Глаза над маской (18+)

К нему никто не подходит сам, потому что взгляда его жутковатых, почти чёрных глаз боятся. В них всегда много тьмы и почти никогда нет ни улыбки, ни простой человеческой доброжелательности. Однако если они останавливаются на ком-то с ленивой уверенностью, то могут пленить, затянуть в омут. Поэтому ему мало кто отказывает, когда он подзывает небрежным движением руки. И всё равно, девушка это или парень. Одноклассники, да и все ученики в школе, привыкли, что с Чанёлем так: проще сказать да, чем объяснить, почему нет. Возражений он не понимает категорически. И это касается всего: понравившегося ему шарфа на шее смущающейся перед ним первой красавицы класса или ночи в компании симпатичного парня на класс старше. В мире соулмейтов, где твоей родственной душой может быть человек любого пола, любого возраста, любого сословия, а иногда соулмейтов может быть и два — в этом чудесном мире нет преград в любви и страсти. Парня Чанёль напоит и трахнет так, что тот потом будет только головой мотать, вспоминая об уверенных и наглых руках и горячих губах, оставивших на его шее и груди красные метки одноразовой принадлежности. А ещё что-то смутное по поводу тонкой линии на смуглой коже в области сердца, под левым соском: за то, что юноша притронулся к этой линии, попытался по ней провести пальцем, Чанёль так стиснул его горло, что тот чуть коньки не отбросил. А потом, втрахивая его в постель, Пак брал только сзади, не позволяя смотреть на себя. Ему не отказывают, с ним не спорят. Чанёль, правда, пользуется этим не так уж и часто. Ему всё надоело. Эти испуганные взгляды, эти томные кивки головой, эти шепотки за спиной: то боязливые, то восхищённые. Он высокий, широкоплечий, мускулистый и подтянутый. У него острые скулы и мужественный подбородок, красивые глаза с пронзительным взглядом и твёрдо очерченные губы. Его чуть оттопыренные ушки вызывают умиление у всех представителей старшего поколения, а младшее за глаза называет его «Чёрным эльфом». Он учится во втором классе старшей школы, он отличник, из тех, кто вроде как и не прилагает усилий в учёбе, но всегда пишет на сотку. Девяносто восемь для него — провал. В перспективе у него, как мечтают гордящиеся им родители, — факультет бизнеса в одном из лучших вузов США или Сеульском национальном и шикарная карьера в фирме отца. А ещё в перспективе у него глубоко несчастливая личная жизнь, вернее, полное, тотальное одиночество. Нить судьбы? Красная крепкая нить, связывающая две души навеки, чтобы в этом мире каждый мог быть кому-то нужен? Два идеально подходящих друг другу человека, которые буду счастливы вместе, несмотря на невзгоды, на житейские бури, на быт? Два понимающих друг друга с полуслова любовника, которым природой предназначено желать друг друга до безумия? Отлично придумано, правда. Только вот люди — как там у классика? — внезапно смертны. И что делать тому, чей соулмейт погиб или умер, — чёрт его знает, что там с ним случилось? Чанёль никогда его не видел. Когда его нить — тонкая недлинная линия рисунка из затейливых звёздочек — внезапно загорелась огнём боли так, что он согнулся в три погибели и горячие слёзы брызнули у него из глаз, ему было одиннадцать. Испуганная учительница отвела его в медпункт. Поэтому о том, что его соула больше нет, ему сообщил школьный фельдшер. Она долго рассматривала алую полоску под соском, наливающуюся чуть сочащейся сквозь рисунок кровью, оттирала её тампоном с обеззараживающим раствором и пыталась успокоить испуганно воющего мальчика. Только как успокоить? — Твой соулмейт, малыш… Кажется, с ним что-то случилось. Что-то плохое. Мне так жаль, милый. Потерпи, эта твоя