Выпустились

Они сидят на бордюре, тягая из рук в руки бутылку текилы. В ней осталось дай бог грамм двести, но шли они почему-то намного медленнее, чем предыдущие литр с половой. — Скука смертная. — А я казав, що треба було підпалити актову залу після вручення. Саки чуть смеется, хлебая из горла. Он никогда не понимал, где шла грань садистских наклонностей друга. Была ли она вообще. На пьяную голову у того с одинаковой силой возрастала честность и любовь к родному языку. Нигель глянул на чужие часы. Половина четвертого. — Ось зараз у них уже скінчилося шампанське. Сидять, кісточки один одному перемивають. Ех бля, рано пішли! — Да че мы о них не знаем-то? Вместе со средней школы ведь учимся. Нигель давится смехом и алкоголем, возвращая бутылку, откашливается. Носоглотку неприятно саднит от спирта, он фрыркает, с пьяным вызовом глядит. Не на Саки, а прямо вглубь темной улицы. — Що, думаєш, і про мене все знаєш? Тот хмыкает, глотая свою порцию. Встряхивает, проверяет на свет — мутноватая жидкость плещется на самом дне, пара кругов и придется идти за новой. Хотя, ему, наверно, хватит. Но идти все равно придется. — Хочеш, здивую? Саки молчит, но Нигель как будто и не ждет ответа. Тянется к напульснику, расстегивает и с выдохом снимает. Вытягивает правое запястье в луч света от фонаря, прямо под нос Саки. У него невольно кривится лицо, как каждый раз при просмотре ужастиков в жанре боди хоррор. Вместо светлой кожи под напульсником оказывается месиво из крови, рубцов и подсохших корочек. Эти десять сантиметров — сплошь бугры и провалы, как крупная наждачка. Десять. А в средней школе Нигель носил совсем тоненькие напульсники с затупленными шипами, закос под рокерские. Они больше напоминали браслеты на еще детских хрупких запястьях. Когда они сменились на эти — широкие, черные, трикотажные? Наверное, в старшей школе, может даже в этом году. Мозг цепляется за детали, строит вереницу отвлечения, мысль за мыслью. Это защитный механизм психики, Саки знает, он брал в руки материнский учебник по психологии каждый раз, когда не мог заснуть. А в прошлом году это случалось особенно часто. Ему в итоге прописали мелатонин. По полторы вечером, до сих пор пьет. А порезы? Они когда появились? Неужели еще с тех пор, с седьмого класса? С шестого? И он ни разу не заметил? Нет, стоп, они же ходили на физру вместе. Раздевалки, душевые, никаких шрамов. Дальше… А вот, в середине девятого, на медосмотре, Саки поставили плоскостопие и какую-то там степень сколиоза. Пришлось таскаться на блядскую лечебную секцию отдельно от класса. Он себя полгода чувствовал каким-то прокаженным. А потом ничего, привык. Под текилой мысли текли сбивчиво, как и речь, будто внутренний голос тоже хватил лишку и теперь его метало по дороге то в одну, то в другую сторону. Половина образов плыла, пересекалась с другой, смешивались звуки и картинки, запахи и ощущения в теле. Так вот к чему были все эти песни GSPD, думает Саки. Они часто что-то слушали вместе, через одни наушники. Или дома с колонок. Музыкальные вкусы в основном совпадали, несовпадения терпелись или поднимались на смех, в одинаковых пропорциях. В основном всех всё устраивало. Иногда они собирались и лабали что-то в актовом зале на казенных школьных гитарах, на которых вечно не хватало струн. Им так и не дали сыграть Нирвану ни на одном отчетном концерте, мол, по тематике не проходили. Вспышка. На какой-то вписке Нигель, то ли под кислотой, то ли под мефом, во все горло орал «переходный возраст». Незабываемое зрелище — душная комната без мебели, в середине — толпа девушек разной степени опьянения, «ты будешь смеяться, ведь ты под спидами» громче, чем из шипящих колонок, и его лучший друг в центре всей этой вакханалии. Он их наизусть все знал, песни эти, точно. Саки думал, что это тоже от повышенной садистичности текстов, откликалась она в душе, наверно. Оказалось — верно, но наоборот. Он не знает, сколько времени проходит, как быстро носятся вспоминания в голове, и насколько тупое выражение лица