и да, не влюбиться не получилось.

У Игоря все силы уходят на обеспечение постоянного надзора. Он нихуя не высыпается, не успевает поесть, перебиваясь кофе и заканчивающимся печеньем, живет по будильникам, означающим прием таблеток, и, кажется, сходит с ума. Почти все время приходится проводить в спальне, чтобы останавливать очнувшегося, заметавшегося Петю, выгибающегося и в бреду бормочущего что-то невнятное. Впрочем, он тоже ничего не ест, зато пьет просто дохуя — у кровати стоят наполненные заранее бутылки воды. Обезболивающие сжигаются в крови, от снотворных Хазин становится вялым и плохо соображает. Если он просыпается, то обязательно несет полнейшую чушь, слюной капает на пропитавшуюся вонью лекарств и пота футболку, глаза почти не открывает и на вопросы отвечает бессвязно. От тяжелых препаратов его иногда рвет — голодный, ослабевший организм такой нагрузки не выдерживает. Игорь ему и тазик держит, и по голове гладит, успокаивая, и до туалета практически на руках носит — Петя еле стоит. Игорь все делает на автомате, не давая себе просто сесть и задуматься, потому что если начнет, то не сможет остановиться — собственная усталость возьмет верх, и он упадет в обморок от недосыпа, недоедания и чрезмерного стресса. Гром перестает различать время суток, окна в спальне всегда зашторены — Хазину глаза режет от яркого света. Квартира обрастает беспорядком. В раковине свалена посуда — немытые чашки и тарелки с ложками, в гостиной так и не собран диван, из которого он впопыхах доставал второе одеяло, когда Петя проснулся снова в холодном поту и стучал зубами, умоляя сделать что-нибудь со сковавшим тело льдом. Это же одеяло теперь валяется у кровати. Поднять его не хватает сил, Игорь только о подушке и мечтает, снова и снова заводя будильники, чтобы не проспать. Оформленный выездной бригадой наркологической клиники больничный прокатывает. Федор Иванович звонит, спрашивает о здоровье, предлагает занести варенья малинового, лечебную профилактику с лимонным чаем устроить, но Игорь отказывается. Он обещает выздороветь поскорее и смотрит на заворочавшегося Петю. От одного вида больно. Кожа стала почти прозрачной, вены проступили, и хорошо, что хоть губа начала заживать, а то совсем на привидение похож. К исходу четвертого дня Пете становится лучше. Не то чтобы он приходит в себя окончательно и вскакивает на ноги, но сознание проясняется, взгляд больше не затянут туманом. Игорь замечает это, когда в очередной раз заходит в спальню с новой бутылкой воды и устало ерошит собственные волосы. Хазин лежит, где лежал, вновь натянув одеяло до носа, и смотрит. Глаза покрасневшие, прищуренные, следящие. Он моргает с долгим перерывом, в итоге все же прикрывает немного веки, но наблюдать не перестает. — К-как ты? — хрипло спрашивает Гром, присевший на край кровати. Петя сперва просто открывает рот, будто ему непривычно, потом облизывается и шепчет: — Хуево, блять… — Больно? Холодно? Дать что-нибудь? — тут же спохватывается Игорь, оставив бутылку на тумбочке. — Себя, — не артачась, заявляют в ответ и даже руки разводят приглашающе. На губах Грома блеклая улыбка. Он обессилено валится Пете на грудь, щекой прижимается, обнимает, как плюшевую игрушку, и про себя отмечает, как же сильно Хазин схуднул. В волосы сразу зарываются подрагивающие пальцы, гладят неспешно, и теплое дыхание касается макушки. На тумбочке вибрирует телефон, но в его сторону никто из них не смотрит. Оба слишком устали, вымотались. Игорь все эти дни глаз не мог сомкнуть, подрываясь от малейшего скрипа на соседней стороне кровати. — Я очень хочу спать, — прикрыв глаза, говорит он. — Спи, — соглашается Петя, его самого тянет обратно в бесконечное и темное. — Воняешь, кстати, — добавляет он, ладонями погладив напряженные плечи. Игорь вымученно усмехается, потираясь носом там, где заканчивается хазинская футболка, и начинается кожа ключиц. — Ты тоже, — последнее, что он произносит, вырубаясь. От трелью раздавшегося звонка