боль скоро пройдет. Ну же, солнышко… тебе надо быть стойким. Что такое «эта» боль и зачем нужна стойкость, Чанёль понял позже. Три года «траура по соулу», как этот период назывался в книгах, сделали из милого улыбчивого мальчонки озлобленного на весь мир подростка. Он огрызался на любое слово, он истерил, если при нём говорили о проклятой «красной нити», он бил любого, кто пытался притронуться к его груди. Потому что болело. Потому что саднило. Потому что ощущение огня, которым полыхала метка, выматывало и не давало забыть о том, чего никогда уже не будет: проклятые звёзды никогда не расцветут золотом или серебром под поцелуем родственной души. Нет больше у Чанёля родственной души. В двенадцать и тринадцать ему было просто больно. Правда, эта боль мучила ночами, приносила в сны чьи-то непонятные голубые глаза и светлую макушку, которых Чанёль никогда в жизни не видел. Светлые волосы были в крови, а в голубых глазах стыли слёзы, смешанные с ужасом. И такой же ужас топил Чанёля, заставляя просыпаться с криком. После первого раза, когда он рассказал маме о своём сне, она в тоске ломала руки и плакала вместе с ним. А потом он услышал, как она вечером сказала отцу: — Его убили. Соула нашего Ёли убили. Сколько теперь он будет мучить моего сына? Боже, Дону, что нам делать? — Ничего, милая, что мы можем? Он должен выдержать. Надеюсь, подонка, который это сделал, уже нашли и казнили. Сама понимаешь, за убийство того, кто ещё не поцеловал соула, сразу казнят, как за двойное. Это, конечно, не утешит и не поможет… А Ёли… ему придётся жить с этим. — Но ведь теперь… Шрам теперь не пропадёт… Раз была неестественная смерть, ты же знаешь… — Знаю, милая, но чем мы можем помочь? — Кому он теперь… Будет нужен? С таким шрамом? — Нам, милая. Он нужен нам. Но эти два года физических мук были ничем по сравнению с тем, что началось в четырнадцать, когда вокруг стало больше тех, кто уже встретил или начал мечтать о том, как встретит свою предназначенную или предназначенного. Казалось, весь мир был против Чанёля. У него в крови бушевал огонь пубертата, ему хотелось целоваться и зажимать девчонок, но они только и болтали что о своих соулах. И чёрная муть начала захватывать душу мальчишки. Он стал молчаливее, злее, жёстче. Он научился драться, не оставляя следов побоев на теле. Он разорвал все отношения с друзьями и остался один. Одному было проще. Никому ничего не должен. Ни с кем не обязан делиться. Не надо никого выслушивать, ни к кому не надо прислушиваться. Он стал лучше учиться, а потом и вовсе стал отличником и гордостью семьи. Только почти не улыбался. Только зло кривил губы, когда слышал восторженную интонацию или видел чью-то светлую улыбку. Заставить перестать улыбаться и заплакать или испортить, убить чужую радость — вот в этом стал находить Чанёль особое удовольствие. Его стали бояться. Ему перестали противиться: он был слишком умным и сильным, чтобы его можно было победить. Завоевать холодное сердце Чёрного эльфа стало целью не одной красотки в классе. Но он не связывался больше с девчонками. Они были слишком эмоциональными, любопытными и слишком многого требовали после. А ему хотелось только трахаться — и забывать на следующий день о том, что он делал с ними ночью. Он был жесток. Он любил, чтобы почти силой, чтобы было больно. Чтобы тот, кто стонал под ним, хотя бы чуть-чуть почувствовал то, что постоянно испытывает он сам. Потому что рана на теле зажила, тонкий шрам, конечно, остался, но в принципе он ничего не портил, смотрелся даже интригующе. А вот душа саднила так, как будто всё случилось только вчера. Постоянное болото в душе затягивало Чанёля, заставляло его