Парфорсная охота

Он услышал размеренный стук плоских каблуков издалека, ещё до того, как приглашённый гость неспешно толкнул от себя легко распахнувшиеся двери. В главном зале Резиденции утренней росы, в зале Повелителя грёз для решения насущных проблем издавна собирались главы пяти кланов Семьи, однако в данный миг только один из них недвижимо стоял около городской диорамы. Этот назойливый стук изношенных ботинок с каждым вальяжным шагом бил главу клана Дубов по вискам. Острая, пульсирующая боль сдавливала голову будто тиски. Не жалуясь на недомогание, перед этим человеком он держался достойно: ни одна мышца не дрогнула на спокойном лице, напускное равнодушие было заместо приветственного слова. Несмотря на просторность зала, сгущающийся воздух опускался на ровные плечи физически ощутимой тяжестью. Сегодня Воскресенью приснился неприятный сон, реалистичный и пугающий даже сильного духом. Во мраке ночи, посреди залитого ливнем поля некая бродячая шавка, облезлая и уродливая, раздирала на части ещё подающую признаки жизни птичью тушку. Голодная, слюнявая пасть её ломала хрупкие кости, не позволяя жертве выпорхнуть из ловушки клыков, и перья — чёрные, отливающие фиолетовым во время вспышек молнии, вздымались ввысь и тут же прибивались намертво обратно, на землю, бушующими каплями дождя. Беспризорная, гуляющая сама по себе и выживающая кое-как псина, почему только она, голодающая на улице, обладала такими литыми и сухими мышцами? Металлическим капканом-пастью, как только она смогла, эта глупая тварь, поймать этакую благородную птицу как ворон?.. До чего же отвратительный, лишённый логики сон… — А я уж думал, что не доберусь досюда… Ха-ха, — бархатистый смех, отражающийся от колонн зала, вынуждает Воскресенье напрячься и задержать дыхание. — До чего же удивительный лабиринт из залов, коридоров, да ещё и ловушки повсюду, — звук от размеренных хлопков в ладони бьёт истинного владельца «лабиринтов» по барабанным перепонкам. — Создаётся невольное впечатление, что хозяин этого поместья параноик. Разве у добросердечного главы Дубов могут быть враги? Воскресенье не намерен отвечать на вопросы от этого человека. Он медленно оборачивается, не убирая одной руки из-за спины, слегка задирает подбородок и награждает гостя надменным взглядом. Лицо его собеседника украшает слабая улыбка — признак искренности во всём: в речи, в походке, поведении. Сейчас Галлахер намного сильнее, чем когда-либо, напоминает собаку. Не того благородного королевского пса, не борзую и не гончую, и даже не болонку, за сравнение с которой сам Галлахер любил посмеяться. Для описания этого человека глава клана Дубов мог ограничиться всего лишь двумя словами: Безродная дворняжка. Взгляд Воскресенья бегло охватывает всю фигуру мужчины целиком. На этот официальный приём тот позволил себе явиться в чистой, но неопрятной и помятой одежде. Взлохмаченные волосы падали на лицо, но не скрывали прямой взгляд оранжевых глаз. Они были похожи на пламя бензиновой зажигалки, мерцающие одинаково ярко вне зависимости от чего-то внешнего. Стойкая сигарная вонь портила чистоту воздуха, а щетина нескольких дней завершала этот оскорбительный образ. — У вас отличное чувство юмора, господин детектив, — Воскресенье говорит нарочито вежливо, придерживаясь норм этикета даже с животным в человеческом облике. Полуприкрытые веки скрывают за собой часть золотых радужек, отчего выражение лица главы Дубов делается ещё холоднее. Его грудная клетка размеренно вздымается и опускается, контроль дыхания позволяет унять разбушевавшееся сердце. — Надеюсь, ваш талант шутить уже помог вам найти серийного убийцу. — Хах? — уголок губ Галлахера ползёт вверх, обнажая ряд зубов и выделяющийся на их фоне клык. Его забавляет то, каким порядочным старается выглядеть этот лживый человек. До чего же благородная, статная фигура в белом, воистину — ангел! Только вот безгрешным существам нечего стыдиться и скрывать. У безгрешных существ не трепещут в страхе разоблачения их маленькие крылышки. — Это ведь просто моё мнение. А что? — Галлахер щурится и опускает подбородок, — оно вас как-либо задело? В его пропитом, слегка с хрипотцой, голосе, слышатся бессовестные нотки веселья. — Господин Галлахер, моё терпение на исходе, — Воскресенье расправляет плечи сильнее, но его идеально ровная осанка не помогает стать выше приблудшего пса. — Ваше пренебрежение обязанностями… — он выдерживает определённую паузу, чтобы придать своим словам дополнительного веса. — Только усилит мои подозрения в вашей связи с убийцей. Голос Воскресенья оседает в груди Галлахера приятной тяжестью. Чистый голос, лишённый примесей неловкости, это был голос властного и сильного человека. Не поддающегося на лесть, не имеющего чувства юмора, или же… Таким неласковым карканьем он одаривает лишь его одного? — Уважаемый глава клана Дубов, — Галлахер тяжело выдыхает, после чего начинает медленно шагать навстречу своему обвинителю. Он готов поклясться, что, если бы не выдержка и хвалёный самоконтроль, Воскресенье напал первым безо всяких разговоров-прелюдий. — Хочу сказать, что вы совсем не печётесь о моих чувствах. Обидно, знаете ли? Воскресенье не двигается с места, со всё тем же равнодушием глядя на неспеша приближающего мужчину. Его охватывает незримая дрожь, ощущение дежавю кусает бледные щёки. Во сне, до того, как вонзить клыки в плоть, с такой же размеренностью к несчастной птице крался тот промокший пёс. Намеренно медленно переступал с лапы на лапу, он знал, что в сильнейший ливень его жертва не сможет взлететь. Покрытое грязью, со всклоченной шерстью животное не видело смысла скрываться. Оно выгибало спину и низко опускало голову, пачкая сырую землю бесконтрольно текущими, ядовитыми слюнями. — Негодяй, шпана… — Галлахер подмечает, как на личике Воскресенья раздражённо играют желваки, — пьянчуга, хулиган. Я слышал это не раз. Но извольте, — он усмехается так искренне, что в чистоту его намерений поверит даже ангел, — я и подумать не мог, что однажды меня назовут сообщником убийцы! Он лает эти слова Воскресенью практически в лицо. — Беру свои слова обратно, — мужчина скалится в своей самой милой улыбке. — Ты не параноик, глава Дубов. Ты просто сумасшедший, — его слова, однако, не находят отражения в поведении Воскресенья. Но он уверен: пальцы руки, заведённой за спину, болезненно сжимаются в кулак. — Знаешь, ведь? Просто псих, — Галлахер скрещивает руки на груди, делая весомый акцент на окончании своей речи. На какое-то время в зале воцаряется гнетущее молчание. Ни одна из брошенных провокаций не была проглочена Воскресеньем, он — не та дичь, которую можно словить столь простецкой наживкой. В противовес ожиданиям Галлахера, многоуважаемый глава клана Дубов выпрямляет до сих пор заведённую за спину руку, другую же ставит себе на пояс. Неоспоримая уверенность вынуждает зубы пса заскрежетать. С удушающей ответственностью за фестиваль на плечах, мечущийся из угла в угол в своём глупом расследовании, этот галовианец поразительно долго твёрдо держится на ногах. Его гало сверкает с той же яркостью, что была и во время первого прибытия всех гостей на Пенаконию. С той же чистотой, как и до череды ужасающих убийств. Однако этот свет не мог соперничать с трепетом огня в его любимой зажигалке. — Ты… — из голоса Гончего испаряются игривые ноты. Воскресенье одаривает его скучающим взглядом. — Точнее сказать, Семья… Вы сломили меня, — он разводит руки, словно давая единственному зрителю возможность полюбоваться своим безвкусным нарядом. — Сломали позвоночник, вырвали клыки… А теперь хотите обвинить в убийстве? Смешно же… — крылышки на голове главы клана Дубов трепещут, когда он улавливает в этой речи скрытый подтекст. — Вы, что, все дураки? Ты, остальные главы? Сколько же «Услады» плещется в ваших желудках, раз вы додумались бранить простого бродячего пса? — Вы хорошо говорите, господин Галлахер, — несмотря на фамильярность Гончего, Воскресенье не позволяет себе обращаться к мужчине на «ты». — Однако, — он слегка наклоняет голову и вздёргивает брови. — Я свидетель того, что клыки ваши до сих пор на месте. Не размыкая губ, Галлахер очерчивает свои зубы языком, словно проверяя, не обманывает ли его этот многоуважаемый, святой человек. — Твою внимательность да в иное русло, — парирует пёс. — Почему бы тебе лучше не позаботиться об иномирцах, «веселящихся» сейчас в тематическом парке? — В этом зале я буду решать, о чём нам говорить, — Воскресенье моментально пресекает всякую попытку Галлахера отклониться от темы. На глазах у Гончего под бледной кожей тонкой шеи проступают набухшие вены. — Смеете считать, что я глуп и не ведаю, что происходит на сцене в парке? Однако приказ очистить её от посторонних отдал именно я. Догадываетесь почему, господин Галлахер? Под пристальным взглядом Гончего маска напускного благородства на лице Воскресенья трещит по швам. Собачьи глаза опаляют его лицо глумливым взглядом, вынуждая главу Дубов покрыться нервной испариной. — Потому что с самого начала моей целью был ты, Гончий, — от тяжести испытываемого презрения голос Воскресенья срывается на шипящий шёпот. Его тонкие светлые брови сходятся на переносице, но даже гнев не портит природную миловидность лица. — Чем больше шума, тем больше у меня шансов заставить тебя и твоего настоящего хозяина заплатить за грехи, — мужчина не без труда возвращает голосу чистоту и леденящую строгость. — Отдать долг собственной кровью. «Ты похож на мать-пташку, бессмысленно защищающую от хищника пожираемых на её глазах птенцов», — но вслух Галлахер отвечает иное: — Если я убийца, то к чему же такая секретность? — он вступает в эту словесную битву с охотой, как настоящий пёс, борющийся за право владения клочками собственных территорий. — Почему бы тебе не арестовать меня прилюдно? А, я забыл, у тебя же тоже есть хозяин, — веки золотых глаз предательски вздрагивают, выдавая силу испытываемых Воскресеньем чувств. — Ему ведь сложно служить, не так ли? — Галлахер делает шаг