Как спокойствие, как в голове тишина

Накаджима Ацуши сонно позёвывал, подпирая стену. Её, серую, как моль, и облупившуюся, давно следовало перекрасить. Отсутствующий взгляд серо-фиолетовых в полумраке университетского коридора глаз альбиноса блуждал от трещинки к трещинке в деревянном полу: они были пыльные, полные мелкого мусора и монеток по пять йен, закатившихся туда совершенно случайно. В их корпусе давненько следовало сделать ремонт, не иначе. Дверь кабинета напротив — наглухо заперта: и не поймёшь, это ты опоздал или преподаватель ещё не пришёл. Судя по расписанию, скорее первый вариант, но… надежда ведь умирает последней? Тяжёлый вздох — слабый-слабый, едва слышный, — растворился в тишине. Пора экзаменов наступила так скоро, что Ацуши и оглянуться не успел. Тишина в университете напрягала его: обычно то тут, то там проскакивали опоздавшие студенты, матерясь себе под нос, переговаривались административные работники, бредущие на обед, шелестели на фоне медиа-экраны с зацикленной рекламой рамёна. Преподаватели же… то была иная система каст и ролей. Осознать сей факт Накаджима смог, когда впервые оказался перед толпой совершенно незаинтересованных в обучении первокурсников — чуть старше него, а уже с потухшим взглядом. Им, видите ли, не нравилось таскать свою тушку на лекции — с утра до ночи торчишь в обветшалом здании в окружении множества знакомых лиц, боталешь с однокурсниками, улыбаешься даже… Накаджима был готов ноги целовать человеку, который поставил ему высшие баллы на вступительных испытаниях, тем самым открыв ему путь к знаниям. Со временем Ацуши свыкся с тем, что какие бы красочные презентации он не готовил, какие бы интересные темы для дискуссий он не выбирал, — студентам было фиолетово. Потом как-то и забить получилось: происходящее в потоке серых дней в последние два месяца не то что не радовало, скорее нагоняло тоску и высасывало последние силы — совсем как дементоры радость. Прикрыв глаза, Накаджима сморщил нос и положил руки на живот — от голода едва ли не судорогой тело прошибало. Желудок, издавая скрипяще-булькающие звуки, бунтовал и будто переваривал сам себя. Денег магистранту хватало только на пустой рис, посыпанный кунжутом и крошками листьев норм — раньше хоть на смене в комбини можно было перекусить, а сейчас… Накаджима сглотнул вязкую слюну: ему на нормальную работу после дисциплинарного взыскания дорога заказана (уснул, видите ли, на ночной смене!), так и будет перебиваться халтурками, изматывающими не хуже, чем отработки на физкультуре, да преподаванием на полставки. Повезло, что из общежития не выгнали — Ацуши чем-то приглянулся коменданту, пендантичному мужчинке лет шестидесяти, отчего тот закрывал глаза на просроченные платежи. Не приставал — и на том «спасибо». —Опоздал всё-таки? Чуть сипящий голос своего приятеля, литературоведа Акутагавы Рюноскэ, Накаджима узнавал даже после их грандиозных попоек на бакалавриате — в трезвом состоянии это и вовсе плёвое дело, — потому совсем не испугался, когда после оклика его легонько стукнули по голове увесистой тетрадью. — Проспал, — смущённо улыбнулся Ацуши и взъерошил волосы на затылке, наблюдая за тем, как Рюноскэ сворачивает конспекты в трубочку и убирает их в сумку-почтальонку. — Уже выписали? — Как видишь, — пробормотал литературовед сухо, закатывая рукава чёрного свитера крупной вязки — он жутко напоминал Ацуши кольчугу. — Остоебенили эти ингаляторы, — свистящий выдох и следующий за ним кашель заполнили коридор, — ещё и Гин совсем как курица-наседка стала, до последнего отговаривала того докторишку, Хироцу, меня выписывать. Иногда хотелось того самого, «простого человеческого»: чтобы кто-то тебя ждал дома, помогал, когда ты болеешь, интересовался, добрался ли ты до дома. Рюноскэ вечно жаловался на Гин — та училась на медсестру, а потому следила за здоровьем старшего брата только так. Но в его упрёках и грубостях всегда звучала какая-то необъяснимая нежность к девушке: не говорят, улыбаясь уголками губ, о людях, от единого присутствия которых в жизни настроение портится. Раньше Накаджима наблюдал за их перепалками с едва заметной грустью в глазах. — Да ладно тебе, — Ацуши фыркнул и попытался было легонько толкнуть друга в плечо, как вдруг его живот издал чудовищно громкий звук — обычно так себе представляют стенания умирающих китов. В коридоре на несколько мгновений повисла удушающе плотная тишина — буквально две-три секунды молчания показались Накаджиме вечностью, — после чего Акутагава неодобрительно зыркнул на друга и