задыхаться, захлёбываться в собственной злобе на тех, кто не может, не способен понять то, что испытывает он — каждый день, каждый час, каждую долбаную минуту своей жизни. «Кому он такой будет нужен?» — спросила тогда мама. «Никому, — отвечал всей своей жизнью Чанёль. — Никому не нужен — и не надо мне никого!» И нет, так было, конечно, не у всех. Чанёль излазил интернет в поисках лекарства от своей тоски. Там и выяснил, что такая дикая, смертная тоска свойственна только трём процентам населения — тем, кто был предназначен не просто любить своего соула — Чанёль должен был стать для своего соула всем: смыслом жизни, центром Вселенной. «Двойная предназначенность», «звёздные истинные» — у этого явления было несколько названий. Чанёль должен был бы стать самым счастливым со своим голубоглазым блондином (это был парень, Чанёль был уверен). Только вот не станет. И боль не утихнет. И лекарств вроде как нет. «Всё в голове, — писали на сайтах разные учёные, психологи и другие трепачи. — Отпустите, и вам станет легче». И все твердили, что в этом случае, как ни парадоксально, совсем трудно тем, кто предназначенного даже не видел, не поцеловал знак нити — они не понимают, как и кого им надо отпустить. В общем, звёзды сошлись. И красная удавка судьбы, которую так воспевали все вокруг, воровато обернувшись вокруг шеи Чанёля, затягивалась с каждым годом всё туже, делая из него того, кого все боятся, потому что не могут понять.

***

Новенького Чанёль даже заметил не сразу. В тот день Пак опоздал на десять минут, потому что проспал, и того как раз уже представили перешёптывающемуся классу и он успел сесть на последнюю парту первого ряда. Чанёль сидел за последней партой третьего ряда — вот уже два года сидел — и всегда смотрел в окно беспрепятственно, потому что последние парты обоих оставшихся рядов были свободны и ничто не загораживало ему обзор. Он бы мог пересесть к окну, но там было слишком светло. А так — и вид отличный, и столько любимая Чанёлем тень вокруг. Но теперь, когда он, быстро вытащив из сумки единственную на все предметы тетрадь и ручку и приготовившись скучать, — потому что была нелюбимая им история — по привычке кинул взгляд в окно, то наткнулся взглядом на профиль светловолосого парня. Он даже не сразу понял, что не так было с этим профилем, прищурился, чтобы рассмотреть. Пол лица юноши скрывала маска. А шея была обмотана тонким шёлковым шарфом. Не красиво перевязана с изящным узлом, как модно было носить весной под рубашкой, а именно замотана. Как зимним толстым шарфом обматывают себя поверх тяжёлой дутой куртки. Белый шёлковый шарф поднимался до края маски. Так что Чанёль мог увидеть только длинную чёлку и задумчивые тёмно-карие глаза над маской. Скользнув взглядом ниже, Чанёль отметил худые плечи под голубой форменной рубашкой и тонкую кисть с длинными аристократическими пальцами, сжимающими карандаш. Новенький писал карандашом, не ручкой. Весь урок. В тетради, в карте, в блокноте с датами — везде. Только карандашом. То, что он весь урок наблюдал за новеньким, а тот ни разу на него не посмотрел, не отвлёкся, Чанёль понял, только когда прозвенел звонок. Это его взбесило, потому что скука скукой, но за неначерченную таблицу и незаполненную карту историк может и голову отвернуть. И виноват был этот самый новенький, который так неудачно приземлился прямо на траектории обычного взгляда Чанёля. Пак такое никому не прощал, поэтому он подождал, пока рассеянный взгляд парня остановится на нём и поманил его пальцем. Новенький даже не удивился, просто отвёл глаза и заскользил взглядом дальше по кабинету. Чанёль приподнял бровь. Он не привык к такому неуважению его требований. Он