так, чисто для галочки — уже убеждается в том, что оглушенный Разумовский его не слышит. Может, отойдет немного, если у него перед глазами не будет Лерки с синяком. Олег не очень в это верит, но… хотя бы попытаться. Правда дверь в комнату оставляет открытым. Если Сережа надумает что-то дурное, он услышит. А когда они оказываются внизу, Олег поворачивается к Лере… и все равно не знает, что ей сказать. Он не может ее отчитывать. Но не может посчитать виновным и Сережу. И это все сплетается в какой-то хаотичный круг, из которого Волков не видел выхода. И тогда с губ срывается все-таки: — Прости, Лерка. Я не справляюсь. А она аж сжалась вся. Стоит молча, специально до боли закусывая раненую губу. На Олега и не смотрит. Стыдно. Не вывозит он ведь почему? Потому что Лера, как и всегда, херню творит. Без нее им было бы лучше. Лучше бы она вообще не приезжала в Питер. Волков бы точно нашел способ вытащить Сережу и без ее помощи. А она ведь… Ангелине обещала, что подзаработает, и на Новый год они вдвоем рванут в Италию. Подруга была большой поклонницей недавно выстрелившей на Евровидении группы, и поездка в Рим с Беловой стала ее идеей-фикс. Теперь же они больше никогда не увидятся. — Я понимаю, — в итоге выдыхает девушка, так и не поднимая взгляда. Она ведь это уже слышала. Ей уже говорили, что с ней не справляются, не вывозят. Она впивается ногтями в ладони, сжимая кулаки, и все давит зубами на больную губу. Давит, давит и давит. — Я тоже не справляюсь. Ты был прав, я его уничтожаю. Наверное, я просто ему не подхожу… Я и в половину не тот человек, каким себя представляла, когда устраивалась на работу в форт. Думала, что спасительница… А я… Душегубка. Я могу… Могу уехать. Не нужно вам возиться со мной. А уже где-то в абстрактном «там» можно и позволить себе передознуться, потому что Лера не видит для себя будущего. Была же всегда уверена, что не доживет до тридцати. Правда, всегда думала, что умрет в двадцать семь… Но ничего, и в двадцать пять можно. — Нет, Лер, — немедленно возражает Олег. — Нет. Соберешься уехать — я тебя и на другом конце света найду. Я тебя не оставлю, поняла? А Серый — тем более. Я не с тобой не справляюсь. С ним. Когда ты осознаешь, что иногда ей жизненно необходимо, чтобы ей было плохо, живется как-то легче. Да и все то, о чем они говорили, Лера успешно выполнила — никуда не сбегала, выбрала… в какой-то мере, самый безопасный способ для того, чтобы от боли избавиться. То, что Олега кроет от желания начистить Птице морду за нее — это проблемы Олега. Ей ведь лучше. Это правда. И это — главное. У него была Лера, которая справляется с самой собой, как умеет, но все-таки справляется. А еще Сережа, влюбленный настолько, что не вывозил самой мысли о том, что ей может быть плохо. И сам же себя виной и сжирал до совершенно невменяемого состояния. Нет. Как бы Олег не хотел этого говорить вслух, но самое проблемное звено в данном замкнутом круге все-таки Сережа. Сережа и его непринятие. Если бы он смог принять, стало бы проще. Это не самое легкое принятие, но… Когда это происходит, становится легче. И Лерино желание сделать себе больно и плохо как будто бы становится контролируемым. Синяк — это не наркотики и даже не порезанные вены. Он не мог сделать ее идеальной, но мог и сам научиться жить с ее сложностями, и ее с ними примирить. Олег старается. Но Сережа… — Если бы у тебя вдруг случайно нашлась какая-нибудь подружка-психиатр, которая не охуеет от перспективы существовать в нашей компании опасных преступников и при этом сможет поставить ему мозги на место, было бы славно, — криво усмехается Олег. — Потому что я понимаю, что тут уже нужна именно врачебная помощь. А ты заинтересованное лицо. И нужен… независимый взгляд. Потому что Лера с самой собой сосуществовать все-таки может. Не всегда спокойно, но может. А Сережа, еще и со своим раздвоением личности — нет. — Ты не проблема, Лерка, — заключает Волков уже настойчивее. — Не проблема. Но без тебя я не справлюсь. И он — тоже. И как Олегу это удается? Стоит ему с ней поговорить, как все тараканы в мозгу трусливо прячутся по углам, пищат от ужаса и бросают грызть ее воспаленные извилины. Белова судорожно выдыхает и кивает, расслабляя кулаки. Если даже Волков в нее верит, значит, она может… справиться? Потому что она не имеет права разочаровать его. Если она когда-нибудь увидит хоть намек на брезгливость, то просто умрет от остановки сердца. Мгновенно. — Спасибо, — сипит Лера, наконец решаясь на Олега посмотреть. — Если бы не ты, мы бы, вероятно, умерли в первые же сутки. Понимаешь… Сережа думает, что это он делает мне больно. Что виноват он, что виноват Птица. Но все дело в том… Что я всегда была такой задолго до форта. И я думаю, что в моем случае расстройство личности, действительно, неизлечимо. Я лежала в клинике, сменила нескольких врачей амбулаторно, пробовала разные подходы в психотерапии… И, как видишь, я все равно не изменилась. И выдыхает уже куда спокойнее. — У меня есть подруга, да. Лина. Она надежная. Судебный эксперт в Сербского. Лично проводила психиатрическую экспертизу над Казанским стрелком этой весной. Ну, знаешь… Она сама татарка, так что ее этот случай задел. Но она не испугалась