снова полез в сумку. — Опять не ел? — Рюноскэ протянул завёрнутое в серую салфетку бенто покрасневшему до корней волос Ацуши. — Откажешься — пожалуюсь твоему… Ох, это был явно запрещённый приём! Не меняясь в лице, голодающий студент выхватил из рук друга бенто и покосился на того из-под неровно стриженой чёлки: Рюноскэ ухмылялся белозубо. Если бы не цепкие тёмные глаза с пляшущим на дне зрачков огоньком, смоляные волосы и привычка одеваться во всё чёрное, тот бы походил на ожившую восковую фигуру, что сбежала из музея. Стоило только открыть коробочку, как Накаджима непроизвольно облизнулся. Бенто пах домом. Тяжело описать запах того, чего у тебя отродясь не было, но Ацуши казалось, что именно такой аромат — смесь паприки, чеснока и лимонного перца — будет стоять на кухне в его квартирке. Когда-нибудь, в далёком-далёком будущем. Сейчас же у него живот сводит от одного только взгляда на снедь: наверняка политый кунжутным маслом рис, аппетитная курочка в специях, салат с тремя помидорками черри… — Ты сейчас слюной пол весь закапаешь, — беззлобно поддел Рюноскэ, перечитывая методичку в телефоне. — Ешь. У меня аппетита нет после болезни. Покосившись на друга — врёт и не краснеет, да к тому же ходит, как труп оживший! — Ацуши принялся торопливо трапезничать: ему десять раз повторять не нужно, в детском доме клювом не щёлкают. Пережёвывая еду, Накаджима поглядывал на Акутагаву из-под отросшей чёлки: хорошо, что в тот день он всё-таки пролил на неприступно выглядящего парня свой кофе. Если бы не косорукость Ацуши, они бы, наверное, друг друга в толпе ни за что не заметили. Оставшиеся до полудня полчаса друзья посвятили повторению билетов — преподаватель был тот ещё мудак, честно говоря: материал у студентов на его экзамене от зубов отскакивал, только вот старый хрыч всегда находил, к чему придраться. Особенно неровно дышал он к студенткам-литературоведам — поди да объясни, с какой стати, — отчего им приходилось…выкручиваться. Впервые увидев однокурсниц Рюноскэ, разодетых хуже ночных бабочек в квартале Красных Фонарей, Ацуши непонимающе похлопал глазами: никакого трепета внутри девушки не вызвали, нет, скорее… некое недоумение. Лишь только оказавшись на потоковом экзамене он понял, что к чему. Пока преподаватель глаз не сводил со стройных ножек, то и дело выглядывающих из-под кокетливо задранной юбки (то было слишком громким названием для настолько короткого кусочка ткани), девушки без зазрения совести подменяли пустые листы на бомбы. — О! Накаджима-кун, Акутагава-кун! Дверь кабинета распахнулась, и в коридор начали выползать раздосадованные результатами экзамена студенты, среди которых Кёка выделялась не столько миловидной внешностью, сколько отсутствием каких бы то ни было эмоций на лице; из-за заколок-зайчиков на двух высоких хвостиках и привычки наряжаться в школьную форму девушка казалась сильно младше своих лет — ни один человек не дал бы Изуми больше шестнадцати, тогда как ей уже доходил двадцать шестой год. — И тебе не хворать, — слабо улыбнулся Ацуши. Рюноскэ лишь прохрипел что-то и снова закашлялся, лая звонко. — Как экзамен? — Не так уж и сложно… — Кёка пожала плечами и флегматично оглядела знакомых стеклянными совершенно глазами: в них ни радости от пережитого экзамена, ни усталости от бессонной ночи, ни спокойствия, которое девушке обещала успешно закрытая сессия. — Обычно, наш сенсей куда изобретательнее. —Обычно, — парировал Акутагава, закатив глаза, — когда ты так говоришь, — он неопределённо махнул рукой в воздухе, описав странную фигуру, — ничего хорошего это не предвещает. Кёка сердито глянула на Рюноскэ и сложила губы куриной гузкой: где-то в глубине серо-голубых глаз девушки вспыхнуло и тут же угасло раздражение. Между этими двумя то и дело проскакивали искры, и Ацуши с придыханием наблюдал за словесными перепалками, которые они вели изящно, со вкусом, словно искусные фехтовальщики; только вот ему даже полгода спустя было невдомёк, отчего же Рюноскэ и Кёка грызутся. Изуми ведь не была высокомерной или грубой, даже сукой её называли с натяжкой (и то — за глаза). Тонкая, звонкая и инертная — она скорее походила на покрытое сияющим в солнечном свете льдом озеро в окружении голых, а от того озябших деревьев. — Уверяю, — Кёка бегло глянула на хмурого Рюноскэ и задержала прояснившийся взгляд на задумчивом Ацуши, — вы справитесь. Кенджи-кун сдал. Будучи единственной дочкой владельцев космецевтической компании, девушка становилась невыносима, когда речь шла о тех, кого она считала хуже грязи под