подозвал Ли Соён, милую толстушку-общественницу, которую он как-то позажимал в коридоре, и она с тех пор и побаивалась его, и была одной из самых верных поклонниц. — Как зовут это чудо? — спросил он, указывая на новенького. — Бён Бэкхён, — шёпотом ответила Соён, чуть смущаясь, потому что новенький явно слышал их разговор, ведь сидел не так далеко, а Чанёль не потрудился понизить голос. — Он к нам из Пусана перевёлся. Доучиваться. И я думаю, — она доверительно склонилась к уху продолжающего сидеть неподвижно Чанёля, — что с ним не всё в порядке. Видишь, он в маске? Наверно, болен. Может… — Не интересует, — прервал её излияния Чанёль. — Скажи, чтобы подошёл ко мне. Сейчас. Соён испуганно блеснула на него глазами, замялась, но всё же подошла в Бэкхёну и, склонившись над вздрогнувшим и тут же отстранившимся от неё парнем, что-то ему шепнула и показала рукой на Чанёля. Тот пристально смотрел на новенького, ожидая с интересом его реакции. Задумчивый взгляд красивых глаз с удивлением скользнул сначала по лицу Соён, а потом переместились на лицо Чанёля, окинул его равнодушно и снова вернулся к девушке. Он что-то коротко ответил, покачал головой и, повернувшись к окну, лёг на свои скрещённые руки головой. Соён потопталась в нерешительности и повернулась к Чанёлю. Но тому и так было всё понятно. И он на девушку уже не смотрел. Он обдумывал будущую организационную беседу, которая должна была привести новенького в чувства и показать, кто есть кто в этом классе. Однако осуществить задуманное у него, как ни странно, не получилось. Казалось, сама судьба была против этого. Бэкхён ускользал от него самым непостижимым образом: просто растворялся, исчезая за воротами школы, сколько бы ни пытался Чанёль его отследить. Это потом, лениво допросив местных всезнаек, Чанёль узнал, что прямо у входа на территорию школы Бэка встречает чёрный фольксваген, который утром его и привозит. На переменах он никуда почти не выходил, такое ощущение было, что и туалет-то он в школе не посещал. По крайней мере, сколько Чанёль ни пытался там его подстеречь — никогда не получалось. В столовой к нему тоже было не подойти: он туда не ходил. Шёл на большой перемене в библиотеку и сидел там с томиком стихов рядом со столом библиотекаря, которая, естественно, воспитательной беседе с новеньким точно бы помешала. Книги, которые, по наблюдениям Чанёля, брал Бэк, были всегда разными, и сам Чанёль никогда таких не читал, потому что не понимал там ничего. А вот Бэку нравилось. На уроках Бэкхён никогда не поднимал руку, но если его спрашивали, выяснялось, что он готов всегда, сделано у него всё отлично. Его глуховатый из-за маски голос обычно звучал уверенно, его конспекты были в порядке. Домашние работы по математике у него решены были обычно хуже, он явно не очень любил предметы технического цикла, но старался, что их математик сразу отметил и оценил. Лучше всего у новенького получалось делать всякого рода презентации. Они всегда были очень качественными, не хуже, чем у самого Пак Чанёля, признанного мастера этого вида работы. И Чанёль не мог не признать, что слайды Бэка его всегда заинтересовывают. Бён никогда не забивал их текстом. Всё всегда было оформлено грамотно, правильным удобно читаемым даже с последней парты шрифтом, картинки всегда были в тему, а видео умело встроены а слайд, чтобы переходить на них по щелчку, без выхода из самой презентации. Так что учителя истории и географии, которые особенно любили задавать всякие задания, подразумевающие использование PowerPoint (специальная программа для создания презентаций), неизменно его хвалили, что немного задевало Чанёля, который раньше был в этом