просыпается только Игорь. Сегодня он спал лучше, чем обычно. Виной тому теплые Петины объятия или осознание, что причин для беспокойства стало меньше — еще непонятно, но факт остается фактом. Гром скатывается осторожно с мерно вздымающейся груди, выпутывается из прижимающих его ближе рук, поправляет съехавшее одеяло и поднимается с кровати. Петя реально спит, его разбудить очень сложно — организм берет свое, восстанавливаясь. Игорь зевает, зажимая рот ладонью, выходит из комнаты и прикрывает за собой дверь. Кто мог припереться в такую — он смотрит на часы в коридоре — не совсем раннюю рань? А на пороге обнаруживается Гречкин. В огромном укороченном пуховике с аляповатыми буквами «BALENCIAGA» на спине и черном худи, еще штаны какие-то узкие, цветастые, и неизменные кроссы стоимостью в пять громовских зарплат. На лице довольная ухмылка, в руках бумажные пакеты, а яркий запах брендового парфюма вихрем врывается в квартиру. — Как же хуево ты выглядишь, — первое, что он говорит, осматривая удивленно вытянувшееся лицо. Игорь хлопает глазами, не понимая, какого хуя происходит, и Кирилл просачивается мимо него в прихожую. Пока майор поворачивает ключ в замке, он скидывает кроссы, оставаясь в одних носках. Пуховик устраивает на вешалке в шкафу. — Севыч, ты че тут вообще? — Любопытство не выдержало, — жмет плечами Гречкин. — Понял, что знакомства не дождусь, сам приехал. Удивлен, кстати, думал в блядушник какой попаду, а тут райончик приличный, хата красивая. Проблемную дочку богатых родителей склеил? — посмеивается он и спрашивает, как пройти на кухню. На кухне Кирилл хозяйничает с такой уверенностью, будто всю жизнь тут живет. У него, как и у Пети, удивительно легко получается управляться со всем вокруг. Из пакетов он вытаскивает контейнеры, и пока в микроволновке греется одно, другое он разворачивает, попутно успевая сполоснуть чайник, залить воду и поставить кипятиться. Если бы Игорь не знал, что в доме Гречкиных прислуги, как в Букингемском дворце, то непременно решил бы, что Кирилл каждое утро сам занимается чем-то похожим. — Спит? — спрашивает вдруг Гречкин, взглядом указывая майору, чтобы сел на стул и не маячил в дверном проходе. Тот кивает в ответ. — Будить придется. — Зачем? — Обед по расписанию, — разыскав в шкафу чистую кружку, он наливает чай. Морщится, потому что остался только пакетированный, но тут уж ничего не поделаешь. Дома только английский заварной. — Элла утром приготовила, — перед Игорем опускается тарелка с выложенным на нее аккуратным яблочным штруделем, как в дорогом ресторане, и кружка дымящегося чая. — Я бы коф— — Кого, блять? Ты сейчас со стула съедешь, — фыркает Кирилл. — Кофе — сплошная нагрузка для организма. Пей и не пизди, и есть не забывай. Игорь затыкается покорно, прекрасно зная, что спорить с Гречкиным, как в потолок плевать — нихуя не добьешься, так еще и себя заплюешь. Чай идет тяжело, еще тяжелее идет штрудель. Вкус яблок и корицы слишком яркий, а у Игоря во рту за последние несколько дней максимум пресное печенье было. Тошнота подкатывает к горлу, но напротив сидит Кирилл, смотрит пристально своими невозможными глазами и заставляет отрезать кусочки снова и снова. Сам он попивает какой-то латте-хуятте из кофейни и накручивает на палец шнурок худоса. — Как ты вообще? — спрашивает Кирилл. На смену хлопотливой хозяйке приходит серьезная обеспокоенность чужим состоянием. — Заебался, — честно отвечает Игорь, мотнув головой и сделав глоток. Гречкин понимающе кивает. — Мне уже кажется, что я сам ломаюсь. Ни день недели не помню, ни число… Спать хочу и все, никаких других мыслей нет. Голова от них взрывается, Севыч. — Давай я за твоей красавицей присмотрю, — предлагает Кирилл. — Ты в душ сходишь, отдохнешь, — Игорь открывает рот, чтобы воспротивиться — озадачивать друга исключительно своей проблемой неправильно, но его прерывают: — Тебе это нужно. У меня целый день свободен, я посижу и свалю, а ты тут останешься. И долго не протянешь так. — Слушай, тут