В День Великого Вознесения

      Вязкий день стек до глубокого вечера, как жженая резина - медленной смердящей жижей. Проповедь окончена, вся ересь уничтожена, работа выполнена - теперь идти мне встречать рыбаков.       Темнело сейчас поздно, серые сумерки еще висели над городом. Я сидел на холодном камне замшелой набережной. С каждой минутой становилось все тревожней, ночь стремительно близилась, а рыбаки все не плыли. Уже выползут из вод скоро морские твари, ночные духи сойдут с пыльных чердаков, лес спустит с цепей кровожадных чудищ. Уповать мне тогда на доблестных часовых и верозащитников.       Волна беспокойно плескалась под ногами, протяжно скрипели, скрежетали баркасы. Все холодало да мокрело… Занять тоску позволил дневник. Будь со мной, в этот тяжелый час. Закурю, позволь.       Из кармана портков я достал упаковку "Блю Харвестера" - импортные, настоящие. Душный смолистый смог повалил в легкие, насыщая меланхолией и никчемным пафосом.       ~ Глядите! Курящий проповедник. Вот нахал! Вот хулило! Как только можно, а? Снял бы хоть рясу, постыдился бы, крест свой позоришь, поп, где твоя совесть, поп? Где твоя вера, поп? И такие учат нас жизни, таким велено вселять в нас любовь к Матери? ~       ~ Не слушай. Жизнь тяжела, ищи спасение в мелочах. Злые языки везде и всегда найдутся, будь выше их. Сладкая пряность - сигарета, одно из немногих удовольствий этого мира, последних удовольствий… Настоящий философский подход к религии не осуждает греховности, пусть дураки дальше сидят сложа руки в своих дровяных церквях, они не ощущают полноту мира, пребывают в тупом забытье, у тебя же есть голова на плечах, ты веришь, но тебе не чужды страдания и хлопоты мирские, это тебя и отличает от безмозглых верунов. Держись своего пути. ~       Позор, грех… На что я такой убогий Матери? А может, правда не верун, не дьяк, но мыслитель. Философ. Так оно красивей, спокойней.       Смилуйся, Матерь наша, пущай приплывут рыбаки.       Долго морозил меня прибрежный ветер, долго нюхал я соль и слушал чаек. Иные рыбаки давно приплыли, спрашивал у них, где ж мои – Иуан, где Йогель. Молчат истощенные. Как же о других печься, когда своей жизни много?       Но таки дождался. В морозной тьме, вижу, качаются фонарики. Среди черных волн, далеко-далеко у края гавани мигнет раз, другой крохотный огонек. Плывут. На пирс сошли не все. Двое. Йогель и старик.       Я: О, Матерь! Где же Ивушка наш?! Где потеряли бедного ребенка? Ну, что случилось? Ну говорите!       Рыбак Йогель: Нет его.       Йогель бросил голову.       Я: Что сталось?       Рыбак Йогель: Помер Иуан. Заплыл в течение, да унесло его э-эх… Дурак я, смеялся над юнцом, не видел страшного. Поплыл за ним помогать. А тут… Гляжу – тянет ручищи бледные утопец. Кричу несмышленому: «Иуан! Обернись!» - не слышит. Последние мозоли на руках стер о весла – не поспел. Приплыл, когда лодку уж перевернули, твари. Трус, нырять не стал. Погубили молодого, совсем юным был… Паскуды. Отребье! Бездушные жестокие гниды водные. Что б им век со дна не выходить, что б сгнили они все.       Йогель прижимал к сердцу свою кепчонку и рыдал. Не сдержал слез и я. Только старый черствый рыбак смотрел на нас грустно, мокрыми глазами, но ни капли не проронил, ни разу не всхлипнул. Лишь молчал, так молчал, будто видел смерть ни раз.       Ужин без Иуана страшный, одинокий. Молитва не ложится, не слышит нас Мать. На что мы ей? На что нам жизнь, если молитвы не слышаться? Как пусто в сердце, как черно на душе. Остались одни… Нищие, грязные, ненужные да забытые. Были мы только друг у друга, а теперь и себя теряем.       И сон в мятой кровати не идет. Переживания грызут. Пустые стены, маленькие окна, пыль, мышиная возня давят, душат, сводят с ума. Мне надо выйти, встретиться с глубокой ночью на балконе. Она не даст утешения, тьма-предательница не скроет от скорби и страха. Но дышать будет легче, хотя бы просто дышать.       