непререкаемым лидером. Одноклассники, как ни странно, Бэка не трогали. Друзей он себе не завёл, с ним мало заговаривали, потому что он никогда не рвался поддерживать беседу: спросят — ответит, но в ответ никогда не поинтересуется. Но и зла никому не делал. За его спиной, конечно, шептались, строили предположения насчёт его маски и шарфа, который с похолоданием сменился водолазками с воротником под подбородок. Однако Бэку явно было на всё это наплевать, он не подтверждал и не опровергал ничего из того, что невольно слышал. Разговоры не прекратились, но стали глуше, тише и неинтереснее. Гораздо выгоднее было дружить с новеньким, который никогда не отказывал в просьбе списать конспект или помочь решить задачу из домашнего варианта, если сам смог дома с ней разобраться. Только на контрольных сидел непробиваемой стеной и никогда ни на какие просьбы не реагировал. Он делился тем, что имел, без лишнего альтруизма, но всегда, когда его просили. Благодарности принимал молча, даже без кивка. И глаза были по-прежнему задумчивыми и какими-то… тоскливыми что ли. Хуже всего у новенького было с химией, он её, видимо, не понимал, а опытов откровенно боялся, сжимаясь под насмешливым взглядом Чанёля, который часто оказывался его парой в лабораторных работах, потому что сидели они оба за последними партами — их и объединяли. К тому времени Чанёль уже расхотел отчитывать или воспитывать Бэкхёна. Гораздо интереснее было за ним наблюдать. У него были длинные ресницы, которые светились в солнечных лучах и забавно вздрагивали, когда Бэка кто-то отвлекал от его мыслей. А на химии они вздрагивали ещё и от язвительных замечаний Чанёля. Кстати, когда их посадили вместе на лабораторке в первый раз и Чанёлю наконец-то представилась возможность поговорить с нахальным новичком, он своего не упустил, сразу спросив: — Не жарковато тебе в маске? Пóтом мне тут реактивы не закапаешь, гурия? Может, откроешь личико? Однако ответом ему была такая боль в глазах над маской, что Чанёль растерялся и заткнулся. Уж боль во взгляде он мог определять сразу. А Бэку было больно. Пак никогда раньше не видел такого взгляда у Бёна, тот по большей части был спокойным или равнодушным, но тут Чанёль понял, что цели достиг — задел. Очень, видимо, больно задел. И повторять ему не хотелось. Он никогда не думал, что чувствовать себя последней сволочью так, оказывается, паршиво. Забытое чувство, и оно не из приятных. Поэтому в дальнейшем он ограничивался язвительными замечаниями по поводу сиюминутного поведения Бэка, а чаще просто посматривал зло на вздрагивающего от любой реакции парня и брал основную работу на себя, шипя, что раз такая принцесса, то хотя бы, чтобы записывал быстро и без ошибок, что напарник молча и делал. Из-за химии-то всё и случилось. В то утро Чанёль был злым и взвинченным: поругался с отцом, которому решился сказать, что не хочет ехать за границу учиться, как они с матерью ему настойчиво предлагали, и что план с Сеульским национальным его вполне устраивал. Отец назвал его неблагодарным щенком, который не понимает, какие выгоды несёт учёба в США и сколько усилий они с матерью приложили, чтобы всё устроить. — Какие усилия? — удивился Чанёль. — Ты мне об этом первый раз говоришь! — И что? Мы думали, ты будешь счастлив уехать и начать там всё заново! — крикнул отец, откидывая газету, которую по привычке читал с утра. — Заново? — прищурился Чанёль. — Что, отсылаете меня в страну, где можно будет трахать светловолосых и голубоглазых? Отец влепил ему пощёчину и гневно бросил свое коронное «Неблагодарный щенок», на что Чанёль кивнул и выскочил из дома в крайней степени раздражения. В таком состоянии ему