такое де— — Ты только скажи, как зовут, я обещаю все в лучшем виде будет, — улыбнувшись широко, Гречкин допивает свой кофе. — Петя. Образовавшуюся тишину, кажется, можно потрогать. — Реально для друга вызывал, что ли? — Кирилл заметно разочаровывается. Он-то надеялся на душещипательную историю любви бравого полицейского и богатой страдалицы… — Мы вроде как встречаемся, — неопределенно пожимает плечами Игорь и проглатывает новый кусок через силу. — Охуеть… — Гречкин аж подвисает, откинувшись на спинку стула. Под тяжелым взглядом майору становится неуютно. — Мы настолько давно не виделись, что ты успел мужика подцепить! Никогда бы не подумал, — в натуральности друга Кирилл был уверен на сто десять процентов (как и сам виновник шокирующих новостей в своей собственной), а тут вот что получается. — Ну, это нихуя не меняет. Давно он ел последний раз? — Дня три, может, четыре… Кирилл снова встает, начиная суетиться. Из пакета достает другой контейнер, круглый, глубокий, снова отправляет в микроволновку и рыщет по полкам над раковиной. — Ты бы посудомойку запустил, что ли, — говорит он, переливая бульон в суповую тарелку. — Доел? Пошли, дверь мне откроешь, — у Гречкина в одной руке тарелка с ложкой, в другой — стакан с водой. Оба на пороге комнаты застывают. Кирилл приглядывается и впервые с момента появления в квартире смотрит на Грома со скептицизмом. — Не похож он на наркомана, — шепчет Гречкин, делая выводы по тому, насколько видно чужое лицо. — Нет, сейчас похож, конечно, но если в порядок привести, то я бы даже не сказал… А че он? Игорь зажимает пальцем ноздрю, и Кирилл кивает. — Ты охуел гостей водить, — задушено раздается со стороны кровати, — пока я умираю. Гром подталкивает в спину замешкавшегося Гречкина и хлопает по плечу «на удачу», благополучно смываясь в душ. О, два мальчика-мажора в одной комнате. Оба резкие, гордые, выебистые, один после лютых отходов, второй — по жизни язва. Игорь обязательно остался бы посмотреть, но у него сил хватит только на быстрый душ и свернуться на диване в гостиной, пока Кирилл там возится. Он Севычу доверит собственную жизнь (и Петину соответственно), если понадобится, потому что тот на самом деле толковый парень, когда ситуация серьезная, хотя большую часть времени — раздолбай. — Ты кто? — больным прищуром рассматривая подошедшего ближе Гречкина, спрашивает Петя. — Кирилл. Игорь «Севычем» кличит, — отвечает, устраивая внеплановый обед на тумбочке, — буду признателен, если ты не станешь. Как самочувствие? Давай садись. — Почему? — цепляясь за конкретную часть предложения и игнорируя вопрос, Хазин садится, кривясь от оставшейся ломоты в мышцах. Кирилл поправляет подушку за его спиной, чтобы было удобнее. — Почему признателен? Ну, знаешь, не люблю, когда лишний раз о бате напоминают и— — Остановись, — поток информации из чужого рта врезается в уши, Петя даже зажмуривается на мгновение, будто стараясь его заглушить. — Башка раскалывается. Кирилл на это не обижается, одергивает штору у окна и садится на край кровати, где есть свободное место. В руках снова появляются тарелка и ложка. Хазин смотрит, нахмурившись, одеяло натягивает на колени — немного морозит. Последний раз его так — «открывай ротик, летит самолетик» — кормила мама лет в шесть, когда в садике простуду подхватил и лежал с температурой под тридцать девять. Новая «мамочка» доверия особо не внушает, хотя бы потому, что пялится с поразительной озабоченностью, прям как настоящая. Но он понимает, что сам себя не покормит — руки подрагивают до сих пор, и бульон быстро разольется по одеялу. Приходится смириться с положением и принять факт, что его, тридцатилетнего мужика, с ложечки… — Уговаривать же тебя не придется? — Гречкин подносит ложку к сомкнутым губам и смотрит выжидающе. Петя проглатывает, наморщившись. В животе неприятно урчит и сжимается. Знакомое ощущение подкатывающего желания согнуться над унитазом читается в глазах. — Я не буду, — хмыкает он, решая, что