бы нас, это точно. Кто-кто, а Лина точно нет. Знаешь, на тебя чем-то похожа. Единственная всегда могла мне мозги вправить, как и ты сейчас. Хорошо, что Сережа на новом телефоне не только восстановил все ее аккаунты в соцсетях, но ещё и взломал так, что никому не видно, когда она онлайн. И местоположение отследить невозможно. В интернете Лера теперь абсолютное инкогнито. — Я свяжусь с ней. Может, она хоть сможет добыть нам рецепты на фарму… И для меня, и для Сережи. — Завязывай с идеей себя переделать, — просит Олег, на мгновение чуть нахмурившись. Исключительно потому, что ее оправдания рвали душу. — Если оно неизлечимо, значит, будем учиться жить с ним. Главное — чтобы ты смогла. Но ты уже справляешься лучше нас обоих вместе взятых. Я иногда думаю, что тебя вообще ничем не сломить. Даже он бы, наверное, уже взвыл. А она как-то… пытается. Как может. Не без ошибок, не без проблем, но живет. И это не могло не восхищать. — Рецепты — это хорошо, — соглашается Волков по итогу. — Прорвемся, Лерка. Обязательно прорвемся. И наконец позволяет себе действительно братским движением потрепать ее по волосам. А наверху в это время разворачивалась своя драма. — Ты не сможешь, — с ухмылкой заявляет Птица. Острое лезвие невероятно красиво бликует на свету. Волков, как бы сильно не раздражал Птицу даже тем, что дышит с ними одним воздухом, за оружием ухаживал блестяще. — Сколько раз я это слышал? «Я так больше не могу, я убью себя»… Живее всех живых. Насмешка в его голосе очевидна. Однако глупый Сережа на это не реагирует. Птица бы подумал, что он его не слышит вовсе, но раз он может бродить перед ним крылатой галлюцинацией, значит Разумовский все прекрасно улавливает. А сидит все равно, как пришибленный. — На правду не обижаются, родной, — продолжает издеваться Птица. Его отчаяние ощущается и в половину не таким ярким, как Лерино, но ему все равно нравится. Впервые вдруг именно Птица оказывается на вершине. — Я и про то, что тебе сказал тогда, и про сейчас. Помнишь, как ты разбил бутылку и грозился перерезать себе горло? А в этот момент на полу валялся Гром с пробитой головой. Неплохие были деньки. Птица бы с удовольствием повторил. — Ты такой слабак, что можешь сколько угодно говорить о том, что убьешь себя, но все равно не сделаешь. Не трать время зря и верни нож своему дорогому Олеженьке. Он даже пожалеет тебя, ведь… И в этот момент Птица шипит от боли. Резко поднимает руку к глазам — по запястью течет кровь. Порез ровный, глубокий — нож действительно острый. Такой же красуется сейчас у Сережи. — Эй, идиот, я пошутил! — вскидывается на него Птица. — Давай, завязывай, я… И снова — резкая вспышка. Этот порез уже поперек предыдущего. Как крест. Сережа все еще не издает ни звука — сидит, как будто и не дышит даже, губы плотно сжаты. По щекам текут слезы, но он и не всхлипывает. Пялится только на кровь, пачкающую бледную кожу. — Ты нас убьешь! — взрывается Птица, бросаясь к нему, но в этот раз Сережа подсознательно не дает ему себя коснуться. Голову Птицы вдруг прошибает чужая страшная мысль — я виноват сам, и я сам себя накажу. — Не смей, мать твою! Не смей! Он же уже пытался, еще в Чумном форте. Об какой-то крючок на кровати. Получилось не глубоко, просто кровь себе пустил. Рубинштейн еще обрадовал тем, что иногда это даже полезно. Но сейчас его разрывает изнутри так сильно, что Сережа и боли не чувствует. Только одно желание — избавить ее от себя, неправильного, не способного принять и понять. Может, у него и правда получится себя перекроить так, как нужно?.. А Птице оставалось лишь бессильно кричать. Кричать, зная, что его не слышат. Чем дальше, тем более хаотичными становились движения Сережи. В мясника, блять, решил поиграть. И пока крови становилось все больше, Птица вдруг поймал себя на том, что… Сейчас ему так сильно хотелось, чтобы их спасли. Даже если это будет треклятый Волков. И действительно. Внизу вдруг Олег понимает, что в его кармане… подозрительно пусто. В его руках даже нож-бабочка становился опасным оружием. И он таскал его даже дома, потому что без оружия чувствовал себя беспомощным, как голым почти. Слишком беззащитным. Но ножа не было. Без воровства в детском доме невозможно было выжить. И в их тандеме с этим удачно справлялся Сережа. Более ловкий, чем Олег, юркий, он успевал залезть и к воровавшим еду воспитательницам, и к старшим ребятам за сигаретами для Олега. И никто подвоха не подозревал. Как и сам Волков сейчас. — Лер, — почти хрипит Олег. — Он спиздил мой нож. До Леры не сразу доходит. Ещё мгновение она просто стоит, неразумно хлопая ресницами, а потом внутри все аж трещит. Сердце ухает куда-то вниз, когда они с Олегом срываются с места и несутся наверх. Врываются в ванную, Белова скользит носками по кафелю, едва не теряет равновесие, но все равно позволяет себе упасть на колени только уже около Сережи. Отбила, наверное, но очередная боль отрезвляет. Она и не думала, что в ней остались хоть какие-то физические силы, но нож выбить из его рук удается. Металл мерзко звенит, врезаясь этим звуком в мозг, когда падает на пол. Лера перехватывает предплечье Разумовского ниже крестообразного пореза и почти шипит: — Я тебя сейчас сама убью! Потому