у него сейчас. Но Нигель тянется к другому запястью. Саки роняет бутылку, рефлекторно перехватывая чужие руки. Слова не формулируются, и он просто протестующе мычит и качает головой. К еще одной похожей картине он сейчас не готов. Он и к этой-то не был. Удивил, блять. Блондин улыбается. Улыбка такая, что он нее хочется проблеваться. Или это от паленой текилы. — У мене ще на ногах… Еще и на ногах. Может и еще где, черт его теперь знает. Саки чувствует себя как какой-то дерьмовый самоуверенный родитель, который всю жизнь твердит, что знает своего ребенка лучше, чем он сам себя. А потом внезапно узнает, что сынок успел набить партак на плече, и не один, сделал пирсинг и вот-вот переедет навсегда в другую страну. Или что он уже успел расписаться с телкой, которая ему партак-то тот и набила, и она уже на каком-то там месяце. Или что у него параноидальный психоз, и он сидит на галоперидоле. Или барбитуратах. Или, вот, просто режется. Поди погляди, что хуже. А что он вообще знает? Первая рефлексия за 6 лет дружбы, да и та под алкотой, заебись просто. Он знает, что у Нигеля есть огромная коллекция боевых ножей, штук шестнадцать острых игрушек. Саки знает, потому что больше половины подарил сам — на дни рождения и новые годы. Правда в том, что Нигель совсем не умеет ими пользоваться. Не умеет крутить ножи-бабочки, не умеет метать, даже достает их в уличных переделках медленно и неумело. Саки нихрена не понимал, зачем они ему вообще тогда сдались. Считал очередной причудой, наряду со страстью к любой вещи цвета хаки. Теперь понял. Он переводит взгляд обратно на разъебанное предплечье, уже чуть привыкнув к виду. И узнает там следы конкретных лезвий. Вот раскуроченные в мясо края — от серрейтора. А вот — чуть закругленный след, от керамбита. Его он подарил последним — на семнадцать, в конце марта. Долго выбирал между классическим вариантом и градиентом. Твою-то мать. А еще он знает, что Нигель — единственный ребенок в семье. И у него всегда была щеколда на двери. Саки ужасно завидовал первые несколько раз приходя в гости. У него было все — большая комната, стены, увешанные постерами, серванты с коллекционными модельками солдат, шведская стенка, даже блядский балкон. А у Саки была старшая сестра и двое маленьких братьев, с которыми он делил жалкие метры детской. Была двухъярусная кровать и общий стол, были поломанные вещи и драки за место по пять раз за день. Но суицидальных мыслей никогда не было. Да, он знает, что Нигелю нравится болотный зеленый цвет, что он хотел пойти в армию еще с началки, хотел поступить в кадетское училище, но потом изучил вопрос серьезно, и решил не лезть. Знает, что он любит отвертку с вишневым соком в соотношении ровно один к трем, хоть напоказ всегда пьет алкоголь чистым. Знает все его любимые фильмы, и они могут по ролям цитировать кучу легендарных диалогов, знает любимые книги и любимых авторов, знает, что он терпеть не может фэнтези, но обожает сай-фай и пост-апокалипсис. Помнит все эти глупые мелочи, тупые локальные шутки, но, кажется, не знает главного. Что творится у товарища в голове. Нигель, что-то напевает, уже песню вторую или третью. Вроде на русском, хотя это пьяное мурлыканье разобрать трудно. Саки встречает его взгляд как раз на строчке «забери с собой, мне нечего терять». Он все так же улыбается, только теперь на щеках подсыхают дорожки от слез. — Чувак. Тебе ко врачу надо. Серьезно. Нигель качает головой, сначала положительно, потом из стороны в сторону. Выдергивает руки из чужой хватки, и Саки только теперь понимает, что крепко сжимал их все это время. На его тонких пальцах остаются красноватые полосы. Потом блондин достает помятую пачку Лаки Страйк, которые сам ненавидит, но Саки курит только их из принципа. Из принципа побесить Нигеля. Так что у него всегда две пачки — Джарум для себя и «ця мерзота» для друга. Берет сам, прикуривает. Торжественно вручает пачку и зажигалку Саки. Встает, пиная так и не допитую бутылку. — Блять, я так і знав. Тобі не зрозуміти. Ніколи.