Ab ovo

Прощай, цыганка Сэра Были твои губы сладкими, как вино

       Не так давно подле кровати горела свеча, и, несмотря на распахнутое окно, впускающее внутрь прохладу, постель её была тепла. Печально стонут половицы: батюшка ходит внизу, под её тёмной комнатой.       Горячая кровь цыгана. На её руках.       Отец хватает её за локоть и оттаскивает от трупа неудавшегося любовника. В дом. Отмываться от запоздалого сожаления. — За что ты так с ним..? — Так что, знала его? — встречно спрашивает он. — Не знала... — вновь врёт она.       Ложь щекочет горло. Рвота брызжет на холодный кафель, пачкая босые ноги. Батюшка чертыхается и оставляет её.       Мойся, мойся, не отмоешься.       Не так долго стояла она над кроватью, дольше – на коленях, судорожно шепча одну молитву. Другие как выдуло из головы, а может, и не было их там никогда.       Когда уж начался рассвет, она скользнула на простыни, укрылась периной и прикрыла глаза. Но прогнать чужой дух со своего ложа ей было не в силах.       Был он человек неправедный, но ныне невинноубиенный.       Но ведь кража...       А по чьей вине?       Индика всё ищет и ищет, но не находит оправданий. Четверть часа проходит, когда она, наконец, чувствует, что сон подступает. Власть над телом пропадает, она расслабляется. Слёзы давно высохли длинными липкими дорожками на щеках.       Кто-то зовёт её по имени. Она бы тут же вскочила, перепуганная и ошеломлённая, была бы там хоть нотка тембра её цыгана. Но этот отклик был чем-то эфемерным. Насмешливое наваждение.       Жизнь продолжается, а дни летят то неимоверно быстро, то мучительно долго. Всё чаще вставал разговор о свадьбе. Она воспринимала свой брак с некоторым безразличием. Замужество настырно стучится в её дом, чтобы вывести из под отеческой опеки. Индика не торопится открывать. Коли так надобно, пусть вышибают дверь.       Батюшке с этого большой прок. Он любил поговаривать о хороших перспективах, поглаживая усы.       Ночи Индики приобрели неимоверную тягость. То и дело призрачные горячие руки бродили по её коже. Находясь на границе сна, ей всё чаще чудились разные звуки: разговоры незнакомых людей, всплески воды с кваканьем лягушек и писком комаров, песня коростеля, шум мотора ... мелодия флейты Последним, что заставило принять то, что она бесповоротно тронулась умом, стал чужой голос, обосновавшийся в её голове.       Она накрывала стол к ужину: постелила скатерть, расставила тарелки, разложила приборы. Осталось вынести главное блюдо. На кухне она предусмотрительно воткнула в запечённую тушу курицы нож.       Восседавший во главе стола батюшка был обращён к ней спиной, когда она приближалась со своей ношей. — Давай, Индика, — раздался голос.       Он был пропитан насмешливостью и нетерпением. Хитрый и тягучий.       Девушка оглянулась в поисках чужого.       Голос захихикал. — Да ты всерьёз задумалась над этим. Какая похвальная смелость! Ох, прошу прощения... Я имел ввиду жертва.       Индика прекратила крутиться, вместо этого еле слышно вопрошая: — Кто это? — А так ли важно? Ты не отвлекайся, а то ведь не успеешь.       Она сглотнула ком в горле и прижала к себе блюдо. — Ч-что ты..? — Перехвати левой рукой, не то уронишь.       Она сжала сильнее. — Другой вытащи нож. Подходи медленно, не торопись. Скидывай тогда, когда будешь точно уверенна в том, что лезвие приставлено к горлу. Не забудь держать голову. Он будет сопротивляться.       Индика вскрикивает, вообразив себе эту картину. Батюшка оборачивается, отвлекаясь от недочитанной с утра газеты.       Поднос падает. Нож выскакивает из мяса, отлетая в сторону.       То было начало. Падение привилегии быть единоличной хозяйкой своего разума.       Как оказалось позже, голос этот можно если уж не искоренить, то перебить точно. Делала она это нехитрым делом: походы в церковь да чтение молитв. От первого пришлось отказаться после того, как она измученно взмахнула кистями на служении в попытке избавиться от чужих заверений, слышимых ею одной.       Кандило качнулось, ударилось об икону, а Индика отчаянно вскрикнула: Сгинь!       Тут же десятки глаз устремились в её сторону. Одни с немым вопросом, другие с осуждением и укоризной.       Индика семенит от прихожан, бормочет извинения. Голос, нет, поганый демон смеётся. — Вон, грешница! В-о-н! — он заливается смехом пуще прежнего.       Индика убегает, закрывая пунцовое лицо материнским платком. Лучше бы ей никогда об этом не думать. Никогда! После угробленного ею ужина голос не унимался: — Струсила! А ведь как складно бы вышло. Папеньки нет, и кому всё добро? Уж ты-то знаешь, куда и как нечистое прятать... И жениху этому от ворот поворот. Ох, и как зажила бы!       Индика шепчет молитвы перед сном и оправдывает себя: — По моей вине... по моей вине... Я не из злого умысла... Господи, прости...       Из-за неё батюшка грех на душу взял. А если бы она его... Тогда бы он конечно...       Индика качает головой. Нет. Прости, Господи. Прости...       Голос что-то мурлычет ей.       Что-то напоминающее мелодию флейты.       Индика поднимается на кровать, открывает окно и спускается в ночь. Босая, простоволосая. Путь лежит на крышу.       В этот раз взбираться труднее: перед ней нет чёткой цели. Ведь там, наверху, только её девичье одиночество и тёмный небосвод, усыпанный звёздами.       