нельзя было никуда идти и ни с кем встречаться — проверено на опыте. Но ему надо было в школу. Первым была химия, опять лабораторная, к которым химичка относилась с особым трепетом и пропуск которых никому не прощала. Так что, когда он вошёл в класс мрачнее тучи и швырнул свой портфель рядом с Бэком, который уже расставил на столе принадлежности, тот даже вздрогнул и глаза его над маской сверкнули испугом, что взбесило Чанёля ещё больше. Но тогда он ещё удержался и ничего не сказал, просто сжал кулаки и сел, отвернувшись от раздражающего соседа. Лабораторная была нетрудной. Как там говорил Бонд? Смешать, но не взбалтывать. И результат посчитать и записать. Смешивал, как обычно Чанёль. Записывал Бэк, опасливо косясь на пробирку. И как получилось, что он задел локтем Чанёля — непонятно. Но он задел, содержимое слегка плеснулось, сверкнув чем-то голубым, и немного попало на руку Чанёля, который тут же зашипел. Бэк среагировал быстро — подхватил из портфеля бутылку с водой и, мгновенно открыв, выплеснул Чанёлю на руку. Попав, правда, при этом на рубашку и брюки. И если бы Чанёль был в нормальном состоянии, то просто выматерил бы Бэка и они бы спокойно разошлись. Но Чанёль не был. Поэтому он зашипел и взмахнул пробиркой сильнее, чтобы оттолкнуть бестолкового соседа. Бэк шарахнулся от него, а Чанёль снова пролил раствор из пробирки, снова себе на руку — чуть выше локтя, скрытого рубашкой. Бэк сдавленно вскрикнул, когда рубашка зацвела голубым, выхватил у Чанёля из рук пробирку и сунул её на подставку, а сам подхватил его под руку и потащил за собой из кабинета. — У него ожог, наверно, — прошелестел он в своей манере учительнице. Та охнула, закивала и крикнула: — В туалете, он рядом, быстро смойте, а потом в медпункт! Как смог худой и слабый на вид Бэк дотащить тормозящего от всего происходящего Чанёля до туалета, осталось загадкой. Бэк попробовал задрать ему рукав, чтобы смыть с руки химию, но рубашка была новой, пуговицы на манжете не поддавались, так что он, недолго думая, рванул её на груди, чтобы добраться до предплечья. И замер, глядя на тонкую полоску шрама. Чанёль как будто только в этот момент очнулся. Он в бешенстве зарычал и кинулся на Бэка, прижал его к стенке, схватив за горло поверх неизменной водолазки и двинул кулаком в бок. — С-сука-а-а, не смей меня трогать! — прохрипел он прямо в помутившиеся от боли глаза, а потом охватив бешеным взглядом лицо перед собой, зверски усмехнулся и сказал: — Ну, раз ты меня раздел, я тоже не буду себе ни в чём отказывать. И одним движением сорвал с Бэка маску, попутно оттянув ворот водолазки почти до ключицы. Красивое лицо с высокими точёными скулами. Аккуратный небольшой нос. Пухлые, застывшие в крике боли губы. И ровная полоска алеющего шрама: не длинная ленточка рисунка мелких звеньев цепи. Начиналась чуть ниже левой скулы и шла наискосок до подбородка под краем губ. А ниже, с другой стороны, ещё один шрам, который прямо перечёркивал сонную артерию. Та же длина. Тот же рисунок. Тот же алый цвет. «Год, — мелькнуло в голове у Чанёля. — Он потерял их год или полтора назад. Двоих. Должен был быть трисам». Он отпустил водолазку и отступил, глядя на искажённое гневом и отчаянием лицо Бэка, который белыми от напряжения пальцами натягивал ворот, пытаясь скрыть в нём и лицо, уже залитое мгновенно хлынувшими из глаз слезами. Чанёль на неверных ногах отступил к стене и, с облегчением почувствовав твёрдое под спиной, стёк по ней на пол, не отрывая напряжённого взгляда от Бэка. Мысли, скачущие у него в голове, никак не могли сложиться в единую картину. Он еле пережил смерть одного соула. Как живёт Бэк с мыслью о двоих отнятых у