Способы сказать «люблю»

В своей жизни Каору слышал много «люблю». Но не всегда знал, что на это ответить. Хотя в самом начале было легко. «Твои волосы такого же цвета как мармелад. Я люблю мармелад. Давай дружить!» «Я так люблю твои рисунки! Научишь меня рисовать так же круто?» «Твоя мама готовит самое вкусное печенье в мире! Я ужасно люблю его!» Потом он стал постарше и пошёл в школу, а «люблю» стало молчаливым и загадочным. Оно таилось в подкинутых к нему на парту записочках, зачастую очень глупых, в сладкой начинке конфет, а ещё пряталось среди мелков в новом наборе пастели. Мама говорила, что в этом нет ничего удивительного, ведь он такой красивый и хороший мальчик, а Каору не знал, должен ли он что-то дарить в ответ. К счастью, мамино печенье пришлось по вкусу не только одногруппникам в детском саду, но его одноклассникам. Средняя школа частенько приводила Каору в замешательство. И нет, учёба была ни при чем — она давалась ему легко. А вот «люблю» разрослось до невиданных масштабов, заполнив его мир шепотками и непонятными взглядами, которые он ловил на себе. Девчонки, краснея, подходили к нему после уроков и приглашали погулять, сходить в кафе или в кино, и все они, казалось, ждали чего-то после этого. И Каору был воспитанным — он открывал перед ними дверь, поддерживал беседу и даже платил за угощение. И иногда расплачивался за свою вежливость прямым и честным: — Я люблю тебя, Каору. И оно должно было бы попасть стрелой в его сердце, взворошить спокойную гладь души, но вместо этого он лишь растерянно пытался понять, что должен чувствовать. И самое главное — что ответить. Мама, ласково гладя его по голове, уверяла, что всё придёт со временем, и тихо радовалась, что мысли Каору пока заняты учёбой, а не девушками. А сам Каору, тем временем, научился вежливо отказывать, за что сверстники за глаза нарекли его «холодным» и даже «высокомерным». Впрочем, это не сильно его беспокоило. Ничуть не волновало это и новенького в их классе. К Каору он подошёл в последнюю очередь и после обмена именами произнёс: — Твои волосы прямо как… — и прищурился, задумавшись. Каору ожидал услышать избитое, но в целом приятное сравнение с лепестками сакуры, жвачкой, сладкой ватой, персиком или летним закатом… — Кисель! Вишнёвый кисель, который наливают в столовой! — наконец, произнёс парень. Кажется, он был ужасно горд собой и радостно рассмеялся, а остальные подхватили его смех. Каору вспыхнул. Ещё никто не смел так унижать его! — Но они всё ещё лучше, чем твои пакли! — выкрикнул он ему прямо в лицо. Тот явно не ожидал ответного нападения. Его смех вдруг оборвался, а лицо вытянулось в недоумении. Да, пакли на его голове не было, были лишь короткие темно-зелёные волосы, но Каору был обижен. Он сгрёб учебники и переместился со своей неизменной первой парты на заднюю. Лишь бы подальше от этого… Коджиро Нанджо или как там его. А в обед в столовой подавали вишнёвый кисель, и Каору, смотря в четвертьлитровую бездну этой розоватой, разбавленной детскими слезами жижи, думал — как, ну как можно было сравнить его прекрасные волосы с этой мерзостью? Остальные за столом тоже предпочитали не притрагиваться к киселю. Но был один человек, который выпил его до дна и даже не поморщился. Тот самый Коджиро Нанджо. Ох, он ещё ужаснее, чем Каору думал. Через неделю — да, они не пересекались целую неделю, хотя Каору иногда ловил на себе взгляд Коджиро, — тот подошёл к нему снова. Оказывается, у Коджиро тоже было своё «люблю». Правда, направленное не на Каору. — Я люблю кататься на скейте! Хочешь попробовать? И тот, смерив его презрительным взглядом, сам не зная почему, согласился. И скейтборд — это, как