своими ногтями: ну совсем стеснялась в выражениях, будто не замечая, что ранит окружающих. Бедному Кенджи — деревенскому парнишке, приехавшему в Йокогаму за лучшей жизнью, — не повезло стать объектом нескончаемых насмешек со стороны Изуми. Сердце Накаджимы каждый раз обливалось кровью, когда на его однокурсника выливалось ведро помоев, ведь он сам был проще сладостей к чаю. — Он усердно учился, — подметил Ацуши как бы невзначай, после чего диалог сам собой иссяк. Между однокурсниками повисла вязкая, словно дёготь, тишина, и, глядя на то, как Накаджима поправляет снятый с чужого плеча шоколадный пуловер, Изуми буравила того нечитаемым взглядом. При этом девушка, пытаясь что-то разглядеть в серо-фиолетовых глазах альбиноса, игнорировала Акутагаву — он попросту слился с облупившейся стеной; лицо Кёки при этом было нечитаемо — сколько Ацуши не всматривался в покрывшийся тонкой паутинкой трещин мутный лёд, он ни в какую не могу увидеть то, что скрывалось по ту сторону. — Ну, — Ацуши неловко кивнул в сторону кабинета, сложив руки на груди. Дежурная улыбка продавца комбини сама собой оказалась на лице, — мы пойдём. С наступающим, Изуми-тян. Совершенно не изменившись в лице, Кёка махнула однокурсникам на прощание, после чего, бросив кроткий взгляд на альбиноса — если не присмотришься, то и не заметишь — развернулась на невысоких каблучках и растворилась в галдящей толпе студентов. Лишь убедившись, что девушки след простыл, Ацуши и Рюноскэ переглянулись и засеменили к кабинету. Люди рядом с Изуми Кёкой долго не задерживались. Редко кто наведывается к замёрзшим горным озёрам, чтобы полюбоваться их красотой — холодно до боли в кончиках окоченевших на промозглом ветру пальцев. Приглушённое освещение в кабинете — мало того, что мутные от разводов окна выходили во внутренний двор, так на улице ещё и пасмурно было — делало пространство тяжёлым. Полупрозрачные тени притаились в щелях да в отдалённых углах: свет люминесцентных аудиторных ламп не дотягивался до них. Вдоль стен тянулись ряды одинаково невзрачных парт, часть из которых была завалена методическими материалами (так в университете называли допотопные словари) и пыльными папками с экзаменационными билетами. На лакированной поверхности свободных столов то тут, то там виднелись царапины — не одно поколение студентов трудилось над тем, чтобы дерево сохранило память о них; добротные же скамьи, прикрученные к полу, скрипели, стоило только кому-то присесть на них. Сам кабинет, кажется, чаще использовался как склад, а не учебная аудитория. В затхлом воздухе витал запах мокрой тряпки, вымазанной мелом, и только-только вымытой чёрной доски — на ней ещё даже не проявились белёсые разводы. — Совсем не замечаешь подкатов? — как бы между прочим поинтересовался Акутагава, когда они с Накаджимой уселись за парту прямиком у преподавательского стола. — П-подкатов? — скорчил удивлённую моську Ацуши, на что его друг только обречённо шлёпнул себя ладонью по лицу. — Н-но… — Ты безнадёжен, — вынес вердикт Рюноскэ, скользнув взглядом по группе галдящих у кафедры студентов, — совсем мозг атрофировался. А ведь ещё даже не весна… Весны Ацуши, честно говоря, ждал как манны небесной: казалось, что в день, когда расцветёт сакура, все его проблемы разрешатся по щелчку пальцев. — До неё бы дожить, — философски подметил Накаджима: за порогом университета поджидал такой ворох проблем, что голова начинала кружиться от одной только мысли о них. — Я как представлю, что у студентов придётся зачёты принимать после каникул… — Соль на рану не сыпь, — буркнул, погрузившись в конспекты, Акутагава и замолк. Переведя украдкой дыхание, Накаджима оглядел однокурсников: не всех из них он знал поимённо — всё-таки на разных направлениях учатся, — однако в лицо помнил почти что каждого, включая огненно-рыжую девушку со слабо вьющимися волосами, собранными сегодня в аккуратный пучок. Если Ацуши не ошибался, её звали Озаки Коё — он не раз ловил на себе её тяжёлый, изучающий взгляд. — Садитесь уже, — ворчливый голос преподавателя гулким эхом разошёлся по небольшой аудитории, когда тот вошёл в неё. — Совсем нет времени, господа. Раньше начнёте — раньше закончите! Кто готов — подходите, берите билет. Не заставляйте меня ждать. Внутри всё нервно сжималось: мысли мелькали одна за другой, сворачиваясь внутри тугим комом. Где-то на задворках сознания ворочалась робкая мысль о том, что через десяток-другой минут на улице наконец-то распогодится, а на набережной Ацуши будет ждать… — Идём? — шепнул одними губами