вперёд, сокращая дистанцию. — Что же делать этому ответственному и исполнительному галовианцу, когда дёргающая за ошейник рука требует оставить расследование убийств и сосредоточиться на подготовке к Фестивалю гармонии? — Я не удивлён, что ты знаешь об этом, — Воскресенье не отступает даже тогда, когда его и Гончего разделяет всего один шаг. Близость смертельной опасности отравляет душу, но он всё равно прикрывает глаза, после чего вздёргивает подбородок и смотрит Галлахеру в глубину пылающих радужек. Эта храбрость заслуживает искреннего уважения. — Похоже, под этой маской тебе удалось неплохо изучить Семью. Теперь наступает пора Галлахера изображать удивление: — Маской? — он крутит плечами, разминаясь и давая Воскресенью практически физически ощутить крепкость его широкой грудной клетки. — Ты слеп, раз продолжаешь обвинять меня, открой глаза и убедись: я настоящий. Быть может, тебе следует ещё и потрогать меня для пущей убедительности? Воскресенье резко выдыхает через нос, но более никак не реагирует на эту очередную провокацию. — Да, всё в тебе… Настоящее, — неожиданная скорбь слышится в его мелодичном голосе. — Каштановые волосы вьются, как у Бенни, взгляд оранжевых глаз напоминает господина Уиттакера, эти ужасающие шрамы… — Воскресенье не сводит глаза с грубых рубцов, что плотными розовыми буграми возвышаются над кожей. — Всё это: серый жилет, галстук, эмблема Гончих, бутылка спиртного и работа в баре, должность детектива… Воскресенье замолкает, почувствовав, как глотку сводит удушливый спазм. Он задерживает дыхание, когда Галлахер слегка сутулит спину и приближает лицо к его собственному. Длинная, тёмная тень затмевает собой даже сверкающее гало. — И что же это? — с ребячьей наивностью переспрашивает Галлахер. — Это атрибуты настоящих, всех настоящих пятидесяти двух верных членов Семьи, — не робея, выплёвывает истину Воскресенье. Его невозможно запугать отброшенной собачьей тенью. — Сотни крохотных истин сплетаются в одну единую, огромную ложь, — на какой-то миг Галлахер действительно чувствует себя преступником, бесстыдностью которого поражался божий проповедник. — Ты взял кусочек от каждого и бессовестно присвоил, оставил себе, — тон голоса Воскресенья ровен, только каждое слово окрашено чистым возмущением. Кажется, даже в Мире грёз он не мог бы представить себе преступления отвратительнее. — Ты создал из украденных личностей новую. Личность безупречного, совершенного Галлахера. К великому сожалению, ни одна чужая душа не была свидетелем этой исповеди. — Скажи мне, что я ошибаюсь. В золотистых глазах главы Дубов искрится торжество и откровенная злоба. Однако надменность Воскресенья мгновенно уничтожает всё тот же мягкий, бархатистый смех. — Ха. Ха-ха-ха, — Галлахер смеётся от души, вид Воскресенья, нахохлившего пёрышки, ласкает взор. — А ты смелый, надо признать! — выражение лица главы Дубов не изменяется, но в замешательстве он всё же делает шаг назад. — Неплохо, неплохо, — Галлахер, не стесняясь, хлопает в ладони, превознося ум галовианца. — Я тебя серьёзно недооценивал, пташка. Впервые за их встречу лицо Воскресенья искажает искренняя эмоция. Эта поразительная до коликов фамильярность, это оскорбительно брошенное в лицо «пташка»! Этот преступник, этот грязный пёс в такой серьёзной ситуации смеет!.. Воскресенье поднимает ладонь, чтобы жестом прервать собачий лай, но, к его удивлению, Галлахер не выказывает к нему и толики уважения. Он продолжает настаивать на своём: — Пускай так, но что с того? Разве твои догадки доказывают, что именно я убил твою сестру и ту нелегалку? — Это доказывает, что ты связан со смертями от мема зоны воспоминаний, — резко обрывает Воскресенье, затыкает слюнявую оскалившуюся пасть. — Этого достаточно. В леденящем сердце молчании Воскресенье опускает руки по швам и устремляет долгий, ничего не видящий взгляд за спину Галлахера. Создаётся впечатление, что этот официальный приём и беседа, больше похожая на битву, лишили главу клана Дубов остатков всех сил. Он пошатывается, крылья на его голове слабо, неконтролируемо подрагивают. — Слушай меня… — Воскресенье сжимает ладони в кулаки, так что под тонкой тканью его белых перчаток видимо проступают вены. — Мне… Мне плевать, как ты это сделал… Только ответь на вопрос, на один вопрос… Потерянный вид Воскресенья вызывает на лице Гончего рефлекторную улыбку. — Дьявол! — горячее змеиное шипение опаляет лицо Галлахера, когда Воскресенье мгновенно сокращает дистанцию между ними. Не обращая внимание на разницу в росте, глава клана Дубов задирает голову настолько, насколько это требуется, чтобы выплеснуть виновнику в лицо всю ту боль, ночь от ночи терзавшую душу. — Ты, подлый пёс! — он хватается за узел галстука и дёргает мужчину на себя, крепкость его стальной хватки не позволит Гончему высвободится. — Зачем ты убил её?! Скорбь и ярость сплетаются, искажая безупречный лик Воскресенья уродливой гримасой. Галлахер позволяет этому человеку держать себя вот так, практически так же, как хозяин держит за поводок свою преданную собаку. Он уверен, он — первое существо во всей вселенной, кому удалось увидеть многоуважаемого главу Дубов в таком нелицеприятном виде. Дыхание Воскресенье учащается, он наматывает шелковистую ткань на кулак, но внутренние установки не позволяют ему бездумно ударить шавку по морде. Сила презрения, читаемая в золотистых глазах, сама по себе способна сбить совестливого человека с ног. Как жаль, что этот Гончий не был знаком с чувством раскаяния. Галлахер засовывает ладони в карманы штанов, будто бы обезоруживая себя этим простым жестом. «Неужели нападёшь на беспомощного? Чем же тогда ты будешь отличаться от такого негодяя, как я?» — он с лёгкостью выдерживает взгляд золотых глаз, полный праведного гнева. Глухо усмехается, когда губы Воскресенья искривляются в портящем его красоту оскале. — Мерзавец, — медленно выдыхает Воскресенье, содрогаясь от затопившего душу отвращения. В какой-то момент, по чистой случайности он вдруг осознанно видит своё отражение в глазах Галлахера. Маленькие крылья и светлые волосы, окаймляющие бледное лицо, это отражение принадлежало не ему… «— Братик, а что это? — маленькая девочка заходит в комнату вслед за братцем, и тут же встречает толпу поклонников. То были рассаженные вдоль стены плюшевые игрушки. — Давненько ты не пела с удовольствием… — спотыкаясь от переполняющего сердце возбуждения, мальчик тянет сестру на себя и помогает ей взобраться на сцену. «Сцена» эта представляла из себя подушки, сложенные в хитрую, замысловатую конструкцию, да несколько стульев, стол и ящик для хранения всякого хлама. — Я сделал тебе сцену, только вот она… Простовата, но это ведь ничего? — Братик, но учитель сказал… — с помощью мальчика девочка взбирается на коробки. Ей отчего-то неловко возвышаться над зрителями и над глядящим на неё с восхищением брата. — Что я не подхожу для… — Ну что ты! Ты замечательно поёшь! — маленькие крылышки на голове мальчика заходятся оглушительным хлопотом. Несмотря на «взрослость», он до сих пор так и не научился контролировать их во время приступа бурных чувств. — Ты обязательно осуществишь свою мечту, Заряночка! — Да… — Зарянка смущённо улыбается и заводит выбившийся локон за ухо. Младшая, сейчас именно она ощущала себя «старшей сестрицей» Воскресенья. Брата воспитывали со всей строгостью, но только с ней он позволял себя вести по-детски наивно. Вот так: искренне хлопать в ладоши в ритм музыки, дарить ей самую светлую, полную восхищения улыбку. Пританцовывать на месте, не стыдясь плюшевых зрителей и ямочек на пухлых щеках — признака счастья. Они ведь и были детьми, разве не так? Родная кровь, всегда и везде готовая поддержать друг друга в трудную минуту…» Отражение Зарянки в собачьих глазах вынуждает Воскресенье захлебнуться сладкими воспоминаниями прошлого. Он отпускает помявшийся галстук и отступает, чувствуя предательскую слабость в ногах. Безмерная тоска по убитой сестре — его смертельная уязвимость. Острый собачий нюх улавливает непривычно кислый запах. Резкий и терпкий, он никак не подходил одетому с иголочки главе клана Дубов. Это был запах пропитавшего одежду пота. Удушливый, постыдный аромат животного страха. — Хах, — Галлахер проходит мимо Воскресенья, до сих пор старающегося напялить на себя слетевшую маску отстранённого гордеца. — Видишь ли… Холодные, приглушённые тени заполняют пространство зала Повелителя грёз, вытесняя последние тёплые, золотистые оттенки. Воскресенье морщится, медленно выдыхает — белёсое облачко подобно сигарному дыму рассеивается у его лица. Яркая искра привлекает внимание: в сгустившемся сумраке Галлахер чувствует себя непозволительно комфортно. Он открывает крышку зажигалки, с несвойственной ласковостью проводит ладонью над искусственным пламенем. С источником тепла ему не страшно понижение температуры вокруг. В полутьме дрожащий огонёк манит Воскресенье к себе, обещая нежность в пламенных объятьях. — Знаешь, в гуще событий люди не видят и соринки в собственному глазу, — Воскресенью приходится напрячь слух, чтобы уловить глухое рычание развалившегося на диване пса. — Однако они способны её почувствовать. Неприятные ощущения, правда? — оранжевые глаза горят наравне с бензиновым пламенем. Не поднимая головы, Галлахер смотрит на оставшегося на свету мужчину. Глава клана Дубов был похож на натянутую нить тетивы, тонкую, но поразительно прочную. С заведёнными за спину обеими руками, умытый бездушными, холодными оттенками рассеянного света, Воскресенье снова выглядел как лидер, несломленный, с благородным и сильным духом. Снова это безучастное выражение лица и насмешливые глаза, полные скуки и презрения к таким, как он. Сияние остроконечного гало неприятно слепит глаза и лишь подчёркивает возвышенность над сим миром этого утончённого человека. И только ослабело опустившиеся, дрожащие крылышки без слов говорят об испытываемой хозяином тревоге. Они были подобны собачьим ушам: когда радостно — уши вверх, а коли страшно — вниз, поскорее