лучше умереть от голода, чем снова блевать. — Будешь, — в том же тоне отзывается Кирилл, зачерпывая еще бульона. — Меня стошнит. — Прополощешь рот и поешь еще, — невозмутимо заявляет Гречкин и сует ложку в рот. — За маму. — Ебальник прикрой, — Петя лязгает зубами о сталь. Кирилл усмехается. Да-а, выбрал Игорь, конечно, с характером. Но Хазин все же перестает выебываться и ест нормально, покорно открывая рот и заслушиваясь нескончаемой болтовней. Языком шевелить Гречкин умеет слишком хорошо, а потому даже мертвого способен из могилы поднять, не то что бульон в рот запихнуть. Справиться с настойчивостью не получается. Под участливым взглядом и ободряющими словами, за которые сперва хотелось по лицу дать, Петя съедает обед, изначально отдававшийся лишь резью в желудке. — Вот и все, — говорит Кирилл, отставив тарелку. — Сложно было? — Да отвали, — Хазин ерзает неуютно, они вообще-то знакомы всего минут десять. — Тебя Игорь позвал? В душе начинает скрестись странное чувство предательства: Гром взял и притащил кого-то в эту квартиру, пока Пете плохо и больно, пока он выглядит просто отвратительно, так еще и бросил наедине. — Нет. Я бы извинился, что без приглашения, но это вы мне спасибо должны сказать. — Нихрена себе. А хуй не пососать? Кирилл прищуривается весело — зря Хазин спросил. Он и согласиться может. — Думаешь, ты без капельницы вывез бы? — серьезно спрашивает Гречкин, сменив дурашливость напряженной обстоятельностью. — Без таблеток? Городские не стали бы утруждаться, Игорь частников вызывал. А номер у него откуда? Я твой ангел-хранитель, ебанат. — Мне на колени перед тобой упасть, дядь? Я его, блять, не просил, — шипит Петя, ненавидящий быть должным. — А тебе и не надо. Он это решение сам принял, потому что не смог смотреть, как ты мучаешься, долбаеб. — Да хули ты о мучениях знаешь?! — раздраженно выплевывает Хазин. Это он тут от боли сознание терял несколько дней подряд, он и никто другой. — А вот, блять, знаю! — с тем же злым отчаянием в голосе отвечает Кирилл и в нос сует экран айфона. Петя вглядывается в раскрытое приложение, глаза бегают по строчкам: «Вы чисты уже два года три месяца и семнадцать дней» и красивый задний фон. — Я с шестнадцати на спидах сидел… Без клиники с этого дерьма не слезть, почти героин. — А…сколько тебе? — Двадцать два, — невесело улыбается Гречкин, убирая телефон в карман. — Так что я тебя прекрасно понимаю. И с наркотиками, и со служивым батей. — Че? — Хазин напрягается, не мог же Гром все разболтать… — А эта инфа откуда? Кирилл смеется, взял на понт. — Прикалываешься? Начни хотя бы с мажорной хаты, на которую обычному менту всей зарплаты не хватит, — Петя открывает рот, чтобы уточнить и про это, но его перебивают раньше: — А кроме работы, где вы с Игорем могли познакомиться? Он редко кого-то к себе подпускает: в кафе исключительно жрет, по гей-клубам точно не ходит, — что Игорь про отношения распиздел, Петя уже понял. — И назови мне хоть одного человека, который при бабках с рождения, и вдруг решает пойти работать в мусарню? Только если батя подтолкнет, — ухмыльнувшись, подмигивает Гречкин, разгадавший все, как Шерлок. Хазин хмыкает задумчиво. В целом, да, логично складывается. Кирилл, сперва косивший под настырного дурачка, теперь рисуется фигурой более осознанной. Но на сына «служивого» он не похож, вот, блять, ни разу: яркие блондинистые волосы, явно крашенные, татуировки, виднеющиеся там, где рукава худи закатаны — Петя уверен, что их гораздо больше — и куча колец на тонких пальцах. Да, он выглядит, как сынок богатых родителей, типичная «золотая молодежь», но… — Питерский прокурор, — говорит Кирилл, заметив оценивающий взгляд на себе. — Ну, если тебе интересно. Мериться батями не собираюсь, но скажу так: не стоит оно того. — Что не стоит? — Одобрение родительское, — поясняет он, скользнув пальцами в волосы. — Я все детство задрачивал на похвалу, потом понял, что оно мне в хуй не уперлось, и начал херней страдать. Папуля видел