В День Великого Вознесения

      Решил завести дневник. Собираюсь писать сюда все, что в голову придет. Иногда так сложно собраться с мыслями, надеюсь, хоть это поможет. Глупость, какая, без сомнений, аж до мурашек коробит. Пишу я тут чушь бестолковую всех мастей, да неизвестно, для кого. И ведь действительно, не для себя же, для кого-то.       ~ Да что ты?! Для себя, еще как для себя. Анонимного читателя нет и не будет! ~ И то верно, представляю его таким мудрым, чтобы непременно все, о чем я пишу понял, осмыслил, подверг обработке в своем уникальном сознании и наконец вынес свой чудесный вердикт, конечно же положительный, конечно же заслуженно. А я, полностью уверенный в шедевральности своего письменного полотна, с девственно чистым от позорных сомнений пониманием высочайшей художественной ценности сия искусства продолжу класть на строки бесполезную чушь, заключенную в бесполезный словесный поток.       ~ Пускай по-твоему. Пиши. ~       Так уж сложилось, что иные славены совершенно ничего не знают о своих братьях и сестрах. Многие наши уважаемые сограждане не согласятся с этим, сославшись на священные писания или их собственный, неподвергаемый критике опыт, а я все-таки уверен, что ни черта…!       ~ Окститесь, брат, такие слова ни к чему в нашем зеркале души. ~       …Ничего они не знают друг о друге, пусть их духовные связи, может, даже и не преувеличены, но возникнуть, увы, на расстоянии не способны. Наш с тобой случай как раз такой. Так вот именно поэтому обязательно надо представить, мой читатель, тебе себя. Мое имя сын Бордис Стоглавов. Родился тридцать три года назад на архипелаге Славия, в королевстве, называемом Рутения. Сейчас проживаю в столице, Екатеринграде. Подробнее рассказывать о своей биографии вижу пустой тратой времени. Можно, конечно, упомянуть о моих увлечениях, как например чтение художественной литературы. Да, даже нам, обычным людям не чуждо наслажденье прозой, хотя все-таки время от времени душу тяготит замудреное нашими творцами слово, слишком сухим и пресным тогда становится оно, в такие моменты самая пора отвлечься, затерявшись в безмятежности мелодий гениальных композиций нашего почитаемого Радимира Древлянского.       А больше и рассказать особо не о чем. Жизнь, вообще, сейчас скучна и непримечательна. За эти семь лет успел лишь получить добровольцем сан дьякона-проповедника, на том все карьерные достижения заканчиваются. Само собой, ложью будет сказать, что у меня водятся деньги. Их почти нет.       Проживаю я свои дни в облезлом общежитии с тремя моими соседями-рыбаками. Они сейчас как раз заняты приготовлениями к вечерней трапезе – вместе, как один нарезают овощи, крошат их в тушеный рис, раскладывают по тарелкам. Один я стою на балконе и смахиваю со страниц пепел от сигареты.       На улице, как всегда, холодно, вместе с дымом изо рта валит густой пар. Внизу слышны глухой рев мотора редко проезжающих самокаток, отдаленные голоса заплутавших бродяг, ищущих укрытие от весеннего дождика со снежным пушком, усталые плескания волны о заиндевевшую набережную, стук подталкиваемых ею привязанных лодок друг о друга, скрип трухлявого пирса и гогот чаек-полуночниц. А прямо подо мной – унылый парк, будка дворника, в которой еще не потух теплый огонек света. От промозглого ветра защищает ее исполинский дом-великан. Прямоугольным массивом стоит он напротив, неравномерно усеянный желтыми искрящимися окнами.       Жильцы его уже один за другим выключали разгоряченные за день лампочки и уходили в страну грез. Иные же, как и я, безусыпно стояли на балкончиках, дышали морозным ночным морским воздухом, курили, опрокидывали рюмки с алкоголем, читали в тусклом свете любимые книги, слушали тихо позвякивающую музыку – тихо и мирно проводили свои вечера.       ~ Только почувствовать в них родственные души, и жизнь из кошмара превратится в сказку. ~       Минута за минутой, и вот, мне уже самому хочется, чтоб дверь балконца отворилась, и грязная, пропахшая рыбой, щетинистая голова позвала меня к столу. Не дождался, сам вышел.       