прижать ближе к теплу, к телу и голове. В этом вопросе Воскресенье ничем не отличался от ненавистных им беспризорных собак. — Хочешь узнать ответ? — голос Галлахера спокоен и размерен, как если бы эта их встреча была не более, чем вечерней встречей в глубинах увеселительного бара. Он знает, что его непоколебимая уверенность действует на Воскресенье отравляюще. — Ты его получишь. Он вальяжно, на правах хозяина ситуации, откидывается на мягкость диванной спинки и поднимает зажигалку вверх. Держит пламя близко к лицу, волны жара приятно опаляют уставшее, полное морщин лицо. Галлахер прикрывает один глаз, чтобы сконцентрироваться и поймать силуэт Воскресенья на раскалённом белом кончике. — Это судьба сыграла с нами злую шутку. Едва озвучив приговор, он наскоро захлопывает крышку зажигалки и закрывает глаза, чтобы никакие внешние раздражители не помешали ему насладиться звуком барабанной дроби — падающим на девственно чистый пол каплям крови. По какой-то неведомой причине он, однако, почему-то не слышит этот чарующий разум звук. Размыкает веки, и тут же встаёт с дивана, делая предупредительный шаг. К его огромному удивлению, перед ним в ореоле молочного света стоял всё тот же глава Дубов. Стоял чуть левее, чем был до подлого удара в спину, прошедшего мимо. Галлахер чувствует, как рефлекторно дрожит верхняя губа, обнажая не умытые кровью клыки. Воскресенье был цел, и только часть его пиджака да рубашки на правом боку были распороты чем-то поразительно острым. Эта была первая охота Гончего, на которой он промахнулся. По правде сказать, то была целиком и полностью его вина. Расставляя ловушки вокруг Воскресенья, Галлахер считал, что расправиться с ним будет так же легко, как и с его непутёвой сестрицей. Миловидная внешность и эти лёгкие крылышки у лица создавали обманчивый образ лёгкой добычи. Очевидно, но глава клана Дубов обладал выносливостью поболее, чем все его предыдущие жертвы. Создаётся стойкое впечатление, будто Воскресенье и не понял, до сих пор не осознал, что произошло. Он столбенеет, задирает подбородок как можно выше, стараясь спрятать бездумно распахнувшиеся, огромные глаза. Что-то тёплое мягко обволакивает его бок, там, где отныне от его дорогого пиджака остаются одни неприглядные лохмотья. Воскресенье осознаёт, что избежал смерти только тогда, когда медленно касается ноющего живота. Опускает взгляд и видит, как белое полотно перчатки пропитывается голубой кровью. Его галовианской, чистой кровью, каждая капля которой ценится дороже золота. Безмолвный, шокированный этим грязным трюком, глава Дубов остаётся на месте, когда Галлахер делает ещё один шаг. Его колотит мелкая, нервная дрожь, распушившиеся на голове перья визуально увеличивают облик, но попытка устрашения не действует на стремительно сокращающую дистанцию псину. Воскресенье улавливает от Галлахера физически исходящие волны безмерного раздражения. Сегодня он не позволил сну стать вещим. Этот ворон упорхнул, не позволив клыкам сомкнуться и пробить насквозь мягкость птичьей тушки. — А знаешь, что? Галлахер останавливается на границе тени и света. Вид горделивого, несмотря на ранение, лица Воскресенья разжигает в груди пса искры азарта особого рода. Запах пота смешивается с терпким ароматом сочащейся крови и тот факт, что этакой грязью сам глава Дубов пахнет так из-за него… — Я пересмотрел на тебя свои планы. В оранжевых, пылающих глазах отражается потрёпанная, растерянная птичка. Волочащая по полу крылья, неспособная взлететь, судьба её — не более, чем стать пищей для обезумевшего хищника. Галлахер делает шаг, с изумлением подмечая, что Воскресенье не двигается с места. Неужели настолько силён его шок? Уж личико действительно красиво, каким бы мертвенно-бледным не была его мягкая, сияющая кожа. Как прерывисто дышит он, как морщится и волей-неволей опускает глаза на сочащийся поцарапанный бок. Представляет ли Воскресенье ширину дыры, что могла ещё минуту назад украшать его утончённый силуэт прямо по центру, на границе живота и груди? На правах хозяина Галлахер протягивает к Воскресенью руку, но так и не успевает прикоснуться к манящим белизной крыльям. Чувствует, как пальцы в испачканной кровью перчатке скользят вдоль щеки, и ледяные иголки распарывают его пёсью шкуру. Идеальный выпад, отточенный удар без примесей лишнего — Воскресенье спешит одернуть руку, чтобы грязная, тёмная кровь не попала на рукав пиджака. — Хм? — Галлахер касается лица, после чего двигает челюстью, проверяя целостность лицевых мышц. Он не ожидал, что раненый ворон решится продемонстрировать на нём остроту своих когтей. К его удивлению, глава Дубов не спешит повторить эту утончённую атаку. Неужели его выпад — всего лишь предупреждение и угроза, но никак не вызов? — Признаться честно, ты смог меня удивить. Багровая дорожка стекает по щеке и ниже, вдоль шеи, впитываясь в ворот чёрной рубашки и марая чистоту серого жилета. Покалывающая боль от раны, нанесённой ему этим человеком, вызывает в душе Галлахера неправильного рода возбуждение. — Но господин Воскресенье знает же, что лёд никак не противостоит пламени? — шрамы на руках Гончего загораются неестественным малиновым светом. — А, впрочем, это и не потребуется. Он склоняется над каменно-напряжённом лицом своей неудачливой жертвы, запах птичьего страха смешивается с сигарной вонью подпаленной собачьей шкуры. — Беги, — угрожающая низость голоса пробирает Воскресенье до мозга костей. — Или улетай, как тебе привычней, а, пташка? Ну же, — он легко толкает мужчину в грудь, будто подначивая того поскорее уносить ноги. — Я ведь Гончий, не так ли? Это в моей природе — охотится на улепётывающую в ужасе дичь. Так давай, — Галлахер достаёт портсигар, щелчок зажигалки предзнаменует скорую невыносимую вонь. — Бегите от меня, если всё ещё желаете жить, многоуважаемый господин клана Дубов. На какое-то мгновение Воскресенье теряется. Он был настроен на продолжение настоящей битвы после битвы словесной. Был уверен: его реакция не подведёт, он способен противостоять этому животному в человеческой шкуре. Потому предложение побега воспринимается им как нечто оскорбительное и противоестественное. Воскресенье делает шаг назад, но так и замирает, не могущий представить себя позорно убегающим прочь. Только не от этого шакала, не от этой смердящей и безродной, бесчестной псины. — Я предпочту сохранить достоинство, чем убегать от приспешника Энигматы. — Какая глупость, — выплёвывает Галлахер, закатывая глаза. Воскресенье, вроде как, был мудрым вороном, а вёл себя так, словно в черепной коробке его плавали куриные мозги. — Знаешь, твоя сестрица хотя бы попыталась уважить меня игрой в догонялки. Упоминание Зарянки из уст этого человека заставляет Воскресенье задохнуться. Он был способен вытерпеть, проглотить многое, но только не насмешку над памятью убитой. Галлахер искусно игрался с его чувствами, знал, что может вывести прилежного главу Дубов из себя. Потому он с лёгкостью пресекает очередной бездумный удар, перехватывает и стискивает тонкое запястье до пугающего хруста костей. — Вам следовало быть более послушным, господин Воскресенье, — уважительное обращение к главе Дубов есть ничто иное, как неприкрытая насмешка. Он затягивается, пропуская едкий дым в каждую клетку своих лёгких, после чего долго выдыхает его Воскресенью прямо в лицо. Смеётся глухо, когда видит неподдельное отвращение на пошедшем голубыми пятнами лице. Приток крови к голове вынуждает кончики ушей посинеть, в заслезившихся глазах радужки кажутся расплавленным, жидким золотом. Свободной рукой Галлахер убирает сигару обратно, его пальцы, ещё горячие от жара скрученных табачных листьев, мгновенно смыкаются на шее Воскресенья. Он отпускает его запястье, позволяя мужчине вцепиться в его руку обеими ладонями. Жалкие попытки оттолкнуть, ослабить хват на шее искренне веселят этого пса. Чем дольше и яростнее трепыхается добыча, тем интереснее и увлекательнее становится его охота. Без особых усилий Галлахер поднимает Воскресенье вверх, держа его птичью тушку лишь за одну шею. Тут же получает несколько остервенелых ударов ботинок в грудь и живот, но в таком уязвимом положении глава Дубов не в силах «по-настоящему» атаковать в ответ. Рефлекторно он хватается за запястье Галлахера и тянет от себя, когда железный хват на шее лишь усиливается. Крепкие, сильные пальцы Гончего давят Воскресенью под самой глоткой, вынуждая того захрипеть и закашляться. Его мучителю доставляет удовольствие то, каким беспомощным и жалким выглядит отныне самый влиятельный житель всей Пенаконии. Пульсация набухших вен взывает к низменным, животным инстинктам. Пальцы Галлахера ничем не отличаются от капкана зубов, которыми пёс из сна за раз переломил ворону все шейные позвонки. Неконтролируемая дрожь охватывает тело Воскресенья, его глаза закатываются до показавшихся белков, накатывающая на сознание темнота с секунды на секунду грозит утянуть его в недосягаемые глубины. Именно в этот переходный момент Галлахер вдруг разжимает ладонь: тело Воскресенье падает на пол подобно тряпичной кукле. Он больно ударяется коленями и плечом, едва затянувшаяся рана на боку начинает хлестать кровью с новой силой. Его мутит, нервные судороги пронизывают низ живота. Попытка вздохнуть оканчивается провалом: в надежде отыскать чистый свежий воздух, Воскресенье пускает вглубь груди отравляющий, едкий смрад. Жмурится и лающе закашливается, а потому упускает тот миг, когда Галлахер опускается рядом с ним на колени. Немой вопрос читается в распахнувшихся золотых глазах, стоит только крепкой чужой хватке сковать его затылок. Галлахер наматывает серебряные пряди на пальцы и дёргает, заставляя Воскресенье приподнять опущенный подбородок. В дымке рассеянного сознания глава Дубов неожиданно чувствует, как кожи щёк и носа касается нечто тёплое и влажное. С трудом концентрирует внимание и тут же стремится одёрнуть лицо, только вот предупредительная хватка на голове не позволяет ему так просто отстраниться. — Теперь смерть