что прорезал глубоко. Зашивать придется. И вновь все то, что восстановил в ней Олег, вспыхивает с новой силой. Он это из-за нее. И тогда Лера порывисто прижимает Сережу к себе, зацеловывает его лицо, параллельно командуя: — Олеж, тащи все то, чем я тебя обрабатывала! — и вновь обращается уже к Разумовскому, не обращая внимания на то, что его кровь пропитывает ее футболку, пачкает руки и капает на колени. — Сереж, зачем?.. Ты хотел меня бросить? Ты… Знаешь, правило Волче про «словами через рот» к тебе тоже относится. Я… Если тебе так плохо со мной, я могу… Уехать?.. И Лера не замечает, как сама начинает трястись. Панически всхлипывает, вновь осматривая его запястье. Кровь и не думает останавливаться, течет и течет. И как бы Белова не любила пускать ее себе, видеть раны у Сережи было невыносимо. Приходится приложить немало усилий, чтобы просто выдохнуть и вновь обнять его. — Я же так люблю тебя. Ты решил так наказать меня? Будто и не изучала психиатрию и психологию. Не понимает, не может понять. Потому что… просто с ума сходит. — Прости… Прости, я… я думал… что так… будет лучше… — впервые за последнее время шепчет Сережа. Голова кружится, и снова накатывает тошнота, хотя вроде и нечем. Кровь все течет, он буквально чувствует, как жизнь оставляет и без того измученное тело. И в моменте Сереже вдруг становится так страшно. Почему-то только сейчас. — Лучше… без меня… А в мгновение, когда Сережа поднимает на нее голову, это не он. Частично не он. Левый глаз остается голубым, замутненным, зато правый — светится желтым. Птица не может прорваться полностью, да и задержаться надолго не способен. И уже с совершенно другой интонацией говорит: — Это я его. Не ты. Прости. Это все, на что он оказывается способен сейчас. Птица исчезает — Сережа вторжения даже не чувствует. Силуэт Леры предательски расплывается, но Разумовский цепляется за мысль, что она… она все-таки здесь. Пришла к нему… Синяк сейчас кажется еще более темным, и Сережа как-то бессознательно касается его губами, пока еще хватает сил. Даже если это окажется последним, что он вообще сделал. К тому моменту возвращается Олег. Сгружает перед Лерой все, что только могло понадобиться, и тоже ругается, когда понимает, что крови слишком много. Приходится почти до боли сжать кулаки, глухо спрашивая у Леры: — Справишься? Он не сомневался в Лере, но если понадобится, он прямо сейчас сгрузит Разумовского в машину и увезет в город. Захватит, блять, больницу, будет угрожать, но… спасет. Любыми способами. — Справлюсь, — выдыхает Белова, пытаясь хоть как-то собраться. Если уж она спасла Олега после ранения орбитокластом, то и руку зашить сможет. Главное, что не задеты сухожилия и артерия. Лера работает сосредоточенно, но все равно… Как в тумане. Оглушенная, она зато хотя бы может отринуть эмоции. Ненадолго. Венозная кровь такая темная, почти как вино. Сначала необходимо наложить жгут, согнуть руку в локте, чтобы кровотечение остановилось. Подождать какое-то время, заняв себя методичной обработкой порезов. Пока у нее самой все сосуды до единого наполняются адреналином, к счастью, даже не дрожат пальцы. Потому что потом приходится браться за медицинские нити. Это даже страшнее, чем когда она зашивала Олега. С Волковым было очевидно — он справится. А Сережа… Глупый Сережа хотел избавить ее от себя. Он не верит, что она его любит. И эта мысль заставляет Леру громко всхлипнуть под конец, пока она обрабатывает швы все тем же гидрогелем с ионами серебра, после чего аккуратно, но плотно бинтует поврежденное запястье. Хорошо, что Сережа почти в отключке. И вот теперь на нее находит. Белова поднимается на дрожащие ноги и просит Олега: — Отведи его в кровать, пожалуйста. Я… Я хочу отмыться от крови. В конце концов, она со своей депрессией даже в душ уже два дня не ходила, поэтому это должно стать для Волкова аргументом. А сама… Вспоминает про баночку с корректором, которую украла из процедурной в форте. Она по-прежнему должна лежать в кармане ее врачебного халата. — Уверена? — чуть настороженно уточняет Олег. Одного уже, блять, оставил одного. И все же… Он смотрит Лере в глаза, и когда она его взгляд выдерживает, выдыхает. Нет, она ничего с собой не сделает. Как бы Лерка сама про себя не думала, она все-таки сильнее и прочнее многих. И это восхищает. Поэтому Олег поднимает Сережу с кафеля. Ресницы слабо трепещут — сил еще хватает для того, чтобы переставлять ноги, пока Волков ведет его к кровати. Сгружает свою ценную ношу, закидывает его ноги на матрас, почти по нос закутывая в одеяло. По крайней мере, самого Олега после кровопотери сильно морозило. Сам — садится рядом, не собираясь двигаться с места, пока Лера не выйдет. Тем более… если что-то произойдет, отсюда до ванной ему ближе. — Олеж… — вдруг совсем слабо зовет Сережа. Реально, одни глаза только блестят из-под одеяла. Благо, что голубые. — Прости… пожалуйста… я… — Я не злюсь, — поспешно заверяет Олег. — Но буду злиться, если вы нормально не поговорите и не перестанете заниматься додумыванием. И ты знаешь, что я серьезно. Тут уж вот точно надо «словами через рот». Сережа хлопает на него глазами несколько секунд, а потом слабо кивает. Это хорошо. Олег криво усмехается