выяснилось, просто безумно весело. Это то, что заставило Каору напрочь забыть и про кисель, и про свой строгий распорядок дня, который он сам себе составил. Всё на свете, даже дурацкие и нисколько не смешные шутки Коджиро перевесило то «люблю», которое теперь всем сердцем чувствовал и Каору. Каждую свободную секунду их обоих тянуло на площадку, где они сами соорудили препятствия для трюков. И Каору был способным — очень скоро Коджиро научил его всем базовым элементам, и они стали устраивать гонки. А ещё Каору был прилежным — и даже если гонки затягивались до глубокой ночи, он всё ещё успевал делать домашнее задание и получать «отлично». И, поворчав и закатив глаза, давал списывать Коджиро. Они сидели за одной партой, вместе шли на обед и расставались, только чтобы сбросить дома рюкзаки и схватить скейты. А потом запрыгивали на них и мчались по улицам быстрее ветра, туда, где можно забыть обо всём на свете и быть лучшими в том, что они любили больше всего. Они стали неразлучными друзьями и вечными соперниками в гонке. И никто не мог обогнать их. Каору, как-то раз вспомнив про свои унылые свидания с девчонками, вдруг поймал себя на внезапной мысли — а каким было бы свидание с Коджиро? Может, неловким? Но наверняка все ещё весёлым, так? Впрочем, узнать ему так и не удалось, ведь тот всё так же звал его кататься, гулять и веселиться вместе, и ничто из этого не было свиданием. А сам Каору был слишком горд, чтобы сделать первый шаг. К концу средней школы он закрепил за собой статус «недосягаемого принца», а открытый и весёлый Коджиро, напротив, обзавёлся поклонницами. Каору как-то раз пришёл на обусловленное место их встречи и застал там Коджиро, целующего какую-то девушку. Прежде чем уйти оттуда, он стоял и пялился не меньше минуты, но никто так и не обратил на него внимание. На следующий день с левой стороны его губы красовалось металлическое колечко. — Это пирсинг? — вытаращил глаза Коджиро, встретив его у ворот школы. — Неужели ты заметил? — ядовито ответил Каору и двинул его плечом, вынуждая посторониться. В дополнение к скейтборду Коджиро стал усиленно качаться (чтобы стать шкафом, по словам Каору) и к шестнадцати годам уже заметно оброс мышцами. Ни пройти ни проехать. — Тебе идёт. Мне нравится, — крикнул Коджиро ему вслед. Каору замедлил шаг. Но всего на секунду, а потом так же яростно продолжил топать вперёд, громко ворча о предательстве, ведь они договорились вчера встретиться, но кое-кто предпочёл их дружбе какие-то там поцелуи. Коджиро извинялся весь день. Каору же сменил гнев на милость только к вечеру, после того как выиграл гонку, опередив друга на считанные секунды. В старшей школе в дополнение к колечку в губе он проколол себе левое ухо в нескольких местах. Каждая новая железка сопровождалась одобрительным комментарием Коджиро. И он был прав. Каору действительно всё это чертовски шло. А потом появился Адам. И их стало трое. Каору поначалу не разделил энтузиазма Коджиро сразу принять его. Странный парень в капюшоне должен пройти проверку. Показать, на что он способен. В тот момент, когда Адам оторвался от земли и с поразительной лёгкостью перепрыгнул препятствие так высоко, как никому из них и не снилось, Каору вдруг почувствовал это. Вот оно, наконец, его собственное «люблю», которое ждало своего часа так долго. Он был уверен в этом. Что ещё может ощущаться так легко, словно сейчас воспаришь, словно сможешь перепрыгнуть любое препятствие и даже скейтборд не нужен, просто разбегись и лети? Но вместе с этим и тяжело, ведь Адам, даже приземлившись, даже оказавшись третьим в их маленькой, но особенной банде, казался недосягаемым. Но Каору повезло! Они