не кажется тебе нечто ужасным? — голос Галлахера звучит глухо и пугающе низко. Он усмехается и повторяет свой ритуал: раскрывает смердящую пасть, вываливает наружу гибкий и широкий язык. Без какого-либо уважения к границам норм и морали Гончий мажет языком по лицу Воскресенья, оставляя на коже щеки неприятно мокрый, холодный след. Повторяет из раза в раз, не позволяя отстраниться, он треплет галовианца за волосы, так что несколько перьев, выпавших от испытанного стресса, разлетаются от них на несколько метров. Воскресенье упирается ладонями в грудь Галлахера и с ужасом осознаёт, что ледяные осколки более не формируются на кончиках его пальцев. Вязкая, болотная слабость погружает его в пучину кошмара с каждым движением грудной клетки. «Дым!» — что ещё за отвратительная дрянь намешана среди выдержанных в дубовых бочках табачных листьях? Воскресенье не может не дышать после удушения полной грудью, он вынужден волей-неволей мариноваться в клубах тошнотворной горечи. Ему приходится отвлечься от всех мыслей, стоит только мокрому, слюнявому языку мазком пройтись по его раскрытым губам. Он одёргивается, старается прикрыть лицо, но Галлахеру хватает одной руки, чтобы схватить и крепко сжать оба его запястья. В плену бесчестной ловушки Воскресенье, глядя на из раза в раз раскрывающуюся зловонную пасть, с отвращением осознаёт: Галлахер не просто целует, подставляя для себя щёки и губы. Этот пенаконийский пёс вылизывает его, вылизывает нарочито медленно и мокро. Оставляет на губах как можно больше слюны, чтобы пометить, присвоить себе при помощи собачьего запаха. Осквернить то последнее, что ещё оставалось в благородном облике величественного главы клана Дубов. — Убери от меня свой грязный язык, шавка, — Воскресенье дёргает головой так резко, что пучки из нескольких десятков светлых волос остаются в ладони Галлахера. — Что ты знаешь о понятии чести? — Ты серьёзно хочешь поговорить об этом сейчас, Воскресенье? — уголки глаз Гончего изгибаются в улыбке, сеть из морщин придаёт им выражение ещё большей насмешливости. — Ты ведь знал, кого именно приглашаешь на свою территорию, — он льнёт к влажной щеке мужчины, раздражая изнеженную кожицу своей колкой щетиной. — Знал, и всё равно не выставил охраны. Ждал, что всё обернётся так? — собачьи клыки смыкаются на нижней губе добычи, вспарывая до первых капель крови нежную слизистую. — Если против того, чтобы тебя поимел этот пёс, то почему бы тогда не позвать на помощь? — напрямую озвученное намерение Галлахера вводит Воскресенье в замешательство. — Давай, пташка, покажи мне, как ты звонко чирикаешь. — Я не доставлю тебе такого удовольствия, — но что стоит грозный вид Воскресенья, когда волосы его так сильно взлохмачены чужой ладонью? — А какое же тогда доставишь? Крылышки на голове Воскресенья не по воле хозяина заходятся мелкой дрожью. До чего же легко было смутить этого «праведного» галовианца, что отродясь не встречал на жизненном пути бешеных собак. — Твоё выражение лица — это приглашение? — Галлахер налегает на тело Воскресенья и подпирает коленом его раненый бок. Ему не нравится то, как быстро сдалась его добыча, прекратив трепыхаться. Быть может, то была его вина? Зачем он так грубо держит эти волосы и эти запястья? Но даже полностью отпустив мужчину, Галлахер удостоен чести наблюдать, как его неудачливая жертва награждает своего охотника слабыми пинками. А после старается отползти на руках, едва волоча за собой ослабшие ноги. — Эй, — Галлахер дожидается, когда Воскресенье отползёт от него на пару метров, а после без каких-либо трудностей притягивает того обратно. — Даже если Фестиваль гармонии полетит к собачьим чертям, ты ведь споёшь лично для меня? — Уйди прочь, — в голосе Воскресенья ещё угадывается прежняя чистота и присущая ему горделивость. Он не перестаёт тяжело дышать, волны накатывающего жара сменяются ледяным ознобом. Изменения в его поведении не ускользают от постороннего наблюдателя. — Так ты надышался дыма? — этот вопрос, сказанный с издёвкой, больше похож на утверждение. — Вам следует укреплять свой организм, господин Воскресенье. Где это видано, чтобы человек ползал по полу после двух-трёх затяжек? Не церемонясь более, Галлахер поднимается на ноги и одним рывком тянет на себя ослабшего мужчину. Едва ощутив твёрдость пола под ногами, Воскресенье предпринимает попытку отпрянуть, но крепкие пальцы в опасной близости от крыла снова хватают его за волосы. — Отпусти, ты, несносная шавка! — Воскресенье стискивает зубы и упирается подошвами в пол, оказывая псу бессмысленное сопротивление. То было, скорее, дело чести: глава Дубов не простил бы себе добровольного признания в поражении. Его сердце пропускает удар, когда Галлахер рывком тянет его на себя, снова и снова. Каждый его шаг был направлен в сторону темноты. Там, где несколько минут назад, сидя на диване, пёс зажег свою смертоносную зажигалку. «Нет!» — крылья на голове Воскресенья заходятся в оглушительном хлопоте, когда Галлахер заставляет его перешагнуть границу света и непроглядного мрака. В слабых полутенях он угадывает очертания роскошной мебели, во владениях пса у него не остаётся и шанса на спасение от смерти. — Вот так, — Галлахер садится на диван, опираясь всей шириной плеч на мягкость спинки, и помогает Воскресенью усесться на своих коленях, лицом к лицу. Он обхватывает главу Дубов за талию, не позволяя тому отклониться или соскользнуть вбок. И только сейчас осознаёт, почему галовианец так не хотел очутиться в тени. Его рассеянный, ничего не видящий взгляд был полон неконтролируемой тревоги. — Эй, ты, что, ничего не видишь? Воскресенье не отвечает, но Галлахер чувствует, как под его ладонями каменеют мышцы ровной спины. — Плохо ориентируешься в темноте? У тебя, что, и правда слепота куриная? — Закрой пасть! — быть может, Воскресенье действительно плохо различал силуэты, но с пространственным мышлением у него проблем не было. Ориентируясь лишь на голос, он с удивительной точностью закрывает рот Галлахера ладонью. И тут же одёргивает, когда знакомый язык очерчивает нежную кожицу внутренней стороны с ласковостью преданной собаки. — Знаете, господин Воскресенье, — Галлахер придерживает Воскресенье за ягодицу, другой рукой доставая что-то со своего пояса. — Изначально я планировал сгладить ваши печали особенным напитком. Воскресенье слышит, как откручивается крышка фляжки, и тяжёлый, горький аромат спиртного тут же опаляет нежные слизистые глаз и носа. — Я думал о вас, когда готовил этот коктейль, — Галлахер слегка крутит флягу, взбалтывая пойло. — Чем сильнее печаль, тем крепче обязано быть питьё, вы знали? Я хотел выпоить вас целиком, однако, — он перехватывает мужчину поудобнее, не позволяя тому прервать этот трепетный миг. — Вы так забавно слабеете от какого-то дыма. Что же станет с вами тогда, когда желудок омоет что-то тяжелее «Услады»? Из-за слабости сумеречного зрения Воскресенье не успевает отклониться. Он болезненно морщится, когда открытая фляга стукается о его плотно сомкнутые губы. Галлахер наклоняет ту вперёд — несколько дурно пахнущих струй омывают рот Воскресенья, прокушенные слизистые саднят под разрушительным воздействием крепкого спирта. — Неблагодарная тварь, — ласковость и учтивость собачьего голоса в мгновение ока сменяется на грозное рычание. Он ударяет Воскресенье по щеке, с удовольствием подмечая, как тот напрягает шею и с достоинством выдерживает подобное унижение. Осознав, что сейчас его пернатый друг видит перед глазами лишь звёзды, Галлахер наскоро достаёт портсигар. Затягивается медленно, позволяет лёгким наполниться удушливым дымом. Тёплая, приятная тяжесть на языке и в горле успокаивает распалившиеся нервы. Будь у него действительно собачий хвост, он бы завилял им яростно, без тени промедления. Галлахер успевает затянуться ещё пару раз, когда Воскресенье снова начинает подавать признаки жизни: вздрогнув, проморгавшись, он несмело касается губ тыльной стороной ладони, чтобы вытереть с них остатки жидкости. Особенный коктейль, сокрытый во флаге Гончего, имел в основе парочку густых, маслянистых сиропов. Потому, даже промокнув рукавом видимую жидкость, глава Дубов вынужден ощущать на коже тонкую, нестираемую плёночку. На глазах у Галлахера эта бессовестная пташка бездумно облизывается. Проводит краешком языка по губам и ещё раз, ещё, оставляя на коже едва заметный след от слюны. До чего же завораживающее зрелище. — Так не пойдёт, — Галлахер делает очередную затяжку и задерживает дым в лёгких. — Где же ваши манеры, господин глава клана Дубов? В вашем положении вы не имеете право отказываться от угощения гостя. — Прошу тебя, избавь меня от этой необходимости, — с несвойственной злобой глухо отвечает Воскресенье. — Избавить? — Галлахер убирает сигару, отчего эта часть зала снова погружается в беспросветный мрак. Он подносит флягу к своему рту. — Прошу меня извинить, но ты сам отказался от смерти. Галлахер замолкает, и только металлический звук фляжки даёт Воскресенью понять: эта псина сама же лакомится собственным угощением. Будучи уверенным в своём предположении, он не успевает опомниться, когда мужчина одним рывком прижимает его к себе. Плотно, грудь к груди, так что пёс отчётливо чувствует бешеную пульсацию птичьего сердечка. Знакомая хватка возвращается на затылок Воскресенья, вторая же ладонь ложится на заднюю сторону взопревшей шеи. — Не смей, не смей этого делать!.. — вороний крик прерывается, стоит только псу снова прильнуть к искусанным им же губам. Галлахер оттягивает голову Воскресенья назад, заставляя того открыть рот, и тут же проникает языком внутрь, выливая в полость всю удерживаемую ранее за щеками жидкость. Большая часть напитка стекает вдоль уголков их губ, грязно впитываясь в одежду и пятная каплями дорогую поверхность дивана. Галлахеру, впрочем, наплевать: вместе с пойлом он вдыхает в клювик своей пташки сигарный дым, напрочь лишая ту всякого рассудка. — Не надо… — Воскресенье давится выпивкой и страшно закашливается, когда огненная