Акутагава, сдвигая чёрные куцые брови к переносице. Желудок Накаджимы отозвался ноющей пустотой — бенто друга лишь заглушило острый голод, наесться досыта не вышло. Альбинос подавил тихий стон: слишком много всего сейчас крутилось в голове — экзамены, деньги, работа; и всё это, помноженное на усталость, заставляло Ацуши чувствовать себя живой мумией, однако… — Давай, — пробормотал он и сразу добавил вполголоса: — Если повезёт, ночью хочу выбить себе три смены в том книжном магазинчике, где мы с тобой подрабатывали летом. — Ага, — поддакнул Рюноскэ и прикрыл тетрадь, в последний раз пробежавшись взглядом по конспекту. — Только об этом сейчас и думать. В это время к преподавательскому столу приблизилась очередная жертва — сутулый парень со стрижкой-горшком на голове. Он застыл напротив хмурого преподавателя — ну совсем не Санта Клаус — в нелепых носках ярко-лимонного цвета, торчащих из-под брюк с подвёрнутыми штанинами, и с пятном кофе на рукаве мятой рубашки. Когда однокурсник начал отвечать, Ацуши заморгал часто-часто: он теребил край билета, пытаясь вынудить из памяти нужные термины, но терялся в трёх соснах — безбожно! — хотя тема ему досталась лёгкая. Преподаватель противно хмыкнул, поправил очки и, не дослушав нестройный поток мысли, мотнул головой в сторону двери. Парень, чуть ли не спотыкаясь, выскочил из кабинета — в коридоре сразу послышался раскатистый топот. — Цирк, — процедил сквозь зубы Акутагава. — Он опять решил под конец года завалить всех? — Ну… — протянул Ацуши, вспоминая давние слухи о том, что этот преподаватель буквально «кормится» пересдачами: студенты платят ему за консультации, а толку — ноль, всё равно тот их клюёт коршуном. — Наверное. От нехорошего предчувствия в горле встал ком. — Вы, двое, чёрный и белый, — вдруг раздалось надсадное карканье. Преподаватель — высокий худой мужчина с тощей шеей и морщинистым лицом — стучал тонким указательным пальцем по столу. — Сюда. Нечего болтать. Рука сама собой скользнула в карман: пальцы холодила монетка в пять йен. Ацуши невольно прикусил губу, пытаясь не выдать, как внутри него буквально всё выстыло. — Пошли, — тихо сказал Рюноскэ и поднялся. Походка его была размеренной; плечи, правда, время от времени дёргались от разрывающего грудь кашля, но он держался — лишь слёзы на глазах выступили едва заметные. Сощурившись, преподаватель переводил взгляд с Накаджимы и Акутагавы на билеты — и обратно. Кивнув на разложенные по всей поверхности стола билеты, мужчина замер, выжидая. Ацуши неуверенно потянулся сначала к правому верхнему для него краю, но затем передумал и, неловко зацепив несколько листов, отчего те, повиснув на мгновение в воздухе, упали на пол, взял тот, что лежал к нему ближе всего. Подобрав упавшие билеты и вернув их на место, Ацуши украдкой посмотрел на Рюноскэ, сосредоточенно выбирающего свою участь, и перевернул карточку со своим билетом. Тема, конечно, попалась знакомая, но далеко не самая любимая. В памяти вспыхнули обрывки разговоров, которые они с Рюноскэ вели ещё на бакалавриате: кажется, что-то похожее они уже обсуждали. Тем временем Акутагава без слов вытянул свой билет и, скользнув взглядом по тексту, чуть приподнял правую бровь. — Садитесь, готовьтесь, у вас пятнадцать минут, — велел преподаватель, махнув рукой, и нехотя приподнялся, чтобы дотянуться до термоса с чаем. — Или готовы сразу ответить? Переглянувшись, приятели решили вернуться за парту: Ацуши никак не мог сосредоточиться, кусая пластиковый кончик ручки, тогда как Рюноскэ что-то упорно строчил своим убористым почерком. — Две-три ключевые мысли — и всё, — подбодрил тот шёпотом, чувствуя, как друг начинает паниковать — скамейка под ними ходила ходуном. — Потом добавь пару описаний. И пойдёт. — Ага, — пробормотал Ацуши и принялся выводить ответы на листе бумаги, что они достали из одной из папок. — Передай мне словарь, пожалуйста. У меня тут опять стилистические пометы в одном из вопросов. Не так давно Накаджима прочитал своим студентам — ну, чисто технически они были лишь школьниками, записавшимися на курсы по подготовке к внутренним экзаменам, — лекцию по словарным статьям, а потому готовился отрапортовать материал с горящим, пусть и чутка испуганным, взглядом. — Время вышло, — поманил рукой преподаватель, и парни вновь двинулись к кафедре — на этот раз куда медленнее, словно оттягивая публичную порку. Стоило лишь Ацуши открыть рот, чтобы ответить, как у него начинал предательски трястись голос; молчаливое присутствие Рюноскэ — вот же он, на соседнем стуле! — придавало