с Коджиро быстро освоили тот трюк, оба взлетели так же высоко, как и Адам, но только Каору удостоился от него той самой, по-настоящему восхищённой улыбки. С тех пор Адам стал пристально наблюдать за ним, и каждый раз, когда Каору вставал на борд, сердце его колотилось где-то в горле. Так и норовило выпрыгнуть. Их троица долго-долго каталась до самой ночи. Но потом Коджиро уезжал домой, махнув рукой на прощание. Перед этим он бросал на Каору непонятный обеспокоенный взгляд, и тот цыкал и закатывал глаза. Нет, ну, серьёзно, было бы из-за чего волноваться. И Каору с Адамом оставались вдвоём, продолжая рассекать ночной воздух на своих скейтбордах. Адам никогда не говорил «люблю». Он предпочитал изысканно и замысловато говорить об их связи и исключительности, но ни разу не сказал Каору прямо о том, что любит его. А ещё Адам всегда звал его «Черри» — псевдонимом, придуманным для их скейтерской подпольной жизни, и никогда «Каору». «Каждая секунда на борде — это игра на грани. Это как поцелуй на краю обрыва. Только так можно по-настоящему ощутить, что ты существуешь.» «Скейтбординг — это язык любви. И среди всех остальных только ты говоришь на нём так, как я.» «Без риска нет победы. А без победы — нет любви. И мы не можем с тобой проиграть, Черри.» И Каору вновь не знал, что на это ответить. Его «люблю» никак не хотело выходить наружу, оно казалось несопоставимым с тем, что говорил ему Адам. Но тот и не нуждался в этом. И тогда Каору думал — а зачем ему вообще что-то говорить? Их связь особенна, она высечена в уличной пыли дорожками из-под колёс их скейтов, а слова излишни. Он сохранит своё «люблю» внутри. Не страшно. И это было необычно. Это было свежо и ярко. И это было грубо и местами больно, но Каору думал, что так и должно быть. Такой и должна быть любовь — разливающаяся бордовыми пятнами по его шее и груди, стыдливо выглядывающая стёртыми коленями в разрезах джинс. А ещё остающаяся на утро в ноющих корнях волос, за которые нещадно тянули ночью. Каору очень любил свои волосы. Адам, видимо, тоже любил его волосы, только немного иначе. Не страшно. По крайней мере, это было не пустое и детское «люблю», а осязаемое, настоящее доказательство их чувств. Каору не стеснялся этих следов и не считал нужным прятать. Коджиро же, едва мазнув по ним взглядом, отводил глаза, как будто с сожалением и какой-то печалью. И Каору она раздражала. Они оба стали взрослыми. И Коджиро ведь тоже не святой. На его шее тоже периодически видны засосы, наверное, от всех тех девчонок, что повелись на его пресс и дурацкие комплименты, от которых за километр несёт лестью, так почему ему можно развлекаться, а Каору нельзя?! Всё оборвалось внезапно. Адам решил уехать, о чём сообщил в двух коротких предложениях им обоим. Для Каору — ни лишнего слова, ни тёплого взгляда, ни обещания написать. Словно не было никакого «ты особенный, Черри», словно это вообще ничего не значило. Всё вернулось, как было, остались только Каору и Коджиро, — Черри и Джо, — только вот у Каору было разбито сердце, а желание кататься на скейте исчезло бесследно. Он с головой ушёл в учёбу, особенно в любимую математику, в которой всё было упорядочено и разложено по полочкам. Никаких недопониманий и недосказанностей. Лишь Коджиро мешал ему учиться круглосуточно. Он постоянно тормошил его и тащил из дома на их площадку, попутно дразня «четырёхглазым» — у Каору к концу школы упало зрение и он стал носить очки, — а ещё «заучкой» и «скучным ботаником». Каору сначала никак не реагировал и не сопротивлялся. У него не было сил ни на что. Но потом на почве тоски и боли выросли колючие шипы. Окружающие продолжали осыпать его своими «люблю», — что было удивительно при его-то вечной угрюмости, — а его врождённая вежливость уступила место насмешливым взглядам, закатыванию глаз и сморщенному носу. И он начал огрызаться на шутки Коджиро, называя того, как ему казалось, обидными прозвищами: «горилла» — ведь к восемнадцати тот превратился в настоящего шкафообразного качка, — «тупоголовый» и «примитивный». Но Коджиро только смеялся, словно это были самые смешные вещи, которые он когда-либо слышал. — Знаешь, — как-то раз сказал он Каору, отводя взгляд и необъяснимо смущённо почёсывая нос, — у тебя остались здесь те, кто тебя любит и никогда не предаст. Они снова были на площадке. Коджиро стоял одной ногой на земле, а другой лениво гонял свой скейт взад-вперёд. Он вообще больше торчал над душой Каору, чем катался. А тот не катался вовсе, даже скейт не приносил. Вместо этого он обкладывался учебниками и сидел на старых ящиках, делая домашнее задание за Коджиро. Своё-то он уже выполнил на год вперёд. — Спасибо, — сказал он тогда, замирая на секунду и отрывая взгляд от тетради. После этого Каору стало чуточку легче. А потом Коджиро, как-то раз придя к нему в гости, предложил выкинуть тот скейт, который Адам подарил Каору. И когда они дружно скинули его из окна, Коджиро спустился вниз и своими ручищами доломал ярко-синюю с розовыми разводами доску. И он был таким забавным в своей ярости, что Каору рассмеялся и вдруг чуть не крикнул ему своё «люблю». Едва-едва удержался. Затормозил уже у самого края обрыва, в который было так легко свалиться. Да. Невероятно легко. Но Каору ведь был «заучкой», и мозг его всё просчитывал наперёд, а потому этот неосторожный порыв был подавлен. И после этого Каору стало легче настолько, что он вдруг вспомнил. Скейтборд — это не про Адама, не про его предательство и не про разбитое сердце. Скейтбординг был тем, куда его привёл Коджиро. Это было про их дружбу, про головокружительные трюки, пластыри на разбитых коленях и свист ветра в ушах. И Каору впервые за долгое время пришёл на площадку не с учебниками и тетрадями, а со скейтбордом. И он издевался и дразнил Коджиро, когда тот от удивления свалился с доски на ровном месте. Закончилась школа, и Коджиро уехал учиться. В день отъезда Каору помогал ему собираться и ворчал, не затыкаясь. Конечно, ведь для того, чтобы учиться на повара, Коджиро нужно уехать аж в Европу! Какой же он тупой, если не смог поступить в университет в Японии! Каору снова так сильно захотелось сказать «люблю». Чтобы Коджиро никуда не уезжал, а остался здесь, учился поблизости, а по вечерам устраивал бы с ним гонки. Но это было слишком эгоистично, а ещё наверняка невзаимно, а потому он промолчал. И лишь пообещал продолжить тренироваться, чтобы, когда Коджиро вернётся, они показали друг другу всё, чему научились за время порознь. И у Каору было ноль энтузиазма и желания кататься на скейтборде одному, но обещание есть обещание. Он делал это на закате солнца после пар в универе и тонны домашнего задания. Без громкого смеха, без глупых шуточек, без вечного позёрства со стороны Коджиро перед всеми мимопроходящими девчонками мир вокруг был очень тихим. Почти немым, и непривычная тишина заставляла Каору задумываться. К восемнадцати он распознал сотни различных способов сказать «люблю». Но, наверное, далеко не все. И чем дольше он думал и вспоминал, тем больше казалось, что Коджиро тоже говорил ему «люблю». Просто оно было тихим, деликатным и ни к чему его не обязывало. Но оно всегда было рядом — в улыбках, поддержке, в тёплых взглядах. В протянутой бутылке воды или свежем пластыре. В серьёзном: «Ты отлично справился», сказанном словно между делом. В том, как