В комнате жарко, оставил дверь открытой. Два человека уже сидели за столом, третий мешал шипящую массу в кастрюле на плите. Стоял плотный запах вареного риса и овощей. Я не ел уже довольно долгое время, оттого живот заурчал почти сразу, как нос учуял аромат еды.       Меня встретили почтительными улыбками. Вот уже почти год живу я тут, среди этих людей, стали мы друг другу чем-то вроде семьи. А как же не хотелось бы мне называть нас этим словом: «семья» …       ~ И все-таки не верит, нет, и более: не хочет верить; чужды для него родственные духовные связи между братьями и сестрами, а диакона сан носит, стыдно. ~       Не стыдно. Я предан делу своему, люблю его всем сердцем, а связей – нет.       ~ Ложь. Не предан. Не любит. ~       Но семьей этих людей зову. И не могу ничего поделать с этим.       Теплые сердцу лица зазвали к столу. Все готовы к вечерней молитве. Готовы прикоснуться к лику Матери. Почувствовать в себе, в нашей общности ее присутствие.       Ритуал знаком до боли костей, а трепет всегда будто в первый раз, и, Милостивая, откуда его столько, аж щемит в груди. Так, каждый из нас сложил руки на столе. Я закрыл глаза, священные строки сами полились хоровым гласом в тишине. Одним целым зазвучал голос нас четверых.       Мгновения – минуты. Темнота – светлейшая из миров. Тишина – божественный зов. А как тепло… А как хорошо… А после – трапеза.       В этот вечер меня не оставили без дружеской беседы. Сквозь рябеющую толщь пустой череды мыслей донеслось и выцепилось отвлеченным разумом мое имя. То говорил Иуан – младший из рыбаков.       Вытянутое, иссушенное соленым ветром, опаленное солнцем, при том еще заметно молодое лицо забыло про пищу, теперь блестящим юношеским взглядом смотрело на меня.       Рыбак Иуан: Кажи вот, папаня Бордис, мне вот на шествие страсть как хочется попасть! Пущат меня, али чего? Не в моготу мне боле по радио да из газет следить за всей феерией, хоть разок бы самим взглянуть…       Предупредил мой ответ крепенький мужичок, низкий, да плечистый, с широкой, что называется, богатырской грудью, рыбаки называли его Гребец. А сам себя кличет Йогель, говорит, так мать и назвала. По возрасту он средний из троих рыбаков, меня старше лет на десяток, младшего – на двадцаток с лишним. Песочной хрипотцой, глубоким басом он крепко вздохнул.       Рыбак Йогель: Э-эх, детина, да куда тебя, такую деревенщину пустют? Тухлятиной-то за версту несет! Оно-то такого счастья никому не нужно на шествии, только люд градской распугаешь, башка нечесана.       Рыбак Иуан: А ну-у! Цыц, гребчина. Твоего мне тут мнения не надобно. Чего мешаешь, дай с попом говорить спокойно. Ты-то там, батяня, бывал? Мне б туда, страшно неймется.       Я: Какие твои годы, сын. Ты чти Толкование, учи заповеди, живи по долгу, и все будет. Мечты, они, если от сердца идут, с душой через пот, кровь и труд, то обязательно сбудутся. Ты поживи так, делай свое, а награда труженика сама найдет. Что до меня, я там всего раз бывал, да и то толком не видел ничего, служба.       Рыбак Йогель: Правильно, отче, толкуете, пусть живет себе тихо. Шестнадцать лет землищу топчешь, то ли еще будет.       Рыбак Иуан: Ну тебя, голытьбу. В жизни надо к высотам стремиться. Чего мне теперь, так всю свою молодость в лодке отсидеть, в нищете грязнуть? Я учиться буду, в университет пойду, так-то.       Я: Учись, сын, жить впроголодь не будешь, на День Вознесения сходишь, всех нас мудрее станешь, богаче. А нам только в грязи и доживать, радует, лишь, что скоро на покой.       Рыбак Йогель: Так-то оно так, отче, только пред Матерью все равны. Всех судить: что нищих, что богатых честно будет. Так что ты, Ивушка, не увлекайся златом да знаниями, про семейство свое помни. Так оно в Толковании значится. А еще берегись соблазнов на пути. Погляди, сейчас, что люд творит, одни бунтовщики в столице, сторонись оных раскольников.       Рыбак Иуан: Бунтовщики, может, за дело бунтуют.       Рыбак Йогель: Черт бы тебя побрал, Иуан! Что болтаешь?!       