сил и почему-то вселяло уверенность — словно говорило: «Сейчас выкрутимся». — Ну, давай, выкладывай, — насмешливо растянул губы сенсей и чуть подался вперёд. Медленно, запинаясь и силясь вспомнить хоть что-то полезное, Ацуши выдавал всё то, о чём они говорили с одним студентом после пары, ещё осенью: тезисы о классической литературе и её переосмыслении в постмодернизме, о том, как меняется восприятие текста в зависимости от культурных контекстов, и о некорректном использовании словарных помет молодыми авторами. Преподаватель время от времени бросал колкие замечания, но магистрант, вопреки плещущемуся внутри страху, не отступал. Серо-фиолетовые глаза Накаджимы заблестели, когда он наконец-то вошёл во вкус и позабыл про смущение — стоило только вспомнить, как… — Сойдёт, — небрежно прервал поток мысли преподаватель, после чего посмотрел косо на Рюноскэ и велел ему отвечать. — Не разочаруй. Тот коротко кашлянул, прочищая горло, и заговорил — речь литературоведа была куда более логичной и складной, чем у филолога. Казалось, он умудрялся вплетать в речь ровно те термины, которые старый хрыч жаждал услышать: вкрапления их были тонкими, как прожилки в темнеющих глазах преподавателя — он, прищурившись, пару раз едва заметно кивнул и черкнул что-то на листке с отметками. — И всё? — проскрипел он. — Всё, — отрезал Акутагава и встал из-за парты. — Мы можем идти? Не удостоив студентов и взглядом, мужчина кивнул, отчего Ацуши вздохнул с облегчением и ощутил, как сердце пропустило пару ударов. Сейчас он дойдёт до набережной, и, быть может, тревожные мысли наконец-то испарятся, уступив место спокойствию и тишине в голове. По лицам сидящих в аудитории студентов было видно, что они рассчитывают на подсказки от «выживших», но Ацуши, еле передвигая дрожащие ноги, и Акутагава лишь молча кивнули им: мол, удачи вам, новогоднего чуда впридачу, — совсем не время и не место для благотворительности. — Подождём результатов? — тихо поинтересовался Ацуши, когда за ними закрылась дверь, отрезав от мутного света. Они снова оказались в полумраке университетского коридора, в гнетущих серости и тишине. — Я дождусь, — отозвался Рюноскэ, поправляя сумку на плече. — Тебе бы проветриться. А мне ещё в деканат нужно зайти и на кафедру… Благодарность промелькнула в заслезившихся внезапно серо-фиолетовых глазах, и Накаджима, тихонько пискнув, неуклюже обнял Акутагаву. Вроде всё так отвратительно, но сердце щемит от того, что рядом есть люди, на чьё плечо можно опереться. — Звиздуй, — Рюноскэ пару раз хлопнул Ацуши по плечу и закашлялся в плотно сжатый кулак, когда тот отстранился. — И заходи сегодня, если хочешь. Гин будет рада. «И я», — окончание фразы повисло в воздухе. На улице и правда дышалось легче. Низкие кучевые облака ползли над университетом, однако само небо изнутри сияло кристальной синевой, по кайме окрашенной в алый. Вдалеке, за воротами университета, виднелся крохотный киоск, в котором торговали горячим кофе и такояки, но студенты его словно не замечали и толпились у входа в альма матер: многие в спешке листали учебники и переговаривались, кусая обветренные губы до крови. Ацуши, наблюдая за всем этим, невольно расслабил плечи и сделал долгий вдох. Он улыбнулся устало, чуть печально, но с какой-то глупой надеждой. Темнее всего — перед рассветом. Выпустив изо рта облачко пара — давно ни влажности такой, ни мороза не было, — Накаджима двинулся в сторону ларька. Жизнь продолжалась вопреки всему плохому, что с ним происходило — студенты вокруг улыбались и смеялись, галдели хуже птиц: в их спокойствии было что-то обнадёживающее, заземляющее. Асфальт, посеребрённый инеем, переливался в лучах солнца, что клонилось к закату, словно на него глиттер рассыпали — мелкие кристаллы льда преломляли свет, раскрашивая серость дорожного покрытия яркими красками и заставляя… — Накаджима-сан! — вдруг раздалось за спиной, и магистрант замер, уловив знакомые интонации в бархатистом голосе, после чего обернулся. За спиной стоял человек, на встречу с которым он торопился: и его взгляд искрился от радости. — Погодите секунду, я сейчас!.. До сих пор помнилось: на самой первой лекции, которую Ацуши довелось вести, Дазай Осаму, школьник ещё, всячески пытался привлечь внимание молодого преподавателя, а Накаджима, он… ну совсем не умел говорить «нет». И потому не заметил даже, когда любые границы в общении с малолетним балбесом стёрлись. Появлялся он в самый неподходящий момент, незаметно. И подкрадывался так, что каждый раз, когда Накаджима соображал, как