и треплет по волосам теперь уже и его. — Все, давай. Отдыхай. А он дождется Леру. Леру, которая все же залезла в ванну и теперь сидела под струей еле теплой воды — она была не из любителей варить себя в кипятке. И внезапно она… даже плакать не могла. Будто внутри все выжгли разом. Сил на рыдания просто не осталось. За ребрами и вовсе вакуум будто. Она понятия не имеет, сколько так просидела — пустая и какая-то бесконечно одинокая. И вроде хотя бы тот же Олег понимал ее, верно? Тогда почему Белова снова чувствует себя отвергнутым всеми подростком? Пару раз она бездумно давит на свой синяк, но сейчас излюбленный маневр не срабатывает. Боль физическая глушит боль душевную, но не заполняет пустоту. А ей… так надоели эти бесконечные перебежки между истерикой, депрессией и апатией. Уж лучше надрывно рыдать, чем не чувствовать ничего. В конце концов, остается только выдохнуть и подняться на ноги, берясь за губку и гель для душа с запахом кленового сиропа, который Лера притащила с собой ещё из Москвы. Но сейчас даже его приторность не избавляет от ощущения, будто ее ноздри забиты окислившимся металлом. Запах крови. Сережиной крови, которая сейчас стекает с ее тела розоватыми потоками в слив. Почти свалявшиеся волосы Лера безжалостно дерет пальцами, когда понимает, что от колтунов ее не спасли бы ни шампунь, ни бальзам. Нет. Душ не помог. Вода подарила ей временное убежище, но приходится вернуться в реальность. Она вылезает из ванны, кутается в банный халат, а сама все пялится на кровавые капли на кафеле. Не выдерживает, с хватается за тряпку, трет пол с такой силой, что пальцы сводит. Ее врачебный халат тоже здесь — валяется в корзине с грязным бельем. Кто знает, на кой черт Белова все же сохранила его. Может, как напоминание о том, что она была доктором. Хотя бы недолго. Как всегда и мечтала. Да, маленькая баночка обнаруживается в кармане. Тогда она давала Сереже четыре штуки, но сейчас себе на ладонь высыпает восемь. В конце концов, Лера знает собственную непробиваемость, знает, какая дозировка необходима, чтобы хоть немного забыться. Забвения ей не видать, но… Хоть временный блок на мысли поставит, даст себе краткую передышку. Запивает она безвкусные белые таблетки холодной водой из-под крана. Нужно немного подождать, и отпустит. Так в банном халате она и шлепает босиком до спальни. Олег сидит на кровати рядом с Сережей, и Лера забирается на свою сторону, тут же ныряя к Разумовскому под одеяло. Пока ещё нехорошо… Но ничего. Минут пятнадцать-двадцать, и все изменится. Белова хорошо знает эффект этого препарата. Физически она начнет чувствовать ярче работу каждого органа, даже сможет ощущать, как слюна стекает по пищеводу, но зато сознание помутнеет настолько, что она потеряет возможность раскручивать долго одну и ту же мысль. Они станут разрозненными и и словно рубленными. Лера подползает ближе к Сереже, чтобы он мог положить голову ей на грудь, и медленно перебирает рыжие пряди пальцами. — Ты можешь нас не караулить, — с горькой усмешкой обращается она к Волкову. — Хотя я пойму, если ты захочешь вынести нам дверь. И целует Сережу в макушку, замечая, что он и не спит. — Нам надо серьезно поговорить. И лучше сделать это сейчас, пока она ещё может связно разговаривать, а Разумовский несколько ослаблен и точно не сбежит. Олег все-таки поднимается — хотя делает это, на самом деле, с предательским нежеланием. Но… им и правда нужно поговорить, потому что иначе это получалась игра в додумывание. И желательно было бы поговорить так, чтобы не случилось… еще чего-нибудь. Потому что новой катастрофы не выдержат ни они сами, ни Олег. Хотя что-то подсказывало ему, что и ему тоже скоро понадобится рецепт на какие-нибудь спасительные таблетки. — Не заставляйте меня хотеть выбить вам дверь, — напоследок настоятельно рекомендует Олег, прежде чем покинуть комнату. Когда они остаются вдвоем — втроем, технически, но Птицы сейчас рядом нет, — Сережа все-таки теряется. Он всегда боялся этих вот серьезных разговоров, вне зависимости от того, с кем беседа должна состояться. Но сейчас страшно втройне. Или даже не страшно, а… волнительно. Ведь сейчас на периферии чуть замутненного от кровопотери сознания скребется тревожная мысль о том, что на кону сейчас вообще их отношения как таковые, что от этого разговора зависит, продолжатся ли они вообще. Но Сережа был абсолютно не готов Леру терять. Он бы умер тут же, если бы она окончательно ушла. И эта мысль словно придает сил — по крайней мере, у него хватает сил сесть на кровати. Хотя с одеялом на плечах Сережа все равно выглядел не серьезно, а скорее как нахохлившийся в дождь воробей. — Мы говорили с Птицей, — медленно-медленно начинает Разумовский, с трудом подбирая слова. Забавно, что даже после того, что вторая личность сказала ему, Сережа как-то неосознанно старался не выставлять его в плохом свете. По крайней мере, про то, что с лестницы он полетел после толчка Птицей, Сережа умалчивает. — Он сказал, что ты можешь быть счастливой только с ним, — а вот тут в горле опять встал ком размером в целое яблоко, — ведь он понимает… понимает, принимает и может дать то… что тебе нужно. И без того слабенький энтузиазм стремительно сходил на