жидкость попадает не в то горло. Его рот горит пламенем бензиновой зажигалки, слёзы и носовая слизь рефлекторно текут по искажённому лицу. Пока фляга полна, эта пытка не может окончиться: Галлахер льнёт к короткому металлическому горлышку, а после целует Воскресенье самым грязным, обесчещивающем образом. Он проникает в его маленький рот всем языком на правах единственного хозяина. Посасывает влажные губы и смеётся, не отрываясь от терзания добычи. Воскресенье старается отвести собственный язык, но Галлахер находит его и принимается мягко посасывать. Кто ещё, помимо этого пенаконийского пса, может доставить ангелу столько божественного удовольствия? Воскресенье чувствует, как от отвращения у него помутился рассудок. Горечь насильно влитой в него выпивки, едкая вонь сигар или же собственная желчь — отчего именно сейчас дерёт его бедное горло? Настойчивость и напор, с которым Галлахер одаривает его ласками, воспринимаются главой Дубов как нечто противоестественное. Несколько капель пота стекают вдоль висков, от выступившей испарины ко лбу прилипают светлые пряди. Воскресенье не может отделаться от чувства, словно его пожирают заживо. Словно он — не более, чем пернатая дичь для дикого волка, или, что ещё хуже, для безмозглой, но такой удачливой безродной бродячей шавки. — Хватит!.. — Воскресенье отстраняет лицо, стоит Галлахеру, увлёкшись, начать трахать его языком прямиком в глотку. В полумраке не разглядеть, как бледные щёки главы Дубов ныне приобретают насыщенной синий оттенок. Голубая галовианская кровь стекает с губ вдоль подбородка, её терпкий, ни на что не похожий запах вынуждает Галлахера слизать это щедрое, бесценное угощение. — Я сказал, хватит!.. — Вы ещё в силах говорить, господин Воскресенье? — Галлахер чувствует исходящий от мужчины жар. Алкоголь, насильно перенятый через поцелуй, уже должен был смягчить его нрав. — Признаюсь снова: я сильно недооценил вас. Но оттого ещё интереснее, не так ли? — хриплость низкого голоса оседает в животе Воскресенья позорной, пекущей тяжестью. — Что же мне нужно сделать, чтобы вместо вашего злобного «хватит», — Галлахер убирает руку с мокрой шеи и опускает ту на напряжённую поясницу. — Я услышал искренний стон? «Стон? Чей стон?» — проносится в голове Воскресенья, когда выпитая доза спиртного делает тело ватным и послушным. Это неправильно: быть таким слабым в руках своего заклятого врага. Но его ли вина в том, что вместо подобающего сражения этот глупый пёс использует подлые методы? Неудачный удар в спину, а после — одурманивающий дым и алкоголь… Воскресенье слишком ценил себя, свой род и репутацию Зарянки, чтобы смолить сигары и пить что-то крепче «Услады». Он никак не мог соперничать с Галлахером на этой территории. И пёс это прекрасно знал. — Нет, — Воскресенье предпринимает попытки встать, однако собачья хватка не зря славится своей безудержной силой и жестокостью. Это так необычно: с лёгкостью удерживать самого влиятельного человека Пенаконии на своих коленях. Слышать его загнанное дыхание, ощущать смесь ароматов, где главной ноткой является естественный запах потной кожи. Галлахер поддаётся навстречу и льнёт губами к дрожащей шее. Ловит губами скачущий кадык и прикусывает, не позволяет отстраниться, знает: его щетина неприятно щекочет кожу этой чувствительной пташки. Галлахер не церемонится со своей собственностью, привычные поцелуи и мазки сменяются на грубые покусывания. Как настоящий хищник, учуявший лакомство, он вгрызается в проступающие кольца трахеи, вызывая у Воскресенья неконтролируемый кашель. Галлахеру нравится, когда тот пытается выпорхнуть из капкана его объятий. Бесполезные, жалкие попытки подкидывают хворост в костёр его порочных, ужасающих желаний. — Позволь погрызть тебя как сахарную косточку, пташка, — Воскресенье приходит в ужас от этих тихих, полных обожания слов. Он воспринимает Галлахера всерьёз, знает, что этот убийца не постыдится опорочить его любыми способами. Однако Гончий не считает себя столь «ужасным» человеком. Подумаешь, совершил попытку убийства, а теперь принуждает того к грязному сексу. И что с того? Разве Мир грёз нужен не для того, чтобы исполнять желания спящих? Воскресенье содрогается от каждого покусывания. Он обречён ощущать, как губы Галлахера из раза в раз формируют кожную складку, а после прикусывают ту до первых капелек крови. И старается не думать о том, что после каждого укуса пёс преданно и подолгу зализывает каждую нанесённую рану. — Вы очень чувствительны, господин Воскресенье, — Галлахер не может не замечать, как мужчина елозит на его бёдрах от каждого укуса. — Вы ведь не подставляли свою лебединую шею никому другому? — в его огрубевшем голосе слышится неподдельная угроза. — В противном случае я, знаете ли, сильно расстроюсь. — Ведь никому?.. — так и не дождавшись ответа, Галлахер кусает Воскресенье за проступающую под кожей длинную шейную мышцу. Кусает без тени былой игривости, вгрызается по-настоящему. От резкой боли тело на его коленях дёргается, но продолжает упрямо сохранять молчание. Галлахер смыкает челюсти сильнее. — Нет! Нет! — не выдержав пытки, Воскресенье издаёт позорный, вымученный стон. Он переступает через самого себя, убеждая, что отступление сейчас — это тоже шаг к освобождению. — Я это знал, — в награду за сговорчивость Галлахер оставляет невесомый поцелуй на чужом уголке нижней челюсти. — Но подтверждение моей догадки из ваших уст… Воскресенье чувствует, как волны лихорадочной слабости накатывают на тело. От выпитого алкоголя тянет в сон, но полная адреналина кровь не позволяет ему так глупо пасть под натиском этого бесчестного ублюдка. — Быть может, я даже сохраню тебе жизнь, — Галлахер прикусывает кончик влажного подбородка, слизывая задержавшиеся под ним загустевшие на воздухе капли. — Лишь для того, чтобы после отправить тебя к твоему хозяину. Как думаешь, — Гончий давит главе Дубов на заднюю сторону шеи, вынуждая сильнее прильнуть к своей груди. — Что же он скажет, когда почувствует мой запах, исходящий от твоей кожи? Взгляд Галлахера падает на гало, отражающее неизвестного рода свет даже в полутьме. — Что скажет он своему слуге, когда станет свидетелем отпечатков моих клыков? — Не трогай! — Воскресенье, ещё терпящий поцелуи и укусы, отшатывается как от огня, лишь стоит Галлахеру сомкнуть пальцы у основания его крылышка. — Не трогать почему? — Галлахер сжимает обе ладони главы Дубов, не позволяя тому оказывать сопротивление. — Подумать только, до чего же хрупкие кости… — он перекатывает тонкие косточки меж подушечек пальцев, едва ощущая совсем небольшие, слабо развитые мышцы. — Такими крылышками грех закусывать даже пивной напиток. — Прекрати, — Воскресенье морщится и как-то странно, прерывисто выдыхает, стоит только Гончему усилить интенсивность непрошенного массажа. — Но знаешь, — Галлахер наклоняется, чтобы коснуться губами спрятанной за серебряными волосами ушной раковины. — Быть может, если твои убогие крылья обжарить в масле… — его губы сминают нежные хрящики, а зубы смыкаются на мочке поверх вставленной серьги. — Обдать панировочными сухарями, тонкими ломтиками нарезать картошку и присыпать всё горстью свежей зелени… Может, тогда ты сможешь принести пользу этому обществу? С паршивой овцы хоть шерсти клок, а что с птицы? Если твоё куриное мяско не насытит желудок этого пса, стало быть перья послужат подушке? — Когда же ты умолкнешь, вшивое отродье?! — по щекам Воскресенья текут рефлекторные слёзы. Горячечный стыд накрывает этого интеллигента с головой — он не привык к столь фамильярному к себе отношению. К грязным словам, в его окружении было дурным тоном обсуждать и трогать что клубки пепеши, что крылья галовианцев. — Умолкну? — Галлахер нащупывает на крыле Воскресенья пару простых серёжек. Он удивляется: неужели его ангел не побоялся пробить мышцы, чтобы украсить себя этаким аксессуаром? Неужто он терпим к боли, а то, и вовсе, не против грубостей? — Что же, с вашего позволения, господин, я действительно займу свой грязный рот делом. Когда слюнявая, смердящая пасть смыкается на тонких косточках крыла, Воскресенье исходит ледяными мурашками. Он морщится и тут же открывает глаза, ёрзает на чужих коленях, не в силах избежать странного рода ощущения. Его второе крыло хватают у основания, пальцы с нажимом проходятся по всей длине едва прощупываемых под перьями мышц. Мягкие, воздушные перья, Галлахер не сдерживает себя в желании выдрать парочку из них просто так. Смыкает челюсти на первом стержне и дёргает на себя, его слух мгновенно ласкает несдержанное: «Ах!». Он выплёвывает перо и приступает к следующему, не может, да и не хочет противостоять собачьему инстинкту ощипать, разодрать свою законную добычу. Галлахер наслаждается тем, насколько же Воскресенье оказывается живым. Отзывчивым на любую ласку, как трепещет он и его маленькие крылышки в его животных, страшных объятьях. Тёплые крылышки, Галлахер зарывается в пёрышки носом и наслаждается их невообразимой мягкостью. Ему вдруг становится любопытно, сколько кредитов он в теории сможет выручить на чёрном рынке? Представить покупателям отгрызенные крылья самого главы Дубов… Нет. Такая птица нужна и самому. — Мф… — Галлахер убеждается в правильности принятого решения, когда после очередного неласкового укуса Воскресенье издаёт первый, вымученный стон. Он ни за что не признался бы вслух, настолько чувствительны его крылья к любым прикосновениям. Ранее, в далёкой юности, ему было тяжело даже просто лежать на боку. И только пара серёг в своё время смогла притупить излишнюю возбудимость. Именно в это, наиболее нежное крыло ныне с остервенением вгрызался этот шелудивый пёс. Галлахеру не требуется много времени, чтобы изучить эту частичку тела Воскресенья. Он понимает, что острые кончики практические лишены чувствительных окончаний, в то время как самые мясистые части крыла богаты что нервами, что сосудами. И как же мило этот некогда величественный человек прогибается в пояснице, стоит только помассировать косточку