Тишина

      Потяжелевшее за день солнце решило наконец начать свой путь к горизонту, подернув мир плотно-оранжевой дымкой. Розовые разводы еще не успели появиться на небе, будто позволяя продолжить знойный, выдавшийся на редкость длинный день. Незаметные тропки, спускавшиеся из леса к полю были уже совершенно скрыты нависающей тенью деревьев. Оставался еще различим только вытоптанный, словно черная дыра, вход в орешник. По шуршащей, застывшей дороге медленно шлепали две пары ног. Одни — долговязые, обутые в длинные серые носки и сандалии, вторые — в аккуратных белых кроссовках, заметно посеревших от тяжелой жизни.       Шли молча. Мимо леса нельзя было идти по-другому. Оба прислушивались к крикам в глубине. Затрубил рог. Будто кто-то перекликался таким замысловатым образом, с разных концов ища друг друга. — Птицы, — стряхнули камни с подошвы сандалии. — Птицы, — согласились с ними.       До поселка больше не говорили. Такая же тишина встретила их и там.       Диск солнца уже не был виден за небольшими домиками. И нельзя было сказать наверняка, красные крыши разукрашены вечерними лучами или же они всегда были такими. — Нет, ну ты помнишь! — начала приходить в себя после дневного мара пара кроссовок.  — Помню, — кивнули им, не желая прерывать образовавшуюся в душе гармонию. Кроссовки на это лишь слабо ударили носками о землю. Тишина вскоре овладела и ими.       Дошли до двора. — Посидим, — попросили сандалии.  Кроссовки лишь шаркнули о землю носами и подошли к стареющей беседке. Серые сандалии скрылись под знакомой деревянной лавкой и теперь их не было видно. На поверхности стола появились кулаки с пухлыми пальцами и плотные локти.       Помявшись и пару раз повернувшись в сторону дома, кроссовки тоже сели, скрестившись между собой, и замерли. Вместо них заработали активно вездесущие васильковые глаза. Их собеседник устремил взгляд в стол.       За спинами раздался знакомый длинный скрип. Он повторился еще раз… и еще раз… постепенно начав смешиваться с детским гульканьем. Глухие, твердые удары стремились повторяться монотонно, однако тоненькие вскрики и возмущения мешали им.       Большие кулаки постепенно расслабились и легли по направлению к звукам.       Но тишина успела проникнуть куда-то вглубь и совершенно не собиралась покидать вернувшихся. Она словно ограждала невидимой стеной, заставляя смотреть на окружающее их, словно через дно стеклянной бутылки. — А помнишь… — захваченные искаженными звуками вскинули взгляд васильковые глаза. — Помню, — тепло кивнули им. Ладони вновь собрались в кулаки.       Слушали.       Вскоре даже намеки на дневную жару исчезли из воздуха. Небо около крыш заполнили яростно галдящие ласточки, запасающиеся едой на следующий день.       Дорожки перестали отчаянно пустовать. Они снова чувствовали себя живыми. Тихое шарканье, резвый топот, степенные шаги. Через время появятся иногда медленные, иногда быстрые группки шажков, с появлением глубоких сумерек их станет очень много, и они вытеснят остальные виды.       Сидящие недовольно жмурились, их все больше клонило к столу. Внутри, будто что-то недовольно ворочалось, потеряв прежний покой. Похоже стенки бутылки стали слишком тонки для витавшей прежде тишины. Пытаясь убежать от касаний с ними, она начала сгущаться ближе к сердцам, вызывая тем самым простое раздражение, но поняв, что внешнего мира никак не избежать, сама принялась улетучиваться и прятаться по темным углам. — Пошли ужинать, — наконец хлопнули пухлой ладонью по доскам, и из-под скамейки снова показались носки с сандалиями. — А потом? — жалобно посмотрели голубые глаза, — Выйдешь? — Выйду, — тяжело кивнули им.       Разошлись.       Так, в медленно рассыпающемся вечере, намеки на тишину совершенно исчезли и оба слились с другими жителями.       О той печати, которую оставил сегодняшний день на них, напоминало только вросшее в закорки души чувство да обгоревшие носы.