нет, но ему нужно было наконец сказать это вслух. Даже несмотря на то, что после материализации всех дурных мыслей становилось только еще хуже. Но шального желания порезать и вторую руку больше нет. Лера ведь плакала. — И мне кажется, что это… что это так и есть… Потому что это из-за меня тебе всегда плохо. Я понимаю, что это… — Он неуверенно указывает на синяк. — Это был не я. Но Птица — это тоже я. И это была моя рука. А мне плохо… мне реально плохо только от мысли… что я мог сделать тебе больно. И сделал. О чем красноречиво напоминает синеватый след на ладони той самой руки, которую Сережа в итоге и порезал. Ему показалось это по-своему символичным. — И потому я тогда сорвался, когда ты его позвала, и потом… и сейчас… Я на него не злюсь. Я просто понимаю, что… Я еще верю, что все можно… исправить. Ну… любовью… И мне казалось, что вот, я тебя обязательно спасу… как ты меня. Но если боль — это необходимость отношений, то я… Я подумал, что без меня… будет лучше. Потому что я никогда не смогу сделать тебе больно. Но если он может, и если тебе от этого легче, то… почему нет?.. Почему бы мне просто… не исчезнуть… А в итоге Сережа нервно трет то самое пострадавшее запястье. В последний момент себя отдергивает. Совсем опускает взгляд, почему-то боясь даже на Леру посмотреть. — Он же тоже заботится. По-своему, но… Он делает тебя счастливой. Я не могу, потому что… не могу принять, что иногда… нужно делать плохо. И… — А вот тут даже получается выдавить слабую усмешку. — Наверное, я даже… ревную… А Лера слушала, слушала… И прям ложкой по лбу стукнуть его хотелось. А потом сразу поцеловать. — Ты тоже делаешь меня счастливой, — мягко возражает она. — И, просто на минуточку, я не выбираю между вами. И никогда бы не стала. Знаешь почему? Потому что, во-первых, да, Птица — это ты есть. Это часть твоего разума, а не подселенец. Ты был ребенком, которому было плохо и больно, и то, с чем ты не мог справиться, сформировалась во вторую личность. Я не хочу и не буду вас разделять. Я знаю, что нельзя просто сказать: «не ревнуй». Потому что я сама ревнивая до ужаса, это тебе просто везет, что рядом никаких баб нет, ух тогда бы познал, какие скандалы я умею закатывать. И Белова сама усмехается, пододвигается ближе, чтобы взять руки Разумовского в свои. Целует и ладонь с легким синяком, и кожу у самого бинта. — Во-вторых, я не стану выбирать, потому что только вы оба можете сделать меня счастливой. Да, мне необходимо то, о чем я просила Птицу. Но мне ничуть не меньше нужна твоя нежность, Сереж. Меня до сих сбивает с толку иногда то… То, как ты ко мне относишься. Я не привыкла, что меня любят. И с тобой я сама хочу быть лучше. Но некоторые мои стороны… Я тоже боюсь, что ты не примешь меня. Решишь, что я в край больная, потому что у меня это не спишешь на раздвоение личности. Я просто… Могу быть иногда одной, а иногда другой, и сама не могу это уловить. Как психиатр, я могу это объяснить. С научной точки зрения. Но это отнюдь не помогает мне справиться с проблемой, с этими чувствами. И мне больно не из-за тебя, ты ни в чем не виноват. Мне больно просто… так. Всю жизнь. Я не могу от этого убежать. Меня не нужно спасать, это могу сделать лишь… я сама. Если интересно, могу найти книгу о пограничном расстройстве, там все очень подробно расписано. Я не пытаюсь прикрываться диагнозом, но… Это тяжело, да. И Лера меняет положение, садясь на колени, на которых тоже уже успели проступить синяки из-за удара о кафель. Вообще вся она — один сплошной синяк. Колени, кровоподтек на ягодице от руки Птицы, следы от его пальцев на талии, засосы, разукрашенное лицо… Но так она, дурная, чувствует себя собой. — Я очень боюсь того, что… — Лера берет лицо Сережи в свои ладони, чтобы он наконец посмотрел на нее. — Что сломаю тебя ещё сильнее. Потому что пока кажется, словно я только это и делаю. Я боюсь, что ты рано или поздно возненавидишь меня, как и… всё остальные, кто был в моей жизни. Всем поначалу кажется, что они могут справиться со мной, могут помочь, всем меня жалко… А потом я начинаю вызывать лишь раздражение своими слезами, соплями и вечной кровью. Я боюсь этого, потому что… Для меня ты идеальный, Сереж. И оставляет легкий поцелуй уже на его губах, игнорируя дискомфорт в собственной больной нижней. Так даже слаще. — Нет! Нет, это ты идеальна! — со всей возможной горячностью возражает Сережа. — И я никогда не… я никогда не возненавижу тебя. Это даже звучит странно — ненавидеть тебя… Потому что… за что? Не за что. Это же… ты же меня спасла… И он все еще не хотел, чтобы ей было больно хоть когда-нибудь. И спасти хотел. Но… если ей действительно нужен еще и он, вечно ревущий дурак со слишком возвышенными моральными принципами, хотя жизнь прошлась по нему жестким асфальтным катком, то Сережа никуда не денется. И даже наоборот, он ее еще в три раза сильнее затопит нежностью. Так, чтобы аж дышать тяжело было. Ну… в хорошем смысле. И в голове неожиданно проясняется, да. Ведь… если убрать боль полностью невозможно, то ему точно по силам сделать так, чтобы нежности было больше? Чтобы боль была лишь вспышками в бесконечном потоке любви? Ведь это же… это неплохой компромисс? — Я буду любить тебя так