у самого основания черепа. — Ты весь взмок, — Галлахер одним движением, полным неподдельной любви, убирает со лба Воскресенья прилипшие волосы. — Господин Воскресенье… — он помогает главе клана Дубов положить влажные ладони на собственные плечи. — Вы ведь помните о том, что всё ещё можете позвать на помощь? «На помощь?..» — эхом отдаётся в гудящей, зудящей голове Воскресенья. Растрёпанный и перепачканный в крови, помеченный тёмно-синими, почерневшими на воздухе укусами-метками… Воняющий спиртным смрадом и куревом, потом и… Ни одна живая душа не должна была увидеть его в таком неподобающем виде. В этот момент он вдруг осознаёт, что и Зарянка не сможет вдруг случайно постучаться в двери зала. Как хорошо… — О чём думаешь? — Воскресенье морщится, когда нечто мягкое щекочет кончик его носа, а после скользит вдоль исцелованной шеи. Вспышка гнева в золотых глазах сменяется на жуткое отчаяние. Держа за острые кончики, Галлахер играется с Воскресеньем с помощью его же собственных, выдернутых перьев. — Я заберу их с собой в качестве трофея. Ты же не имеешь возражений, пташка? Воскресенье открывает рот, и тут же несколько пуховых, маленьких перьев липнут к его языку. Галлахер поработал на славу: несмотря на то, что эта собака уже стиснула зубы, в воздухе до сих пор кружились невесомые, невидимые в темноте частички растрёпанных крыльев. — Что ещё вы можете предложить мне, господин Воскресенье? — жадность Гончего поражает и совершенно не знает границ. Его взгляд привлекает очередной блеск, исходящий изнутри гало. — Быть может, я отломлю и частичку от этого? — Убери руки! — на этот раз, к удивлению псины, Воскресенье сопротивляется с особым остервенением. Пинается и увиливает, стремится оттолкнуть тянущиеся за его голову грязные лапы. Он даже умудряется прикусить кожу около шрама, за что тут же получает ещё одну хлёсткую, усмиряющую пощёчину. — Я выпотрошу тебя, а тельце набью пером и пухом, чтобы выдать за подобие птичьего чучела, — угроза звучит вымышлено и нереалистично, однако низкий тон голоса Галлахера не заставляет сомневаться в правдивости озвученного намерения. — На-адо же, и это всё, что требовалось сказать, чтобы ты успокоился? Не ожидая от Воскресенья никакого ответа, Галлахер касается наиболее тонкой стороны парящего за затылком гало. Проводит кончиками пальцев по самому краю каймы и видит, как судорожная дрожь охватывает тело галовианца. — Хочешь сказать, что и эта штучка у тебя чувствительна? — осознание того, что твёрдость и бездушность металла оказывается ничем иным, как фальшивкой, вызывает в душе пса своеобразную радость. — О, Эоны, кто из вас сотворил эту падкую на ласки пташку? — лающий смех заполняет собой всё пространство клубящегося вокруг них полумрака. Галлахер не отказывает себе в удовольствии снова, и снова потереть сверкающее гало. Он стремится натереть то до неестественного блеска, и как жаль, что нет возможности прикусить — не рискует, не хочет обломать свои драгоценные клыки. — Господин Воскресенье, вы ещё здесь? — он помогает главе Дубов снять пиджак и расстёгивает пуговицы на воротнике его тёмной рубашки. — Вы так чудесно поёте, я буду ревновать, если вы всё-таки решитесь выступить с этой песнью на скором Фестивале. — Ах!.. — Воскресенье жмурится до белых пятен перед глазами, смыкает челюсти до боли в суставах, но касания к гало вынуждают его раз за разом вдыхать воздух ртом — носом было совершенно недостаточно. Лишь стоит ему размокнуть губы, как тихие, но такие искренние стоны вырываются из его трепетно сокращающейся груди… Невыносимый стыд от собственного позора практически лишает главу Дубов сознания. Воскресенье стремится прикрыть лицо крыльями, только вот скользь проплешины Галлахер всё равно способен видеть его выражение, искажённое неподдельными чувствами. Такой воинственный и хладнокровный господин, кто из слуг этой огромной резиденции знал о том, какие милейшие звуки способна порождать эта птица? Стоило только потереть правильные места, нежно поцеловать и слегка прикусить тонкую кожицу на шее… Возможно, ещё ударить пару раз по щекам, залить глотку спиртным и задушить едким дымом, вырвать с десяток перьев, и вот он: послушно стонущий на его коленях галовианец. Стоя между смертью и Гончим, его Воскресенье сделал выбор в сторону пса. До чего же приятный и правильный выбор, сие обстоятельство не может не льстить. — Первым делом когда… Когда тебя арестуют… — неожиданно складная и достаточно понятная речь из уст Воскресенья привлекает к себе всё внимание Галлахера. — Я лично прибуду в камеру и вырву тебе клыки. Сломаю пальцы, каждый по очереди… Оторву, и скормлю тебе же, затолкаю глубоко в глотку. — Ха? Ха-ха-ха, — Галлахер заходится заливистым смехом, от содроганий его тела на коленях подпрыгивает и сам глава Дубов. — А не побоишься зайти в клетку к псу и остаться один на один? — он прикусывает крыло у самого основания, но не стремится разжать челюсти. Губами наощупь находит двойные косточки и начинает перекатывать их меж клыков. — Довольно! — но что есть слово добычи против охотника? Ещё долгое, невыносимо долгое время Воскресенье вынужден слышать у самого уха тяжёлое, загнанное дыхание возбуждённого пса. Его пасть ещё сильнее истекает слюной, мокрые, грязные, он не стесняется производить своим вонючим ртом эти громкие, бесстыдные звуки. — Довольно… — уже без былого запала выдыхает Воскресенье, от перераздражения чувствительных рецепторов он ловит пугающее ощущение дереализации. — Что ты?.. — Я ведь не такой плохой человек, как вы думаете, — без какого-либо труда Галлахер поднимается на ноги, придерживая Воскресенье под ягодицы. Его пташка, чтобы избежать бесславного падения на пол, волей-неволей вынуждена обхватить его за плечи. — Знаю, что ни одна уважающая себя птица не станет петь в темноте. Воскресенье рефлекторно щурится, когда пёс переступает границу тьмы, и белые лучи света тотчас омывают их отныне единый силуэт. — Вот здесь, — одним движением руки Галлахер сносит с центра городской диорамы все игрушечные постройки. — Здесь тебе будет комфортнее издавать свои милые звуки? На освободившуюся ровную, гладкую поверхность площади он укладывает Воскресенье на живот, спиной к себе. И с удивлением замечает, как перекинутый через бортик мужчина не достаёт до пола даже кончиками своих ботинок. Как только не замечал ранее, насколько значительна их разница в росте? Опомнившись, более не ощущая на себе чужих прикосновений, глава Дубов предпринимает попытку сползти. Бесполезно перебирает ногами, но так и не находит под собой спасительной поверхности пола. Ему не хватает сил, чтобы поддаться и вперёд, в другую сторону. Не может перекинуть согнутую в колене ногу и забраться на стол. — Видели бы вы себя со стороны, господин Воскресенье, — по какой-то неизвестной причине Галлахер испытывает стыд за эти неловкие движения. — А, впрочем… — он останавливается в шаге от диорамы и замирает, не спеша поскорее приступить к трапезе. Ноги его Воскресенья продолжают бесполезные попытки отыскать твёрдость пола, он тянет носочки, отчего под тканью строгих брюк отчётливо проступают напряжённые ягодичные мышцы. Глава Дубов не предпринимает попытки перевернуться на спину: зная о смертельной опасности позади, он инстинктивно прижимает согнутые в локтях руки поближе к груди, стремясь защитить ноющее сердце и уязвимый живот. Его истерзанные крылышки льнут как можно ближе к голове, сейчас он — не более, чем комок перенапряжённых мышц и сухожилий. — Возрадуйтесь, — Галлахер не может увидеть, как в неверии распахиваются золотые глаза, стоит только его ладони лечь на слегка изогнутую поясницу. — Самой судьбой вам предначертано насытить этого обездоленного пса. Воскресенье понимает, что ему не выбраться из этого ужаса, когда обе грязные лапы смыкаются на его талии, подтягивая распластавшееся тельце поближе к краю. Галлахер тихо хмыкает, когда его пах так правильно сталкивается с чужими ягодицами. Непрямой контакт через ткань возбуждает сильнее, чем если бы то была голая кожа. Он подбивает колени Воскресенья, вынуждая того сильнее развести ноги, и налегает сверху, потираясь меж раскрывшихся половинок твёрдой ширинкой. В таком положении ему никак не достать пастью до крыльев или гало, но Галлахер не расстраивается: он знает, чем может заменить старые игрушки. Ему, однако, не нравится, с какой лёгкостью господин Воскресенье вдруг принимает свою судьбу. Прекращает сопротивление и затихает, обессилев или, быть может, раздумывая о плане побега? В любом случае, Галлахер не имеет желания трахать безвольное и обмякшее тело. Вся прелесть его пташки заключается в непокорном нраве и постыдных постанываниях. Он ведь вынес её на свет, так отчего же та не поёт? — Не надо… Не надо снимать! — Что? — Галлахер перестаёт тянуть на себя уже затрещавшую по швам плотную фиолетовую ткань. Он бы понял, если бы Воскресенье так отчаянно начал протестовать против снятия брюк. Но рубашки?.. — Чем пиджак, который я уже с тебя снял, отличается от рубашки? Не хочешь же ты мне сказать… — омерзительный звук лопающихся швов режет барабанные перепонки. — Что этот господин стыдится своей наготы? «Что?» — едва отбросив рубашку в сторону, Галлахер так и замирает, впервые за этот вечер испытывая настоящее, приятно-трепетное удивление. Наклоняется ниже, невольно плотнее вжимаясь пахом в ягодицы, и в раздумьях чешет подбородок, когда взору его предстаёт неожиданная находка. Под рассеянными лучами молочного света его пёсьим глазам открывается полотно изящной спины. Ни один шрам, ни одна родинка не портит собой его белизны, короткий, вздыбленный пушок делает кожу поистине бархатной. В этой постыдной позе на пояснице Воскресенья как никогда отчётливо проступают две глубокие ямочки. А рядом, из места границы крестцовых и поясничных позвонков, растёт ещё одна пара серебряных крыльев. Они были совершенно не такими большими и величественными, как те, что росли из основания черепа. Уродливые, сморщенные, эти недоразвитые крылышки ещё более