исключительно в прокуратуре, угрожал в армейский интернат сбагрить. И сбагрил, кстати. Я после этого и подсел. Петя слушает с затаившимся чувством полной солидарности и захлебывается в чужом рассказе, перекладывая на собственную жизнь. Его впервые кто-то настолько… Настолько понимает. — Меня там налысо побрили, — губы растягиваются в улыбке, ностальгической и немного наглой. — А потом я сбежал, и батя всю ближайшую военчасть зарядил меня искать. — Нашли? — Ясен хуй, нашли, я этот лес вообще не знал. Год потом жил от дома до школы, скука смертная. Зато волосы отрасли, и у папули опять заскоки начались. Говорил, если пидором окажусь, он от меня откажется. Не отказался, но его прям конкретно на этой теме повернуло, в каждом вздохе пытался гейское амбре уловить. По психологам меня таскал, даже попа позвал какого-то. — И че ты сделал? — Покрасился ему на зло, — с гордостью заявляет Кирилл, и Петя, смотря на это выражение лица, довольное каждым поступком, тоже дергает уголками губ. — Пизде-ец, — выдыхает он впечатлено. — Мой убил бы. — Да-а, у меня синяк с лица две недели не сходил. Но я тогда ясно дал понять, что может хоть до смерти отхуярить, я все равно прокурором не стану. Петя еще раз осматривает его бегло: на прокурора Кирилл не тянет совсем. — А кем будешь? — На архитектурный документы подаю этой весной. В Цюрих. — И что отец на это? — Хазин поражается, ему в свое время не хватило смелости настаивать. — Смирился, а хули он еще может сделать? Я сказал: или архитектурный, или буду с мужиками старыми за деньги спать. Батя за сердце сразу схватился, мать в слезы. Пришлось из двух «зол» выбрать меньшее. Для Пети само понятие, что родителям можно просто сказать «я не хочу», не существует. Его коробит и ломает ощущение, что вся эта жизнь, тридцатилетняя уже, ему не принадлежит. Все время растрачено впустую ради чужого удовлетворения. Вот только ему даже спасибо никто не говорит и успехами не интересуется. Когда ты взрослый мужчина, наверное, глупо такого ожидать, не маленький ведь. Но у Хазина с самого детства это больная тема — он проживает не свою жизнь и постоянно всем должен. — Как вы с Игорем познакомились? — отпив из стакана, спрашивает Петя, с первого взгляда на Гречкина в голове этот вопрос крутится. — Он мне машину разъебал мусоровозом. — Смеешься? — Абсолютно серьезно. Там задержание какое-то было, а я только ламбу из сервиса забрал, колодки меняли. Стою на перекрестке — светофор, и тут Игорь. Сигналил так, что уши заложило, но я куда деться-то могу? Впереди красный, сзади другая машина, а меня до этого чуть прав не лишили — лишний раз газу дать боюсь. Въебался он красиво, бок помял прилично. — Звучит очень на него похоже, — посмеивается Петя, допивая воду — его опять сушит, и Кирилл, не отвлекаясь, подливает в стакан из бутылки. — Мы номерами обменялись, чтобы про возмещение договориться, и— — И на следующий день его плоскодонку сожгли, — в дверях появляется Гром, уже переодевшийся в чистые вещи и с мокрой головой. Гречкин смотрит в ответ уничижительно, майор только посмеивается, и посреди этого дружелюбного коннекшена Хазин понимает, что зря столько выхлебал. — Раз уж ванная свободна, я, пожалуй, ее займу, — Петя свешивает ноги с кровати, поднимается и тут же оказывается пойман Игорем под локоть. Кирилл уставляется на них заинтересованно. — Отцепись, я не немощный, — говорит Хазин, отстраняя от себя чужую руку. — Сам поссать смогу, — ему достаточно убеждений в собственной слабости, моральной и физической, на сегодня. Он, слегка пошатываясь, добирается до выхода из комнаты, и там уже скрывается в коридоре. Дверь закрывает — захлопывает, услышав голоса из спальни — и выдыхает облегченно. Эта прекрасная чужая жизнь, недосягаемая и практически сказочная, никогда не будет его. У Кирилла все замечательно, он столько прошел, боролся, зубами грызся за свое, отстаивал, а Петя так не умеет. Он только слушается других, потакая желаниям и обстоятельствам, а свои чувства