повернуть ситуацию в свою пользу, Дазай уже успевал вторгнуться в чужое личное пространство. Видят высшие силы: Ацуши пытался держаться от Осаму подальше. Спрятав окоченевшие руки в карманы молочно-белой куртки — в секонде получилось найти почти новую, из пушистого вельвета, — Накаджима принялся наблюдать за своим подопечным. Осаму разговаривал с кем-то по телефону: весь из себя серьёзный и деловой, но одетый совсем не по погоде. Так и хотелось на его тонкую шею, замотанную бинтами, ещё и шарф какой поверх намотать — из-под английского ворота лёгонького бежевого пальто, пояс которого был наспех завязан кое-как, выглядывала чёрная футболка. На ногах у этого балбеса — короткие тканевые конверсы; ни носков нормальных, ни длинных брюк Дазай не носил — исключительно подследнички и джинсы с подворотами, открывающие тонкие щиколотки. — Смотреть на тебя холодно, — пробурчал Ацуши себе под нос, когда студент наконец-то убрал телефон в карман. — Давно не болел? Волосы Осаму растрёпаны так, будто он только что вылез из постели: в них даже клонящееся к закату солнце запутывается, из-за чего завитки тёмно-каштановых волос вспыхивают золотом. — Давно, — согласился с лёгкой улыбкой на губах Дазай и протянул красную от мороза, всю в цыпках, ладонь Накаджиме. — Экзамен сдал? — выдал Осаму на одном дыхании, скользнув тёплым взглядом по уставшему лицу Ацуши. — Думаю, да, — неуверенно пожал плечами альбинос, хватаясь за протянутую ладонь. Нужно срочно зайти в тот секонд… — Результаты будут чуть позже. А как твоя учёба? Готов ко вступительным? Они шагали бок о бок по присыпанной серебристой крошкой дорожке; в декабрьском воздухе чувствовалась особая ясность. — С таким преподавателем, как ты, — Осаму загадочно посмотрел на порозовевшего то ли от холода, то ли от смущения Ацуши, — только идиот не сдаст. Чуя вот… — Не наговаривай на Накахару-куна, — перебил Накаджима наставительным тоном, — его эссе, в отличие от твоих, не нейросети пишут. Он точно поступит. Выразительный вздох — громче любых слов — показал, что Дазай думает обо всех этих учебных заморочках. Вместо того, чтобы заводить никому не нужную дискуссию, будущий студент сжал пальцы Ацуши чуть крепче и потянул того за собой к ларьку с кофе, по пути ёжась от внезапного порыва ветра: за ворот футболки проник ледяной воздух. — Что тебе взять? — поинтересовался Осаму вполголоса, изучая карту бара: одни только классические напитки, и ничего больше, а так хотелось чего-нибудь эдакого… — Ничего не хочу, — быстро пробормотал Ацуши, в конец смутившись. — Я не спрашивал, хочешь ты или нет, — Осаму неспешно покачал головой, и в его голосе внезапно прозвучала спокойная твёрдость, изредка прорывающаяся сквозь извечную детскую беспечность. — Я спросил, что тебе взять. Оказываться в таких ситуациях для Накаджимы — сродни медленному самоубийству; кажется, что даже близкие люди делают тебе подачки, в которых ты вроде и нуждаешься, но чисто из гордости принять их не можешь. Иначе, ну… зачем ты им, если не можешь ничего дать взамен? — Тогда будем капучино с корицей! — с энтузиазмом проговорил Осаму, трактуя молчание альбиноса по-своему. Он тут же протянул бариста деньги, а затем хитро посмотрел на Ацуши. — Сегодня же четверг, в конце концов, хе-хе! Пока девушка возилась с приготовлением напитка, Дазай украдкой любовался Накаджимой, совсем не обращая внимания на то, что телефон в его кармане разрывается от сотен сообщений. — Тебе бы отдохнуть, — произнёс Осаму тихо, когда они отошли от ларька с двумя высокими бумажными стаканчиками. — Не взваливай на себя столько. — Осаму… — Накаджима слабо вздохнул, осторожно отпивая обжигающий кофе. Сладость корицы, нежность молочной пенки и горечь эспрессо, пожалуй, походили на то, что молодой преподаватель чувствовал в эту самую секунду. — Не думаю, что… — Знаешь, — Дазай залпом прихлебнул собственный кофе — тот явно был с горчинкой, судя по морщинке, изрезавшей высокий лоб, — порой мне кажется, что за вещи мы расплачиваемся не только монетами и банкнотами, но и собственной жизнью. В короткой паузе, что последовала за этой репликой, налетевший порыв ветра поднял у тротуара вихрь из палых листьев и обрывков бездарной рекламы, от которой уже тошнило весь университет. — Да уж… — пробормотал Накаджима и улыбнулся чуть печально: в некоторых вещах Дазай казался взрослым не по годам. Его хотелось защитить от всего это смерда взрослой жизни, но, судя по всему, он уже по рукам и ногам связан обязательствами. — Как думаешь, стоит оно того? — Стоит, — почти