Через маленькое окошко она пролезает на чердак, испачкав ночную рубаху. Здесь грязно и холодно. Опустевшее место с бесполезным хламом. Индика задирает голову и смотрит на посеревшие балки. Они всё ещё толстые и крепкие. В покрытом паутиной углу стоит почти что сгнивший табурет. Она берёт его и ставит перед другим мутным окошком. Встаёт на шаткую мебель и чувствует, как в ступню упирается шапочка ржавого гвоздя.       Она долго думает. Скорее даже вспоминает. Своё детство. Свою семью. Своих друзей, которых было не так уж и много. И мысли тем временем уходили в батюшкину мастерскую. Где же он хранил верёвки... — Ишь чего удумала, — недовольно раздаётся голос.       Ножка табурета подгибается, трещит, и Индика с грохотом падает, поднимая облака пыли. Со сдавленным стоном она встаёт на ноги, отряхивается, а затем возвращается к себе. Этой ночью молитвы будут обращены во прощение её малодушия и уныния.       Время продолжает идти. Со дня на день в их дом нагрянет чужая семья. Они заберут Индику с собой. — И будешь ты детей варить да борщи рожать. Лучшие дни твоей молодости! — Хватит! — вскрикивает она и задувает свечу.       Ложится в кровать, сморщив брови. Стоит её воззваниям к Господу утихнуть, так этот чёртов голос вновь возвращается, и истязание её души продолжается. — Я не боюсь тебя, — твердит она, закрывая глаза. — Не боюсь, понял? — А зачем меня бояться? Неужто я тебе чего дурного делаю? — Сгинь, — она переворачивается на другой бок.       Сон длился недолго. Индика вновь открывает глаза, осознавая, что перевернулась на спину. А ещё то, что её грудь сдавило чудовище, что ещё ни в одной сказке не описывали.       Чёрт. Прислужник Дьявола сидит прямо на ней!       Ей хочется кричать, визжать и выть, но она не может. Как и пошевелиться. Тело окоченело, и оставалось только с трудом вбирать воздух через нос. — Вот так неожиданный поворот. Мы поменялись местами, — он склоняет свою рогатую голову. — Не думай, что это сон. Я знаю о чём ты думаешь.       Индика пытается сомкнуть веки, но ничего не выходит. Она яро верит в то, что это дурной сон. Ей бы только пошевелиться, коснуться себя, ущипнуть, чтобы согнать этот кошмар! — Конечно, это твой кошмар. Я всего лишь прошёл через его грань, обрёл плоть и кровь, став таким же реальным, как и ты. Чувствуешь? — длинный коготь щёлкает по её носу.       Индика смотрит на это неправильное, уродливое тело перед собой, чувствуя отвращение и неописуемый ужас. Рук у него было больше, чем имеется у обыкновенного раба Божия, но она не пытается сосчитать их. Как и заострять взгляд на его рогах и хвосте, качающимся из стороны в сторону. — Должно быть, уже наступило время, когда ты не можешь дышать.       Индика хочет возразить, но её губы склеились. Кроме того, в её ноздри будто загнали пробки, не давая ей и шанса на вздох. — Таков замысел божий, — издевательски тянет он. — Наградить род людской столькими недугами, что и перечислить их выйдет с трудом. А сколько ещё неизведанно!       Индика бы барахталась на кровате, как выброшенная на берег рыба, да вот только как бы не пыталась, всё ещё не могла пошевелиться. — Хочешь знать почему это происходит?       Всё, что хотела Индика – получить кислород. Зрение начинало размываться. — Судорога в гортани. Щель для прохождения воздуха перекрыта, — он одновременно развёл всеми имеющимися руками и качнул хвостом.       Голос доносился до неё, как через толщу воды. Перед глазами зарождались и умирали чёрные пятна. В и так тёмной комнате бесовской силуэт становилось уловить всё сложнее. — Так много душ получили себе билет в один конец из-за этой напасти. А сколько детей! Ха-ха-ха! Бог дал, Бог взял. Девушка почти не слышала его. Будь в этой комнате хоть один человек, и была бы у этого человека хоть одна, даже тусклая свеча, то он бы, без сомнения, согласился с тем, что лицо её бледно, как у покойницы. — Хочешь спастись? — вдруг серьёзно спросил он.       Индика не понимала, как её разуму вообще хватило сил между отчаянным "ДА!" родить мысль "Что ты хочешь взамен?".       Но чёрт ухватился именно за неё. — Не попрошу ни души, ни поцелуя. — он сдёргивает с неё одеяло.       В это мгновение Индика воочию видит, как раскалывается реальность. С грохотом каменного обвала комнату осветило багровым сиянием, на фоне которого отвратный облик черта выделялся особенно отчётливо. — Всё не может закончиться, так и не начавшись. Наша героиня должна продолжить свою историю!       Он одёргивает её рубаху вверх и запускает все свои тридцать когтей в её бока, рёбра и грудь.       Со вспышкой боли Индика запрокидывает голову и делает отчаянный и жадный вдох. Её дыхание больше походит на хрип, когда она переворачивается, а затем валится на пол. Дрожащими руками она шарит по холодным доскам и пытается встать на ноги. С громким звоном подсвечник падает с тумбы. Выпавшая свеча укатывается в темноту.       Индика на ощупь бредёт к двери, схватившись одной рукой за бок, а другую выставив перед собой. Теперь перед глазами пляшут разноцветные круги, перекрывающие и так с трудом различимое очертание мебели.       На ладони разливается что-то тёплое и липкое. Со стоном боли она отнимает её от рёбер, подносит к лицу, и в нос ударяет запах крови.       Она пойдёт к отцу на рассвете. Будет бить челом об пол, раскаиваясь. Будет корить себя на чем свет стоит: блудница, неблагодарная я дочь, отпусти, отошли меня...!       В монастырь. Грехи замаливать.