сильно, что у тебя никакие плохие мысли в голову не пройдут, — обещает Сережа. Даже, можно сказать, клянется. — И книгу поищи. Пожалуйста. Мне все интересно, особенно если это… поможет мне сделать этот мир лучше для тебя. — И даже находит силы отшутиться, добавляя: — Я ее буду Олегу читать. Он со школы терпеть не может читать. Будем вместе учиться. И не может удержаться от того, чтобы не устроить голову у нее на коленях, обнимая за талию и утыкаясь макушкой в живот. Легендарное правило Олега сработало. Сережа доверчивый — ему достаточно было озвучить то, что его беспокоит, услышать, что он нужен, и вот он снова тает. От любви перехватывает дыхание, и Сережа шепчет: — Я тебя так люблю… Ты меня не ломаешь. Нет, никогда. Ты меня только чинишь. Он затихает на мгновение, а потом вдруг… тихо всхлипывает, продолжая цепляться за Леру. В таком положении ведь очень удачно не видно, что глаза у него уже не голубые. — Эй, солнышко, ты чего? — она гладит его по голове, аккуратно массируя кожу. — Твои слезы рвут мне сердце. И именно поэтому Белова кое-как отлепляет его от себя, чтобы поцеловать мокрые щеки, но… Вдруг на нее смотрят совершенно сломленные, заплаканные глаза, что уже не искрятся золотом, а отдают глухим янтарем. На мгновение Лера даже теряется. — Птиц… — и даже голос срывается на шепот. И все равно, как и хотела, подается вперед, покрывая его лицо поцелуями. Соленые слезы разъедают ранку на ее нижней губе, но плевать. Это даже похоже на идеальный симбиоз. Его слезы, ее запекшаяся кровь. Коктейль из боли и отчаяния, граничащий со сладостью нежности, которую Лера вкладывает в свои действия. — Птиц, родной, ты как? Его в таком состоянии она… точно не ожидала увидеть. Это насколько же им обоим было плохо и больно, что состояние отразилось даже на темном двойнике? И хоть Лера всегда думала о нем, как о полноценной глубокой личности, все равно… Сердце защемило с новой силой, когда она поняла, что задело и его. И теперь она гладит его лицо, продолжая вытирать ту соленую влагу, что не собрала губами, уже большими пальцами. И смотрит на него абсолютно завороженно. Птица сейчас был подобен Люциферу с картины Кабанеля. Так прекрасен тем… что раскрылся перед ней. — Не смотри, — все равно упрямо скалится Птица, прикрывая глаза ладонью. И даже так было видно, что слезы по щекам продолжают катиться, хотя он старался их остановить. — Не смей смотреть. Он даже не понял, как это произошло. Обычно переход был его инициативой, в очень редких случаях Сережа разрешал сам — в стрессовых ситуациях, когда разрешение было именно нужно. Но сейчас все произошло… как-то само собой. Он ошивался рядом, незамеченный, ковыряя кожу на изрезанном запястье, а в мгновение ока вдруг очухался, рыдая у пташки на коленях. Нет, не навзрыд, как обычно Сережа, очень тихо всхлипывая, по сути — почти беззвучно, но все-таки рыдая. И эти тупые слезы раздражали неимоверно, особенно то, что катились они перед Лерой, но… — Это я наговорил ему… всякого, — сипит Птица. — А он пошел и сделал. И мы… мы реально чуть не умерли, понимаешь? Он реально мог нас убить… Он, наверное, никогда теперь не забудет, как кровь уродливыми дорожками скатывалась по руке вниз, а он сам метался из угла в угол, не имея возможности сделать хоть что-то. И это чувство, когда понимаешь, что можешь… исчезнуть. Птице было чертовски страшно оказаться в небытие. — Я не реву! — продолжает упрямиться Птица, хоть и получается совершенно по-детски. — Это все твой чертов Сереженька, это он… — Ты тоже мой, — мягко напоминает Лера, убирая его руку от лица, чтобы снова прильнуть губами к щеке. — Мой любимый, мой хороший, замечательный… А сама гладит напряженные плечи, забирается руками под ворот футболки, придвигается совсем близко, чтобы теперь трепетно обвести ладонями острые лопатки. Там же у него должны быть черные вороньи крылья. Лера целует теперь и его плотно сжатые веки, тихо продолжая: — Вы не умрете. Не умрете, потому что я не позволю. Вы оба нужны мне сильнее кислорода. И Птиц… Не вини себя. Если бы я не дурила, ничего бы не было. Ты не сделал ничего, чего не хотела бы я. И пусть ей самой просто невыносима мысль, что она могла их потерять… Белова старалась храбриться, потому что сейчас нужно думать о них, а не себе. — И не стесняйся… своей реакции при мне, хорошо? Ты должен знать, что я никогда тебя не пристыжу за твои чувства. Я не знаю, может, тебе мои нежность с поддержкой и не нужны… Но я бы хотела подарить тебе максимум. Потому что люблю. И даже если он сейчас ее оттолкнет… Лере важно, чтобы он это знал. — Я не стесняюсь, — тут же возражает Птица. — Я просто… На кой черт она вообще начала все это? Зачем рот открыла? У него же буквально… буквально от этих слов еще сильнее слезы катиться начинают. Происходит какое-то совершенно иррациональное безумие, которое Птица не мог прекратить. Или… не так уж и хотел? Он смотрит на нее совершенно растерянно, будучи абсолютно сбитым с толку, а потом… просто валится обратно в ее объятия. Устраивает острый подбородок у нее на плече и еле слышно шепчет: — Если об этом кто-нибудь узнает… Кто, блять? Вторая половина его личности? Волков? Не-ет. Нет, она с ним так не поступит. И Птица предательски