походили на те, что подавали под маслом в торговых точках Золотого мига. Издёвка, слышимая в усмешке Галлахера, вынуждает Воскресенье посинеть от возмущения. Он упирается ладонями в поверхность диорамы и предпринимает попытку встать, увернуться от касаний, но Гончий мгновенно прерывает всякие попытки прикрыться. — Чего стесняешься, я ведь уже увидел это позорище, — раскатистый смех отражается от стен зала и с удвоенной силой обрушивается на голову Воскресенья. — А твой хозяин знает, какую общипанную курицу он поставил на роль самого влиятельного жителя Пенаконии? В чём дело? Тяжелое, голодное детство? Сестрица Воскресенья — госпожа Зарянка, — насколько помнил сам Галлахер, никогда не скрывала от толпы восторженных фанатов свои великолепные крылья. Огромные, в ширине размаха они превосходили даже рост самой девушки, тяжёлые и сверкающие, то была настоящая гордость для галовианки. Что же тогда не так с её братом? — Тебя это не касается, — Воскресенье вздрагивает и снова пытается отползти, когда Гончий пропускает его крылышки между пальцев одной ладони. Лучи мертвенно-белого света падают на обнажённую спину под особым углом, награждая любопытного пса очередным сюрпризом. Выше от крыльев, вдоль лунки позвоночника и далее, вся поверхность спины была усеяна россыпью маленьких, плотно прилегающих к коже, аккуратных пёрышек. Небольшие и пуховые, белоснежные, под рассеянным светом они отливают благородными, нежно-голубыми оттенками. — Хах, — Галлахер кладёт ладонь на поясницу Воскресенья выше крыльев и ведёт ту вверх, против роста перьев. Ерошит их, вызывая столь долгожданную реакцию: — Убери лапы, пёс, — не прекращая попыток приподняться, Воскресенье оборачивается через плечо и награждает наглеца презрительным взглядом. В его прищуренных, полных жидкого золота глазах вновь плещется знакомая ненависть. Галлахер замедляет поглаживания, но не прекращает их полностью. — Убрать лапы?.. — Воскресенье елозит и изворачивается, стоит только колючей щетине неприятно коснуться нежной кожи спины. — Разве есть моя вина в том, что ты такой бесполезный и беспомощный? Кажется, глава Дубов что-то яростно возражает ему, и даже приводит некие аргументы в подтверждение своих слов, однако Галлахеру абсолютно наплевать на воронье карканье. Он сжимает тело Воскресенья за талию так крепко, что позже на нежной кожице наверняка останутся уродливые следы-отпечатки. Налегает грудью на пернатую спинку, льнёт и намеренно часто задевает ту своими небритыми щеками. Галлахер всецело подтверждает звание псины, лишённой всякой чести и морали. Закрывает глаза и тяжело сопит, он ориентируется на владеющие им голые инстинкты. В те места, где пёс ощущает под собой живое тепло, он бездумно вонзает клыки, выдирая перья и распарывая капилляры, марая невинность мягкого пушка брызгами голубой крови. — Ха-ха, — Галлахер вытирает рот тыльной стороной ладони и отплёвывается, но никак не может избавиться от прилипших к языку перьев. Он припадает к взъерошенной спине снова, когда неожиданно чувствует на своих волосах крепкую хватку. — Хватит, — извернувшись, замерев в пол-обороте, Воскресенье отдирает от себя лицо Галлахера в тот момент, когда пёс только-только вываливает свой слюнявый язык. — А? — Галлахер пьяно выдыхает и сплёвывает выдернутое перо обратно на спину. — Хватит что? — он проводит кончиками пальцев по проступающим рёбрам, намеренно продавливая межрёберные мышцы. — У вас очень хорошо поставлена речь, господин Воскресенье. Вы не найдёте для меня пары лишних слов? «Хватит грызть меня как животное!» — Воскресенье шумно сопит и прикладывает все силы, стараясь оттолкнуть тянущуюся к нему морду. — Подавись. — Но это лишь одно слово. Каково же будет второе? Не разрывая зрительной связи, Галлахер скользит ладонью вдоль бархатной поясницы, намеренно задевая крохотные крылья. Подцепляет край брюк и касается обнажённой кожи ягодицы, он не удивлён нащупать и здесь едва заметные пёрышки. — Какое же второе, господин Воскресенье? Непривычно тепло, мягко — Галлахер проходится пальцами между ягодиц, но не задерживается надолго, пока что. Пока что его ладонь скользит вдоль низа живота. Поочерёдно очерчивает тазовые косточки, что так отчётливо выпирают под тонкой кожицей. При каждой бесполезной попытке Воскресенья соскользнуть они неприятно бьются о край диорамы. Этот пёс совершенно не удивляется, когда в одной его лапе умудряются уместиться что член, что яички. Маленький, мягкий и вялый, незаинтересованный в Гончем член главы клана Дубов ощущается как самое настоящее оскорбление. И эта та награда, которую заслужил Галлахер за безвозмездно подаренные ласки? — Хм. Быть может, я чего-то не знаю о галовианской физиологии? Мужчина достаёт ладонь и долго, неприлично долго её рассматривает. Его грубая кожа от самых кончиков пальцев вплоть до запястья была покрыта совершенно искренними птичьими соками. Густая, вязкая смазка — точнее сказать, её поразительное изобилие — переливалась на свету подобно перламутру. Галлахер крутит рукой, принюхивается и на пробу облизывает несколько пальцев от первых до последних фаланг. — Бывало и лучше, но сойдёт, — пренебрежение в голосе пса заставляет Воскресенье покрыться испариной. Он чувствует биение сердца где-то под глоткой, когда грязные лапы одним рывком спускают его брюки. — Знаете, господин Воскресенье… Но прежде, чем завершить свою речь, Галлахер тратит ещё несколько драгоценных секунд, чтобы азартно пощипать пёрышки на поясничных крыльях. — У меня совершенно нет настроения растягивать вас. В противовес своим же словам, Галлахер разводит ягодицы Воскресенья в стороны и обильно сплёвывает на скромно сжавшиеся, розовые мышцы. Не церемонясь и не испытывая и капли стыда, он собирает перламутровые нити с паха галовианца, чтобы тут же размазать, растереть эту природную смазку и смешать ту с собственным плевком. — Куда же вы? — очередную попытку сорваться с места Галлахер обрубает в корне. Он налегает на Воскресенье всей массой своего громоздкого тела и больно давит локтем в область многострадальных крылышек. Под нависшей угрозой переломов главе Дубов приходится унять свою любовь к сопротивлению. — Если вы упорхнёте, кто тогда исполнит обещание накормить меня досыта? — Тебе никто и ничего не обещал, — задушено шипит Воскресенье, оборачиваясь и снова глядя на истинное воплощение своего сонного кошмара. По его взмыленному лицу непривлекательно течёт пот, от выступившей испарины болезненно пощипывает искусанная кожица спины. От его красивых перьев не остаётся былой чистоты, и даже гало отныне замарано сальными отпечатками. — Более того, ты берёшь всё без спроса. — За столь короткое время вы успели хорошо узнать меня, правда? — Галлахер усмехается и дружелюбно щурит глаза, даря Воскресенью свою самую искреннюю улыбку. — Знаете, я вдруг вспомнил: мы ведь не успели опорожнить мою флягу до дна. Звук раскручивающейся металлической крышки вынуждает Воскресенье забиться под Галлахером практически в предсмертной агонии. — Как вам предложение отметить наше тесное знакомство? Не придумав ничего умнее, Галлахер вдруг вспоминает о густых сиропах, имеющихся в основе его воистину демонического пойла. Не жалея о потраченном на приготовление напитка труда и времени, он наклоняет флягу и льёт её содержимое Воскресенью на ягодицы. Бронзовые, тягучие капли тяжело выходят из узкого горлышка, и Галлахер вынужден помочь им высвободиться из плена металлических стенок. Он припадает губами к горлышку и жадно затягивается, создавая вакуум щеками. Убедившись в пустоте, отбрасывает флягу в сторону, а после опускает голову и раскрывает пасть, позволяя жидкости свободно стечь вдоль подбородка. Грязное, безумное зрелище, пенаконийский пёс приходит в щенячий восторг от собственной выходки. Вид крепкого алкоголя, текущего по внутренним сторонам стройных ног, возбуждает Галлахера до дикой, нестерпимой боли. Он снова сплёвывает на плотно сомкнутые мышцы ануса, а после медленно, с нарочитой нежностью собирает пальцами мокрые дорожки. Без какого-либо предупреждения давит, раскрывает с трудом поддающиеся мышцы. Хотя, о каком ещё «предупреждении» могли идти речи? Разве его поведение, его прелюдии — всё это не готовило главу Дубов к неизбежному? Галлахер определённо не видит в Воскресенье соперника. Продолжает издеваться и веселиться, он собирает как можно больше жидкостей в центре сомкнутых мышц и толкается внутрь сразу на длину нескольких фаланг. Его вынужденный любовник, однако, поражает своей стойкостью и мужеством: Ни один жалобный, болезненный стон не ласкает острый слух этой мерзкой собаки. — Знаешь, некоторые особо изощрённые пьяницы настолько жаждут поскорее испытать эйфорию от алкоголя, — Галлахер поглаживает резко напрягшуюся поясницу успокаивающим, ласковым жестом, — что вливают спирт в себя через прямую кишку. Зачем ждать, когда тот пройдёт сквозь желудок и печень? Ведь есть такой, пускай и не совсем традиционный путь прямо в сердце и голову. Галлахер откровенно лукавит: того объёма жидкости, что вталкивает он внутрь Воскресенья, едва ли могло хватить для полноценного опьянения. Но его проклятые слова, его бесстыдные действия влияют не на тело, а на разум. Спустя несколько плавных, ленивых толчков Воскресенье вдруг начинает ощущать себя поразительно пьяно. Мелкая, противная дрожь охватывает тело, он не может понять, откуда взялась эта постыдная слабость. Не может такого быть, чтобы спирт уже успел всосаться изнутри. То было, определённо, самовнушением. — Как вы думаете, господин Воскресенье, — Галлахер оттягивает ягодицу в сторону, чтобы помочь мышцам ануса раскрыться сильнее, — я смогу достать до ваших птичьих потрошков? Туго, тепло и влажно — Галлахер с трудом разводит пальцы внутри, растягивая упрямо напряжённые стенки. Толкается вглубь и прокручивает запястье, с довольством подмечая, как мелко трепещут крылья у основания чужой головы. Задняя сторона шеи и плеч, часть спины Воскресенья покрывается голубыми пятнами. Это выглядело бы странно