Рыбак Иуан: А то! Не должно быть так, чтобы одна славена царствием правила, народ говорить хочет. Устали, оттого что, в измученных крестьянах да оголодавших пролетариях ходить, они за равное благо всем и ото всех. Что у нас деревни волколаками, упырями до нитки обдираются? Где трудяги-рабочие живут? В бараках да квартирках по полутора сажени.       Рыбак Йогель: Ну-ка смолкни!       Рыбак Иуан: Сам смолкни!       Тяжелая затрещина полетела в лоб молодому рыбаку. С кипящими глазами, да спертым обидой горлом потер он его. Опосля молча ел, уткнув нос в миску.       Я: Зря ты так, Гребец. Ты знаешь, рука твоя тяжела и мозолиста, чего ее без дела в ход пускать. А ты, младшой, и того хуже, чтить заповеди надо! Толкование свое зубри, там все ответы найдешь.       На том все смолкли. Тишина опустилась на крохотную квартирку, и только сопение и чавканье старого беззубого рыбака, третьего, самого старшего, чье имя никто не знал, не иначе потому, что был он почти нем и мог только мычать, кряхтеть да проговаривать слова не длиннее трех букв, заполняли ее. Старик имел смятую морщинами, темную как нефть, жесткую, испещренную ямками кожу. Свои черные грязные косы он копною сплел на затылке, так те не мешали ему жадно поглощать пищу. Остальные рыбаки много болтали про него, мол старик не простой, а издали прибывший, что не застал он Забвения мирского семь лет назад, и все про былое помнит, только сказать не может, ибо Матерь лишила его голоса за недозволенные знания. Всем рыбацким байкам верить – ни духу ни нервов не хватит, а старик все же не прост, веяло от его пустых серебряных глазищ ворожейством. Ну молчит – и ладно.       Из открытой мной двери задул холодный, неприветливый ветер. В комнате стало зябко. Рыбаки, казалось, ничего не почувствовали, а вот меня пробрала мелкая дрожь. Оттого после ужина я поспешил идти спать.       Продолжил писать в своей комнате. Очень хотелось рассказать о сегодняшнем дне. Выдался он не сказать чтобы интересным. На фоне остальной массы дней не более примечателен чем меньше их половины, но и не менее, чем большинство. А все из-за приготовлений ко Дню Великого Вознесения. Карета с самой Дочерью-Настоятельницей проедет через несколько дней по главной набережной Екатеринграда. Всем священнослужителям должно быть готовым к столичному фестивалю. Ох и сложная то работка, предпраздничная суета утомляет.       Еще сменились у нас защитники веры. Грозные дуболомы с выжигателями за спинами и противогазами на лицах. У таких со всякой тварью нечистой разговор короткий, никакая ересь к ним не подберется. Весной, когда льды славенской нашей гавани таят и из глубин водных выходит голодное зверье, городу без защитников тяжко. Опасная работа – хранить порядок в такие неспокойные времена, но кому-то надо и ее делать.       Пока я знать не знаю, что за люди в этот раз пришли к нам. Черные противогазы поглощают любую личность владельца, превращают в чистейший лист безгреховности, эталонное дитя, никогда не поймешь, что у них на уме. Но пока приписаны они к нашей церквушки, надо их кормить, поить, ухаживать, ибо они – первые, кто пойдет спасать жизни работяг.       ~ А впрочем, на кой ляд мне все это знать? ~       Тоска.       Решил, не буду рассказывать о прошлом. Вернее о прошлом то буду, только вот ничто затрагивать не собираюсь. Да-да, а ведь для тебя, мой читатель, все до дневника – ничто, Забвение, если угодно, беспамятство. А дневник – рождение. Получается, родитель, творец-вершитель – это я?       ~ Ничто был мир, Мать-родитель не есть творец. Или это ты подумал? ~       Ересь! А мне нет дела. Да, подумал. У тебя есть свой мир, но читатель ты доколе есть мой дневник. У меня – свой, но славен я доколе есть вера в Мать. Поспорить? Критиковать?       Ах, как пьянит чувство безграничной свободы слова. Мой дневник – мои мысли. Смешно, но ни спорить, ни критиковать при этом нет желания. Не ересь, я просто выжат, не хочу.       ~ Ежели запись ты ведешь не по праведному пути – молчу. ~