И легче стало, вопреки всем опасениям. Теперь есть в голове место размышлениям. Что делать дальше? Просто продолжать жить? Будто ничего и не случилось. Смерть – страшное слово, смерть близких – жестоко, отвратительно, жутко, не просто слово, целая трагедия. Трагедия обычных маленьких людей на окраине города. Кто увидит ее? Кто подметит? Только нам троим и есть до нее дело. Остальные просто продолжат жить. Как живет, например, та заплутавшая дочь под окнами. Ей даже неизвестны мои мысли, она стоит во дворе, куда-то смотрит. Все ли мне равно на ее судьбу? Примут ее часовые за чудище, подстрелят ли, обожгут огнеметом, или узнают, отведут домой, позаботятся…       ~ Да ты очнись, поп, это ж Матери дочь перед тобой. С ума сошел?! Иди, помощь твоя, верно, нужна, чего уставился! ~       Право дело, а ведь у меня под окнами стоит девушка. Ночью. Что там делает? Не боится? Куда шла, зачем? Чудеса. Я вышел из дома. Действительно, во дворе пьяной походкой блуждает дочь. Позор, как только можно! Бедная твоя душа, дочь, отчего же тебе не живется в роскоши своей да благе. Что забыла ты в наших нищих развалинах? Я подошел к ней ближе. Нет, то вовсе не чудище, самая обыкновенная молодая особа. Шатается, держит во рту тлеющую сигарету. Девушка в кожаной куртке, обшитой революционной символикой. Бунтарка.       Я: Дочь моя. В такой-то час поздний… Вам помочь?       Из теплого фонарного блеска она взглянула на меня стеклянными глазами.       Девушка-бунтарка: А я в беде? Так похоже на это? Может, я звала кого? «Спасите!», «Помогите!» - не помнишь, не? Конечно нет, ведь не было такого. Так с чего же ты тогда решил помочь? Сказать? Да потому что ты человек хороший, я вижу.       Я: Простите, вы, кажется, не в себе?       Девушка-бунтарка: Вовсе нет! Не говори так. Не думай, что я слаба. Я не топлю проблемы в алкоголе, ты ошибаешься. За мной стоят люди, всегда готовые поддержать, их вовсе не убили сегодня жандармы, это неправда. Ты веришь мне?       ~ Внимание. Лицом к лицу встретился ты с революционером. Повторяю, это еретик, последователь ложных жестоких идей. Соблюдай крайнюю осторожность и помни, это не учебная тревога! Не ведись на провокации, не отвечай на вопросы. Еще раз предложи помощь, «нет» - уйди. Тебя никто не держит, не осудит. Беги! ~       ~ Молчи, чурбан, не видишь - поздно. Ведь сладострастнейший обман вонзился в мозг преосторожно. Цепляла дочь гнилых затей героя нашего, как можно?! Родился план – забудь теперь. Околдовала, дочь, безбожно. ~       Я: Верю.       А во что еще верить, когда надежды больше нет? Когда единственная сочувствующая душа нашлась в еретике? Кому, во что? В жестокую ли Мать с ее беспощадными заповедями; в погрязшее ли в обмане и роскоши правительство, колотящее своих граждан; в бессердечную ли толпу, проходящую мимо чужого несчастья? Кому?!       Девушка-бунтарка: Спасибо. Я тоже верю в это. Я верю в лучшее будущее нашему народу. Я верю, мы можем измениться. И ты – этому пример. Осмотрись. Целая улица эгоистов, никто не вышел, никто не помог кроме тебя. Замечал ли ты в них их безразличие? Я – да. Они ведь даже не говорят с тобой, у каждого из них свой монолог, обособленный, беспричастный нам. Никто никому не отвечает, все помешались на своих именах, на своих жизнях. Мы это исправим, обещаю. Мы объединимся. Ты с нами?       Я: Я с вами. Я люблю боль и страдания, люблю вести тщетную борьбу против мира, когда судьба бьет меня наотмашь - я это все люблю. Я готов и дальше нести тяжелое бремя жизни. Без разницы, в кого верить - в Мать или революцию, когда обе заставляют страдать одинаково.       ~ Чушь. Когда голова от горя не на месте и не такое выдумаешь. Конечно, все совсем не так у них было. Плакался поп, жалел себя, унижался. Потом уже написал, что первое на ум пришло. Ну да пусть.       Какое теперь дело до мелочей. Когда вера предается - уже не до них. Главное - идея, ради чего он все это писал. А я скажу, да ради утешенья. Оно ему и нужно, более ничто. Кому захочется писать про себя убого, всем надо покрасивее да по-героичнее. Словом, нашел наш поп себе иной путь. Дурак. ~       ~ Коль не суметь тебе меж строк глядеть - сгинь, не мешайся, куда несет твое поверхностное мненье. Дай нам самим свое построить отношение. А ты чего сидишь, включайся! ~       ~ Всем тихо. Новый день настал. ~