сразу ответил Осаму, и в его шоколадных глазах мелькнуло нечто похожее на упрямство. Жажда жизни. — Жизнь без страданий — полная скука. — Написанные не тобой эссе тоже скучно читать, — Ацуши невольно фыркнул. Немного поколебавшись, он всё же сжал ладонь Осаму, от разговоров с которым в груди разливалось тепло. От себя не убежишь. Вдвоём они двинулись вперёд — туда, где дневной свет уже растаял, уступив место ранним зимним сумеркам. Загорелись фонари, укутывая улицу в медовую дымку. Ацуши неторопливо брёл рядом с молчаливым Осаму, сжимая в руке наполовину пустой стаканчик из-под капучино, и всё пытался отвести взгляд от его голой шеи, расхлёстанного пальто и посиневших ног. — Ноги не промёрзли ещё? — спросил наконец Накаджима, досадливо покосившись на подвёрнутые джинсы студента. — Да нет, — Осаму пожал плечами, — я привык. Да и у тебя руки тёплые. — Не могу больше на это смотреть, — пробормотал Ацуши, судорожно сглотнув, когда очередной порыв ледяного ветра заставил его, поёжившись, спрятать нос за воротом куртки. Ускорив шаг, они миновали переулок, тёплыми вечерами заполненный звоном струн гитары. Кот с вздыбленной шерстью проскользнул мимо них, семеня беспечно по заледенелому тротуару, пока сигнал светофора тревожно мерцал алым, а они переговаривались беспечно. Перейдя дорогу и повернув за угол, пара наткнулась на рябой фасад здания без опознавательных признаков. Пока Осаму с любопытством озирался по сторонам — в таких местах он оказывался редко, но метко, — Ацуши шагнул вперёд, к хлипенькой двери, и толкнул её, отчего по округе разлилось звонкое мерцание колокольчиков. — Продать меня вздумал? — Осаму поиграл бровями, но Ацуши, глядя себе под ноги — не хотелось навернуться с крутой лестницы, — не обратил на это внимание. — Ну Ацуши… Взгляд остановившегося на месте Накаджимы непроизвольно метнулся к заледеневшим пальцам Дазая, выглядывающим из-под рукавов пальто. — Пойдём, немного осталось, — пообещал альбинос, возобновив ход. — Не хватало ещё, чтобы ты пневмонию подхватил, балбес. Тогда точно никто не выкупит. — Осаму фыркнул и поплёлся следом за Ацуши. В подвальном помещении, где они оказались спустя десяток секунд, горел мягкий тёплый свет. Свисающие с высокого потолка гирлянды приветливо мерцали, а женщина за кассой вела неторопливую телефонную беседу, цепким взглядом осматривая каждого клиента — нет ли среди вошедших воришек? Узкие стеллажи и вешалки были заполнены самыми разными вещами — от потёртых курток с заплатками до почти новых костюмов, попавших сюда, видимо, по чистой случайности. Следом за Ацуши и Осаму в магазинчик вошла пожилая пара — видимо, искали недорогой подарок на праздник — и практически сразу замерла у стойки с разномастными шарфами и палантинами. Накаджима скользнул взглядом по их фигурам и обернулся к Дазаю, уже успевшему стянуть с одной из вешалок какую-то куртку в стиле «милитари». — Глянь, — выдал Осаму, дурачась, — великовата… — Тебе только кожанки зимой не хватает, — иронично прокомментировал Ацуши, оглядывая стойку с шарфами. — Ты вообще пальто своё завязывать пробовал? А перчатки носить? Прищурившись, Дазай косо посмотрел на Накаджиму, но тот, похоже, был непреклонен: нос, вон, сморщил, рыща своими глазищами по стойке с перчатками. Может, вот эти взять, с мягкими трикотажными манжетами? Или вон те, из плотной ткани? Наконец взгляд магистранта приметил аккуратные, на вид удобные перчатки темно-коричневого цвета с меховой опушкой внутри. — Попробуй эти. Выглядят довольно тёплыми. — Дазай пожал плечами и натянул одну из перчаток: она села по руке и изнутри была словно бархатом покрыта. Наблюдая за студентом, Ацуши выгнул бровь. — Ну что, пойдёт? — Пойдёт, — отозвался Дазай безэмоционально, рассматривая руку. Ему словно предложение делают, только вместо кольца — подержанные перчатки. — Давай отложим, я завтра заплачу — как раз у родителей деньги перехвачу… — Ни за что, — оборвал его Ацуши, натягивая на руку Осаму вторую перчатку. — Я уже решил. Считай это, — он растерялся и на мгновение отвёл взгляд, — подарком к Новому году. Дазай явно хотел что-то возразить, но умолк, поймав тёплый, хоть и смущённый взгляд Накаджимы. В следующую секунду его уже тащили к следующей стойке — на этот раз с шарфами: ярко-алый, тёмный, как полночная мгла, искрящийся золотом, как пузырьки шампанского в отблеске свеч… — О, смотри, какой классный, — Ацуши ткнул пальцем в шоколадный палантин в мелкую клетку. — Примерь. На мгновение Осаму замер. Сестра его приятеля, Чуи, Озаки Коё училась вместе