всхлипывает опять, потому что… ну, плачется. А внутри становится так пусто. И при этом… так приятно. Потому что легче. И неизвестно, сколько времени прошло так к моменту, когда слез уже не остается. Птица отстраняется от нее, собираясь выдать какую-нибудь колкость, чтобы снизить резко повысившийся градус нежности… Но в последний момент стопорит себя. Смотрит на нее… и понять не может, что не так. Но что-то точно не так. — Эй, пташка… ты чего? А Лера уже отлетает в далекие края. Бипериден подействовал. Беспочвенная эйфория окрыляет, при этом убивая все остальные чувства. Возможно, восемь таблеток — это все многовато… Или их было не столько? Она и не помнит уже. Мысли натягиваются, как струны, и только пытаешься ухватиться хотя бы за одну, как она тут же лопается, больно хлещет по извилинам. Белова глупо улыбается Птице, лишь в моменте по глазам понимая, что перед ней сидит он, и тут же это забывая. А потом снова осознает. И снова забывает. Точно аквариумная рыбка с трехсекундной памятью. И тонус мышц странно ощущается. Хочется подорваться с места, начать активно расхаживать, и Лера даже на мгновение вскакивает, но тут же валится обратно — словила вертолет. На губах — глупая, почти недоразвитая улыбка, глаза блестят, как у куклы. Живые и мертвые одновременно. Эффект зловещей долины. И тут она протягивает к Птице руку, бездумно касаясь волос. Такие мягкие… — Все хорошо, — все так же улыбаясь, наконец отвечает Лера. — Все очень хорошо. А в глазах у нее оттенки выкручиваются на максимум. Рыжие волосы кажутся опаляющим пламенем, хотя на ощупь ощущаются чистым шелком. Забавный контраст. Ей нравится. Она сглатывает слюну, которой внезапно во рту оказалось слишком много, и чувствует, как та медленно ползёт вниз по пищеводу. Вот это уже знакомое ощущение, бывает даже при четырех таблетках. Сердце ухает спокойно, но как-то уж больно гулко. Альвеолы в легких трепещут. И даже кажется… Что внутренние органы так скользко перетираются друг о друга. Вот это… накрыло так накрыло. — Приплыли, блять, — цедит Птица с наигранным раздражением. Но на самом деле… Сердце за ребрами вдруг забилось с особенной силой и почти предсмертно сжалось. Из головы разом испарились все мысли. И он и сам не сразу понял, что слишком крепко сжимает ее плечи, как будто останавливая от новой попытки куда-то ускакать. Когда успела обдолбаться? А главное — чем? Ему нужно звать Волкова? Тот точно должен знать, что делать. Но звать к ней Олега… И даже не из ревности не хочется, а просто… Он же явно не в восторге будет. И как-то… Или не обдолбанная? Хотя, судя по тому, как она радуется его волосам… Птица мрачно поджимает и без того искусанные губы, пока сердце продолжает колотиться с еще большей силой. Как-то даже нереально — он сам не знал, что оно так умеет. И он не сразу понимает, что это. А когда осознает, хочется… одновременно придушить ее и расцеловать разом. Птица коротко целует ее ладонь, ловя совершенно улетевший взгляд, и обещает: — Убью, когда очухаешься. Нечего меня так пугать. Он… не понимал, как может ей помочь. И вот как будто бы сейчас с Лерой нужно было быть не ему. И поэтому уже в следующую секунду именно Сережа сжимает ее плечи и настойчиво укладывает на подушки. И сам укладывается рядом, оплетая ее и руками, и ногами. Просто… скакать ей явно сейчас никуда не надо. — Давай полежим чуть-чуть, ладно? — самым мягким тоном предлагает Сережа, коротко поцеловав ее в нос. Потому что Олегу явно видеть не стоит. А еще… — Ты успела напугать Птицу, представляешь? Может, он поэтому сейчас такой спокойный — потому что все переживания взяла на себя вторая личность. Или потому, что, в отличие от двойника, Сережа к этой безграничной любви уже привык — а тот растерялся даже, когда… понял. И хотя Птица явно его потом убьет, Сережа все равно продолжает: — То есть он за тебя испугался. Ох, надеюсь, такое ты запомнишь… Было бы славно еще узнать, что Лера успела выпить, но пока точно рано. А она только тихо смеется. Реально хочется заняться чем-то активным, аж мышцы в ногах щекотно подергиваются. Белова переворачивается на бок в объятиях Разумовского, чтобы мочь смотреть ему в глаза. Голубые, как вода в Финском заливе в ясный день. — Запомню, — обещает она, но тут же перескакивает на другую тему: — А ты знал, что в США двадцать процентов госпитализированных пациентов — пограничники? А ещё этим расстройством страдала Мэрилин Монро. И Курт Кобейн. И Лил Пип. Принцесса Диана, Бритни Спирс и Линдси Лохан. Ещё Гитлер, но думаю, этот факт можно опустить. И вновь глупо хихикает. Снова тянет руку к его лицу, как до этого проделывала это с Птицей. И тут же хмурится: — Ты как нос разбил-то? Только не говори, что это все из-за падения с лестницы. Я, кстати, дважды в жизни пьяная падала на ступеньках. В первый раз чуть не выбила передний зуб и разбила губу, а во второй подбородок. И уже совсем невпопад, но без тени улыбки, звучит вполне серьезно, хоть и весьма осоловело: — Сереж, я так вас с Птицей люблю. Серьезно, вы — мое все. Я бы тысячу старых жизней бросила в пропасть с радостным визгом, чтобы с вами быть. Ты так меня напугал… И вчера, и сегодня тем более. Давай ты больше не будешь брать с меня пример? В