запихивает поглубже — всем на него насрать. И ведь у Игоря тоже все хорошо… Было. Пока Петя не появился со своими проблемами. Зависимость, наркоторговля, практически убийство — да что он, блять, за человек такой? Сплошные неприятности, из-за него все только страдают. Ощущение полной никчемности давит в груди, вдох дается с трудом. Хазин делает несколько шагов к раковине, вцепляется пальцами в ее высокие края, сжимает, думая, что будет забавно, если она треснет вот прямо сейчас, и острая керамика резанет по ладоням. Кровь на белом будет смотреться неебически красиво и эстетично. Хоть что-то у Пети получится хорошо. Но вместо этого он выдыхает судорожно, открывает кран, зачерпывая холодную воду, и утопает в ней лицом. Из отражения на него смотрит кто-то совершенно другой. Больше нет задорного блеска в глазах: они потускнели, красные нити полопавшихся сосудов чертят по белкам, чернота зрачка расплывается в зеркале. Петя проводит мокрой ладонью по волосам, взлохмаченным, грязным, торчащим во все стороны — мерзко. Он заметно осунулся: щеки впалые, подбородок очерчен, а нижняя губа все еще выделяется небольшой припухлостью. Петя пальцами касается своего лица и не верит, что это… Что это он. Жалость к самому себе душит, не давая мыслить здраво. Петю не отпускает чувство, что весь мир против него, и это никогда не кончится. Ну, бросил он, а что теперь? Единственное, что делало Петю Петей осталось где-то позади. Единственное решение, принятое им самим, пускай и не самое лучшее, зато его собственное — употреблять. Больше оно ничего не значит. Потому что в очередной раз заставили поддаться и пойти на уступки, согласиться с тем, чье мнение ценится гораздо выше своего. Игорь сказал, что надо бросить, и он бросил. Мучился, страдал, с ума сходил, пока вены горели, а тело выкручивало, но бросил. Чтобы Игорю не было противно с ним. — Да за что, блять… — первым ломается дрогнувший голос. Потом губы поджимаются, кривятся, Петя уставляется на болезненный излом в зеркале, и, набравшись смелости, смотрит себе в глаза, блестящие от слез. Какой же, сука, жалкий. Впечатывая в зеркало кулак, Хазин думает, что было бы хорошо не увидеть это лицо снова. Стекло с грохотом осыпается в раковину и на пол. Но боль от впившихся в кожу осколков маячит в отдалении, притупляясь осознанием: из образовавшегося калейдоскопа теперь смотрит не одно лицо — множество. Множество бледных, заебанных физиономий с покрасневшими, слезящимися глазами, ненавистно искривленными губами и презрительной ухмылкой. Петя хватает один из таких осколков, сжимает в ладони слишком сильно — кровь начинает струиться по запястью. От резанувшей обжигающим пламенем боли он шипит тихо, всхлипывает, не замечая пекущие лицо слезы, капающие с подбородка, и подносит дрожащую руку к шее. Эхом доносится стук в дверь и чей-то голос, сперва просящий открыть, потом уже требующий. Но Хазин слишком поглощен уставившимся на него отражением, будто насмехающимся и берущим на слабо. Это решение тоже будет принято только Петей. Безумная, но расслабленная улыбка появляется на губах — он контролирует ситуацию сам. Одно движение. Даже на оглушительный грохот позади, противно визгливое «боже!», резанувшее по ушам, и громкий оклик Петя внимания не обращает. Только когда ему выкручивают запястье, вцепившись едва не до перелома, заставляют разжать ладонь и выронить осколок, он приходит в себя. Вырывается, дергая руками и упираясь ногами, головой мотает, напоминая со стороны безумного, а из отражения, не двинувшись, смотрит все такой же Хазин, теперь действительно смеющийся и твердящий «не смог». Петя себя слышит, как со стороны, орет, что ненавидит, вот только кого: отражение или Игоря, схватившего его поперек туловища и осевшего на пол, или Кирилла, убежавшего за аптечкой, или отца, который всю жизнь разрушил, или мать, никак не защитившую его, или кого-то еще. Или все-таки себя. — Петя! Петь, успокойся, пожалуйста, — просит Гром, удерживая его руки, чтобы