с Накаджимой — она же и настояла, чтоб на курсы ребята пошли к нему как к «главному задроту». Сидя в гостях у друга, в тепле и уюте, Дазай нередко слушал истории девушки о студенчестве: только вот о себе она говорила неохотно, куда больше удовольствия ей доставляли сплетни об однокурсниках. — Но… Коё делилась такими подробностями о жизни альбиноса, что у Осаму волосы на затылке дыбом становились, когда он смотрел на слабую, но всё же улыбку Ацуши. Он всегда казался таким спокойным, собранным и дружелюбным — да и выглядел опрятно! — что даже помыслить о проблемах с деньгами было сложно. — Я не спрашивал, будешь ты его примерять или нет, — Ацуши осадил студента с мягкой улыбкой на губах. — Это не обсуждается. Не хочу, чтоб ты болел все каникулы. Одного чахоточного хватает, — хмыкнул он, вспомнив о Рюноскэ. — Давай, примерь и пойдём на кассу. Вскоре древний кассовый аппарат противно звякнул, поглотив в себе все накопления Накаджимы: получив сдачу, Ацуши постарался не смотреть на мизерную горстку мелочи в ладони. Но смущённое выражение лица Осаму, вовсе не понимающего, куда себя деть, стоило каждой потраченной йены. Улица встретила молчаливую парочку звенящей тишиной и тёмным небом: усыпанное звёздами и безлунное, оно навевало спокойствие. Синяя дымка окутала весь город, и даже в ней меховая опушка новых старых перчаток лоснилась. На лицо Осаму вернулось спокойное выражение: он разглядывал всё, что только можно было — кирпичную кладку здания, таинственный блеск украшенных ёлок в глазницах окон, собственные следы на снегу… лишь бы не смотреть на Ацуши. — Погоди, — слабая улыбка расползлась по лицу преподавателя. — Я ещё не закончил. Стоило Ацуши приблизиться к Осаму вплотную — парнишка мог чувствовать тепло дыхания альбиноса, из-за чегр сердце, казалось, окончательно сбилось с ритма, — как тот сразу же запахнул пальто, покрепче затянув пояс на талии, и заботливо намотал клетчатый палантин на шею покрасневшего студента. — Теперь точно не будет холодно. Ацуши отстранился от Осаму, обескураженно ощупывающего кончик обновки, и слабо хихикнул, когда тот было открыл рот, чтобы что-то сказать, но всё же передумал, неловко переминаясь с ноги на ногу. В это мгновение Дазай напомнил Накаджиме тихий, таинственный лес: зайдёшь туда по ошибке и затеряешься в чаще, случайно свернув с протоптанной дорожки. Собственно, именно так всё и вышло — Ацуши был большой любитель неспешных прогулок в чащобе. Неловкий, словно косолапый медведь, Осаму приблизился к Ацуши и, наклонившись, — всё-таки он был выше Накаджимы на голову — клюнул того в щёку, а после — обнял, сцепив руки на спине замком, чтобы преподаватель точно не вырвался из его хватки. — И как это понимать? — пробурчал альбинос в палантин своего студента. — Ты же… — Я же… Осаму сделал осторожный вдох и пробормотал в седую макушку что-то невразумительное. Сердце у Ацуши подпрыгнуло — ему либо показалось, либо субординация — и так призрачная — всё-таки пошла по одному месту. — В общем, — резюмировал наконец Осаму, слегка сжав плечо Ацуши, — теперь-то мне точно всё нипочём. И домой доберусь, и экзамены сдам… — Это хорошо, — тихо, почти шёпотом, отозвался Накаджима, отстраняясь, но не отталкивая Дазая. В карих — почти что чёрных в полумраке — глазах словно фейерверки взрывались. — И что же мне с тобой делать… Тяжело вздохнув, Накаджима Ацуши подписал себе «смертный приговор»: заправив невесомым движением чёлку студенту за ухо, он оставил невесомый поцелуй на ледяной щеке. Осаму заморгал часто, не веря в свою удачу, и счастливо фыркнул, расслабляя плечи и обнимая Ацуши уже не так отчаянно. — Подумай только головой ещё раз, хорошо? — попросил Накаджима, улыбаясь одними уголками. — Мне очень приятно, но.. точно ли оно тебе нужно? — Ой, замолчи, — Осаму осадил своего собеседника дрогнувшим голосом, и, в неловком молчании, они двинулись дальше по улочке, осыпанной крошечными льдинками, — словно разбитыми мечтами. Добравшись до первой попавшейся рамённой, Дазай затянул туда возмущающегося Накаджиму и начал забалтывать его. Пока они ожидали заказ — две солидные порции лапши с наруто, овощами и говядиной, — Ацуши пытался разглядеть в лице собеседника насмешку, издёвку или небрежность. Он ведь был богатеньким сынком очередной четы бизнесменов — таким же, на первый взгляд, как Изуми Кёка, но… Только вот взгляд у Дазая Осаму был другой. И пахло от него не дорогими духами, а спокойствием, ромашковым чаем и тишиной, случайно просочившимися в жизнь Ацуши после бесконечной череды неудач.