нашей семье вроде как от саморазрушения только я должна страдать. И опять же — Сережа даже не успевает возразить, как Лера затыкает его поцелуем. Таким ненормальным, абсолютно обдолбанным и даже немного отчаянным. — Я хочу танцевать. А Сережа-то думал, что это у него в голове каша, целая мешанина из мыслей, в которых сложно разобраться, какая кому из его личностей принадлежит. А оказывается, что у Леры под таблетками в мыслях происходит нечто еще более увлекательное. — Помедленнее, я не успеваю, — с наигранной капризностью просит Разумовский. А сам только успевает запоминать, про что еще надо будет почитать. После Чумного форта с памятью начались проблемы, как будто периодически в ней образовывались дырки, но такое Сережа сам себе обещал не забыть. Интересно ведь. Так. Надо успеть осмыслить. А когда она его так целует, соображать получается плохо. Особенно при условии, что за последние два дня Сережа успел словить чертову кучу паничек, нарыдать месячный запас слез, словить передоз, полетать с лестницы, порезать вены. Кстати, а чего щеки такие мокрые? Он же не плакал больше. Про нос… опа. Только сейчас и почувствовал, когда она его лица коснулась. Синяк точно будет. Значит… Сережа, получается, сам себе по лицу заехал. Со стороны, наверное, смотрелось просто невероятно. — Так, — спохватывается он чуть запоздало. — Про семью мне понравилось. — Про саморазрушение — все еще не очень, но Сережа правда постарается… свести его к минимуму. Но это потом. Сейчас с Лерой про это точно разговаривать не стоит. — Про семью тоже запомни. Пожалуйста. Не то что бы он когда-то всерьез думал о… семье, полагая, что шансов на нее у него нет, но с Лерой… с Лерой — это было бы просто замечательно. По сути, они уже — как семья, потому что слишком много пережили вдвоем, но если вдруг… если вдруг получится сделать все правильно, Сережа точно стал бы самым счастливым человеком во всем свете. А еще у нее аж ноги пританцовывают. И, наверное, не стоило давать Лере двигаться и еще сильнее ее распалять, но… С самой глупо-влюбленной улыбкой Сережа интересуется: — Одна будешь танцевать или я могу тебя пригласить? Из него все еще самый ужасный в мире танцор, потому что он точно отдавит ей все ноги, да и Сережа не был уверен, что устоит на ногах, но почему-то вдруг захотелось. И на мгновение он оглядывается, краем глаза замечая Птицу, но тот только… кивает, выглядя странно-растерянным. Ведь… кажется, теперь настала очередь Сережи давать Лере то, что ей нужно было? А она аж счастливо взвизгивает. Активность из нее так и лезет, поэтому Белова все же умудряется выпутаться из его рук, но только для того, чтобы подскочить на ноги и потянуть его за собой. Замечает, что у него перевязано запястье, и уже хочет спросить, что это такое вообще, но потом вспоминает. Поэтому берет его исключительно за здоровую руку. Видимо, мыслительные процессы все же не до конца сбились. Во время их ночных посиделок Олег все же вернул ей телефон, и сейчас Лера пытается его разблокировать — и тут всплывает неприятная полочка корректора. Он влиял на зрение, почти как капли, с помощью которых проверяют глазное дно — ни черта вблизи не видишь, все буквы на экране такие ужасно нечеткие. А на заставке у нее, между прочим, стоит фото дико милого спящего Сережи. Немного повоевав с собственным зрением, Белова все же умудряется влезть в аудиозаписи и включить «Цветами Радуги» Пирокинезиса. На первом этаже у них была портативная колонка, купленная специально для Леры, но даже она понимает, что сейчас они с Разумовскм просто не дойдут. Так что… Она обнимает его за шею, немного бесится, что из-за плотного банного халата не может почувствовать его руки на своей талии кожей к коже, и начинает плавно покачиваться в такт песне.

Привиделось, как под кайфом мне

Размазанный и пьяный, я снова лежу на кафеле

И говорю красиво, но криво, как каллиграфия

Коль что-то не понятно, то просто тогда поправь меня

— Сере-е-еж, — и вся прям светится. — Спасибо, что ты такой замечательный и любишь меня. — Как тебя можно не любить? — тихо смеется Сережа в ответ. — Наоборот, это ты самая замечательная, самая-самая, а я… А я просто дурак. Который слишком сильно тебя любит. И было так замечательно стоять с ней посреди комнаты, чуть неловко топтаться на одном месте, очень стараясь не оттоптать Лере ноги, и просто… наслаждаться моментом. Как будто бы ничего страшного в последние несколько дней не происходило. Как будто бы можно было просто вот так вот… жить. Хотя стоп. А кто им запретил бы? Понятно, что они все еще в бегах, понятно, что все еще существует Рубинштейн, который не против был бы вернуть такие ценные экземпляры в свою коллекцию… И он явно будет сотрудничать с полицией, когда та наконец решит их искать… Но… Жить-то им это не мешает. Вдвоем. Счастливыми. Не без проблем, но… Главное, что вместе. И тогда уже точно ничего не страшно. И хотя голова реально еще чуть-чуть кружится, Сережу так распирает от приступа нежности, что он почти мурлычет, когда подпевает: — Своей душою черной полюбил кроваво-красное я… — И наконец утягивает Леру в показавшийся сейчас таким сладким поцелуй. Главное, что вместе. А все остальное… такая ерунда, если честно.