него? Два года из трёх, положенных природой на «траур по соулу», он чувствовал только физические муки, как Бэк выживает, если его страдания наложены ещё и на муки души? Сердца? И не озлобился? Не бросается на людей, как делал и делает Чанёль, уверенный, что ему должен весь мир, раз с ним так несправедливо обошлись. Себе-то он никогда не врал. И всё про себя знал. — Бэк… — прошептал Чанёль. — Бэкки… Тот как будто очнулся от этого шёпота. Он быстро поднял брошенную Чанёлем на пол маску и дрожащими пальцами натянул её на лицо, попутно поправляя воротник водолазки и прикрывая шрам. — Надеюсь, ты достаточно отомщён, — дрожащим голосом сказал Бэкхён. — Прости, что стал рвать на тебе рубашку. Я хотел помочь, а не… — Ты их знал? — спросил, не слушая его, Чанёль. Он поднял глаза на замершего Бэка и снова спросил, умоляюще глядя ему в глаза: — Ты их знал? Своих? Скажи? — Нет, — бросил ему Бэк. — Только что они близнецы, раз рисунок… одинаковый. Он пошёл к выходу, но Чанёль, приподнявшись, ухватил его за рукав и остановил. — Не уходи, пожалуйста, — тихо сказал он. — Побудь здесь, со мной. — Твой шрам… — помедлив, сказал Бэк. — Это ведь…  — Да, — кивнул Чанёль. — И я не могу себе представить, как можно потерять двоих, если я… еле выжил. — Я не выжил, — страшно спокойно ответил Бэк. — Я умираю каждый день. И каждую ночь. Процесс просто несколько затянулся. Всё никак не могу сократить его. Потому что трус от природы. Чанёль всё ещё держал в пальцах рукав Бэка. Он с силой потянул его на себя, и Бэк, растерянно охнув, приземлился в руки Чанёля, прямо на его колени. Пак обнял ничего не понимающего парня и прижал к себе. Тот начал сопротивляться и пытаться встать, но Чанёль был сильнее. Он удержал его. Через пару минут Бэк затих, зажатый в кольце рук и притиснутый к обнажённой груди Чанёля. Его рука, до этого отчаянно упиравшаяся прямо в шрам в попытке оттолкнуть Пака, теперь просто лежала поверх неровной полоски. Бэк чуть шевельнул пальцами, чувствуя бугристую плоть под ладонью, а Чанёль прикрыл глаза. От ладони Бэкхёна по груди расползалось тепло. Шрам чуть пульсировал, но больно не было. Парень в руках Пака стал дышать резче, опаляя дыханием шею, а по голому плечу потекли прохладные капли. — Не плачь, слышишь? — сказал Чанёль. — Это не поможет. — А что… поможет, — спросил зло Бэк, шмыгая носом. — Время, — решительно ответил Пак. — Время и… я. — Да что ты можешь? — горько усмехнулся прямо в плечо Бэк. — Ты и сам… раненый. А шрам у тебя давний. Так что время… — И я, — упрямо перебил его Чанёль. — У меня никого не было. Кто бы понял меня. А у тебя теперь есть я. Я рядом. Надо будет бить кого-то, чтобы успокоиться, — я буду рядом. Надо будет кричать от боли — рядом будет моё плечо. Или… грудь. Если ты захочешь… Только утешать не буду. Это бесполезно. — Это бесполезно, — эхом откликнулся Бэк. — Всё бесполезно… — Нет, — нахмурился Чанёль и помотал головой. — Нет. Я не бесполезен. Я никогда не заменю тех… кого ты потерял. И не буду пытаться. Но я буду рядом. Ты просто должен помнить: я тебя понимаю. Я понимаю тебя. Они сидели ещё какое-то время, до звонка. Ожог Чанёль всё же получил, так же, как и выговор сначала от медика, а потом от учителя. Но вот ожог на его сердце, яростно мучивший его так долго, кажется, стал болеть меньше. Он больше не чувствовал себя одиноким и никому не нужным, он знал ответ на вопрос, который когда-то, в одиннадцать лет, так ранил его: «Кому он будет такой нужен?» Каждый кому-то нужен. У каждого есть второй шанс. По крайней мере, так казалось Чанёлю под исцеляющим взглядом тёмно-карих глаз. Глаз над маской, скрывающей чужое, бóльшее, чем у него, страдание.