Коджиро всегда ждал его на площадке, даже если Каору не приносил скейт. В подколах и вечных взаимных обзывательствах. Но когда Коджиро приезжал на каникулы между семестрами, вся уверенность Каору в своих выводах мгновенно исчезала. Они всё так же проводили время вместе, и теперь Коджиро хвастался не только успехами в скейтбординге, но и своими кулинарными достижениями. Он всё ещё был в центре женского внимания и научился флиртовать направо и налево. Каору лишь закатывал глаза и бросал что-нибудь колкое. А потом каникулы заканчивались, и он снова оставался один. И думал, что, наверное, это всё-таки просто дружба. Потом Коджиро вернулся и открыл ресторан. За месяц Каору перепробовал там все блюда и заметил, как исчезли из меню те, которые не пришлись ему по вкусу. Очень мило. И всё ещё вполне по-дружески. Каору стоило позвать его на свидание ещё тогда, когда он впервые об этом подумал. Сейчас, наверное, уже поздно. Он был гордым в школьные годы, и остался таким же. Или это просто оправдание своей трусости, которая мешает сделать ему первый шаг? В любом случае Каору больше не верил, что хоть когда-нибудь скажет Коджиро своё «люблю». — Черри! Какая встреча! — Адам с присущей ему театральностью распахнул руки для объятия. А Черри на него не смотрел. Он смотрел на Джо, у которого на лице ярость угасала до беспокойства и снова вспыхивала пламенем, когда он переводил глаза с Адама на Каору и обратно. И Каору не знал, что ответить Адаму. Раньше у него было много слов, пусть и спрятанных внутри, но все они выцвели и растаяли без следа. В этой холодной пустоте осталось только желание отомстить. И Каору молча опустил свой скейт на землю. — Каору! — предупреждающим тоном произнёс Джо. Тот молча отпихнул его с дороги. Коджиро не стоило волноваться. Черри выиграет эту гонку. И Каору летел, вырываясь вперёд и сконцентрировавшись только на дороге и голосе Карлы. У него не было ни желания, ни времени обращать внимание на фокусы Адама. Но тревога росла — всё шло слишком гладко и слишком спокойно. Так что Каору почти не удивился, когда Адам с размаху ударил его доской по лицу. За секунду до потери сознания он даже обрадовался тому, что в их отношениях поставлена, наконец, точка. Пусть и таким диким образом. Когда он открыл глаза в больнице, то сразу же увидел смертельно напуганное лицо Коджиро. Несколько долгих секунд они смотрели друг на друга, а потом Коджиро прошептал: — Клянусь, я убью его, Каору! Переломаю ему все кости! Каору издал смешок и поморщился от головной боли. — Нет, тупица. Если ты попадёшь в тюрьму, кто тогда будет готовить мне карбонару? Он произнёс это машинально, не задумываясь. Будто ничего страшного не случилось, и это всего лишь очередная их привычная перепалка, обмен колкостями, который всегда казался таким естественным и уютным. Легким и приятным. И, может быть... Каору решительно поднял руку — к счастью, она слушалась, — ухватился за куртку Коджиро и потянул к себе. Когда они столкнулись губами, раны на его лице ужасно заныли. Но ему было всё равно. Ведь Коджиро не отпрянул. Он целовал его. Нежно и бережно. И так, словно он долго-долго ждал этого мгновения. Каору никогда в жизни не целовали так. Стоило получить сотрясение мозга и пару переломов, чтобы набраться смелости и переступить через гордость. — Слезь с меня, безмозглая горилла! Ты меня раздавишь! — проворчал Каору, когда Коджиро, закрыв глаза и счастливо вздохнув, уронил ему на грудь свою тяжёлую голову, а внутри что-то ощутимо хрустнуло. И когда Каору выписался, всё стало почти по-прежнему. Только теперь, когда Коджиро говорил ему: — Я так люблю тебя, Каору. Каору всегда знал, что на это ответить.