Гречкин мог достать осколки и обработать порезы. — Все же хорошо, Петь, дыши, все нормально, успокаивайся, прошу… — Отпусти меня! Блять, отпусти! — предпринимая еще несколько попыток вывернуться, он чуть не разбивает затылком Игорю нос. — Как же ты, сука, не вовремя всегда! Игоря трясет от страха. Эту картину с полубезумным Хазиным перед разбитым зеркалом с осколком в окровавленной руке, замершим у самой шеи, он не забудет никогда. И жить дальше, делая вид, что этого не было, тоже не сможет. У него сердце бьется где-то в горле, а по спине сбегает пот, губы дрожат, потому что еще немного, еще чуть-чуть — и они бы застали истекающий кровью труп на белом полу. Красотища, сказал бы Петя, усмехнувшись, а у Грома внутри все холодеет, и слезы застывают в глазах, так и не скатившись. Кирилл наспех перевязывает руку. Игорь видит, что и у него пальцы мелко подрагивают от пережитого, но узелок на бинте поверх стерильной липучки все равно выходит аккуратным. И после приходится насильно разжать Хазину рот, чтобы запихнуть туда таблетку успокоительного, а потом сжать, чтобы проглотил. Кирилл уходит, не желая мешать. Он прибирается в гостиной и на кухне, меняет белье в спальне, проветривает. А Игорь сидит, прижавшись к стене душевой кабины и сжав в объятиях Петю, и мечтает, чтобы всего этого никогда не было. — Я бы убил себя… — бормочет подуспокоившийся, вялый Петя, словно стараясь доказать что-то уже пропавшему отражению. — Я бы смог… Его развозит по полу между Игоревых ног. Голова сползает с плеча на грудь, глаза слипаются, но из-под опущенных ресниц он все равно рассматривает устроенный беспорядок, тихо хмыкая. Ослабевшие пальцы щекотно бегают по предплечьям сцепившихся на животе чужих рук. — Ну что ты, Петенька, что ты, — Гром утыкается носом в затылок. — Я бы не допустил. Петя усмехается еле слышно, и непонятно, чего в этой усмешке больше — радости или отчаяния. — Все хорошо будет, — обещает Игорь, бережно прижимая к себе безвольно притихшее тело, свернувшееся в мелко дрожащий комок. — Да откуда тебе знать, — хрипло отзывается Петя, чувствуя, что вот-вот отключится. — Потому что… — Гром замолкает, вдыхая поглубже, и шепчет: — Потому что я тебя люблю. Хазин не отзывается — его вырубило, а Игорь переваривает первое произнесенное признание в абсолютной тишине, крепче сжимая руки и тихо-тихо всхлипывая. Ему больно. Через несколько часов он провожает Кирилла. За окнами смеркается. Гречкин натягивает свой пуховик, проверяет время на айфоне и забирает с тумбы ключи от новой ламборгини — теперь у него урус, потому что кроссовер российским дорогам подходит больше спорткара. — Дай телефон, — просит Кирилл и в протянутом мобильнике спешно набирает что-то, тыкая пальцами по всплывшему окну клавиатуры. Игорь до сих пор не умеет так быстро. — Что это? — спрашивает он, рассматривая новый контакт. — Мой психиатр. Убеди Петю походить на терапию. Или заставь. Ему это нужно. Наркота хуйню, конечно, с телом делает, но то, как она по мозгам дает, ни с чем не сравнится. Это, — Кирилл кивает в сторону ванной и лежащей рядом выбитой двери, — вполне нормально в контексте того, через что он проходит. Игорь кивает благодарно и даже позволяет себе Гречкина обнять. А потом возвращается в спальню. Свет там уже не горит. Хазин глубоко и шумно дышит на своей половине, и Игорь, чтобы не разбудить, осторожно забирается под одеяло, мягко притягивая его к себе. Петя поворачивается сам, но глаза не открывает, видимо, делая это в очередном беспокойном сне. Нос утыкается в ключицу, дыхание щекочет кожу, он жмется ближе. Игорь вытаскивает перевязанную Петину руку, укладывая поверх одеяла, чтобы не повредить еще больше, и в попытке успокоить проводит ладонью вдоль позвоночника. — Позови маму… — едва различимо шевелит губами Петя, не осознавая себя под действующими таблетками. У Грома от этого неприятно колет под ребрами. Он зажмуривается и касается губами Петиного лба, надеясь, что весь этот кошмар закончится.