и непривлекательно, если бы Гончий не знал об особенности цвета галовианской крови. — Хм? — острый пёсий слух улавливает глухой, принудительно подавляемый стон. Галлахер опускает глаза и видит несколько едва заметных капелек. Голубых капелек, они орошают складочки растягиваемых мышц, тут же смешиваясь с общим калейдоскопом жидкостей. — Такая хрупкость, да ладно тебе, — он недовольно цокает языком и наклоняется, чтобы одарить поясницу успокаивающим поцелуем. — Хочешь сказать, мне стоит извиниться? В какой-то степени Воскресенье благодарен алкоголю и сигарному дыму, до сих пор жгущему лёгкие, за возможность периодически проваливаться в небытие. Не чувствовать боли так остро, только вот от ощущения давления изнутри ему не скрыться даже в сладких грёзах. Глава Дубов не хочет думать о том, как хорошо тянутся его мышцы под натиском пальцев. Непривычные, странные чувства щекочут низ живота, Воскресенье елозит и случайно потирается бёдрами друг о друга. Липкий сироп и природные соки размазываются по коже, неприятный холодок вызывает очередной приступ неконтролируемой дрожи. — Миленький шовчик, — Воскресенье рефлекторно оборачивается, приподнимаясь на предплечьях, стоит Галлахеру сжать его мошонку. Он перекатывает яички в ладони, а после зажимает нежную кожицу между пальцев и коротко оттягивает ту в разные стороны. — Зачем поднялся? Хочешь лично убедиться в правдивости моего комплимента? Воскресенье прерывисто выдыхает, но не удостаивает пса ни одним оскорбительным словом. Не только из-за нежелания говорить: его губы, глотка и шея до сих пор горят под воздействием спирта. В бесполезной попытке вернуть себе былой величественный вид глава Дубов через силу расправляет крылья на голове. Даже сейчас, будучи разложенным на столе, с разведёнными ногами и раскрытыми ягодицами, этот упрямый человек награждает Галлахера непокорным, испепеляющим взглядом. Жидкое золото бесстрашно сталкивается с остекленевшим янтарём. И Галлахер не упускает эту редкую возможность выплюнуть свой очередной вопрос в прекрасное личико: — «Каштановые волосы как у Бенни», «глаза напоминают Уиттакера» — твои слова? — не разрывая с Воскресеньем зрительного контакта, Галлахер в последний раз толкается пальцами глубоко внутрь, а после достаёт их, вытирая излишек влаги об собственные брюки. — Но господин Воскресенье, — собака довольно скалится, когда лицо напротив искажается в изумлении, — почему вас до сих пор не интересует, чей толстый член будет растягивать вашу маленькую дырку? Весь цвет сходит с благородного лика Воскресенья, когда до неприличия крупная головка утыкается промеж его ягодиц. Текущая не хуже, чем голодная слюнявая пасть, она пачкает кожицу вокруг ануса своим липким, омерзительным секретом. Галлахер по-свойски кладёт ладонь на поясницу и хватает оба маленьких крыла под самое основание. Если Воскресенье не хочет лишиться этого убожества, ему придётся лежать смирно и покорно держать ноги раздвинутыми. — Дьявол! — но крик Воскресенья тонет среди раскатистого, грудного смеха. Не церемонясь более, свободной рукой Галлахер направляет себя и входит внутрь до основания за несколько грубых, рваных толчков. — Ха… — он задирает подбородок и протяжно выдыхает, от ощущения живого, трепещущего тепла под собой на голову накатывает эйфория. Не замечает, как от переизбытка чувств принимается с безумной силой тянуть на себя поясничные крылышки. — Г-галлахер! — Гончий приходит в себя, лишь услышав голос неожиданной чистоты, полный злости и неконтролируемого страха. С довольной ленцой пёс смотрит на Воскресенье из-под полуприкрытых глаз. — Галлахер? Не «дьявол»? — он не упускает возможности лишний раз припомнить оскорбление, которым награждал его сам Воскресенье. — Уже стонешь моё имя, пташка? — издевательский оскал искажает морду, однако Галлахер всё-таки отпускает многострадальные крылышки. Вместо этого он кладёт обе руки на тонкую талию. Ничто не помешает ему натягивать на себя Воскресенье как душе вздумается. Только вот есть ли у зверя душа?.. Не обращая внимание на новые выступившие капли голубого, Галлахер горбит спину и принимается трахать тело под собой с животной неистовостью. Под его напором Воскресенье не издаёт ни звука, его укачивает от частоты и силы толчков. Распластанное тело скользит вперёд-назад по улицам «Золотого мига», Воскресенье вытягивает руки, но никак не может достать до миниатюрных зданий, что дали бы ему точку опоры. Чавкающие, без перерыва хлюпающие звуки заполняют всё пространство зала. Пожалуй, ни один кобель не покрывает течную суку с таким остервенелым желанием. — Хватит! — не мольба и не просьба, а полноценный приказ слетает с уст Воскресенья. Несмотря на захвативший резиденцию сумрак и прохладу, под Гончим невыносимо жарко и душно. На глазах у довольного ублюдка глава Дубов рефлекторно ерошит пёрышки на спине, приподнимая их и позволяя воздуху охладить взопревшую кожу. — Хва-атит, — передразнивает Галлахер, ни на мгновение не переставая вбиваться в жаркое, тесно нутро. Крылышки на голове Воскресенья медленно, обречённо опускаются — по всей видимости, он никак не ожидал стать свидетелем подобной вопиющей наглости. Глава Дубов отворачивается и, обмякнув, снова прижимает согнутые в локтях руки как можно ближе к себе. Этот защитный жест едва ли помогает ему почувствовать себя лучше, его тело — оголённый и надорванный, беспрерывно ноющий нерв. Воскресенье стискивает зубы, чтобы удержать, проглотить постыдно рвущиеся изнутри звуки. Слишком мокро, слишком горячо между ног — по внутренним сторонам бёдер течёт, щекоча кожу, смесь их соков и запахов. В бесполезной попытке сжаться Воскресенье перенапрягает живот и замирает, стоит судороге сковать всю нижнюю часть его тела. Он до сих пор лишён возможности ощутить под собой твёрдость пола. Тянет носочки в воздухе, но за обувью невозможно увидеть, как часто подрагивают на ногах пальцы. На какой-то время ни у пса, ни у его добычи не остаётся сил на разговоры и препирательства. Благоговейную тишину зала нарушает лишь размеренный, ритмичный стук яиц о влажные, посиневшие ягодицы. Если бы не особенности галовианской крови, Галлахер бы решил, что кто-то другой до него уже успел отшлёпать Воскресенье до страшных синяков. Металлический звук открывшейся зажигалки не слышен за какофонией звуков, и только дым, возникший будто бы из неоткуда, вновь говорит главе Дубов: эта безродная дворняга на поводу у зависимости. Ей совершенно плевать, когда и где затягиваться гадким куревом! Галлахер не отнимает сигары от рта и продолжает курить, даже ощутив под собой недовольную возню. Он наполняет лёгкие под завязку и наклоняется, выдыхая дым и опаляя им взъерошенные пёрышки. Воскресенье закашливается, его бёдра и ягодицы напрягаются вместе с частым сокращением диафрагмы. В безмозглую, лишённую чести и морали голову закрадывается поразительная идея. На очередном грубом толчке Галлахер вгоняет член до основания, а затем ещё на несколько лишних миллиметров. И убедившись, что нанизанное тельце не в силах соскользнуть, только тогда он стряхивает скопившийся пепел Воскресенью на спину. Он тушит сигару об его кожу, с равнодушным лицом вдавливая тлеющий кончик между поясничными крыльями. — Больной ублюдок! — от резкой, кусающей боли Воскресенье дёргается и сжимается, сжимается так сильно, что едва не доводит пса до постыдно быстрой разрядки. В мгновение ока воздух наполняет удушливый аромат подпаленных перьев. Этот запах вынуждает живот Галлахера голодно заурчать. Там, откуда животное убирает почти потухший окурок, остаётся округлый след. Лунка прожжённой кожи наполняется каплями крови. Когда ожог заживёт, он останется клеймом. Вечным напоминанием об удачном исходе охоты. — Вы что-то хотите мне сказать, господин Воскресенье? — за пеленой собственного удовольствия Галлахер упускает смысл слышимых нечленораздельных звуков. — Тогда… Собачьи лапы сильно стискивают мягкие бока, и Галлахер делает ровно шаг назад, одним рывком отдирая лежащее тело от твёрдости диорамы. Та безумная сила, что сокрыта в мышцах рук и развитом торсе, позволяет Гончему удерживать Воскресенье на весу. Не снимая того с члена, он прижимает мужчину спиной к своей груди и принимается трахать его с удвоенной силой. — Теперь мне будут лучше слышны все ваши претензии. Прошу вас, говорите, — мелодичный, низкий голос, он ласково льётся в уши главы Дубов, уже долго покалывающих от прилива горячей крови. Воскресенье пыхтит и упрямо закусывает внутренние стороны щёк, он дёргается и давит Галлахеру на руки, но никак не может отцепить крепкие пальцы от своего живота. Его тело будто бы стискивает капкан, под тяжестью собственного веса он насаживается на вбивающийся член против собственной воли. Хуже и быть не может, но хуже становится, когда вонючая пасть кусает его за основание крылышка. Воскресенье — человек сильный духом, волевой, про таких говорят в народе: «Это — птица высокого полёта». Когда клыки Гончего формируют складку кожи и крепко смыкаются на холке, этот сильный человек мысленно умоляет Эона Небытия подарить ему хотя бы одно-единственное благословение. Трахать Воскресенье на весу не составляет труда. В какой-то степени это даже весело — вот так легко держать многоуважаемого главу Дубов в собственных объятиях. Галлахер заставляет мужчину наклонить голову, чтобы гало не лезло в лицо, и чтобы получить ещё лучший доступ к задней стороне взмокшей шеи. Эта поза так тяжела для его слабо соображающей пташки. На её счастье, Галлахер знает, как вернуть той крупицу сознания. — Господин Воскресенье… Полюбуйтесь, — жар опаляет щёки галовианца, когда собачья ладонь проскальзывает мимо отбитых о край диорамы выступающих тазовых косточек. — Вы чувствуете? Вот здесь, — Галлахер опускает ладонь на пах Воскресенья и давит пальцами вглубь, проминая бледную кожу. — Опустите голову. Вы видите? Выпирает и толкается, не так ли? Галлахер прикусывает последний, выступающий шейный позвонок, вынуждая Воскресенье опустить голову и полюбоваться шокирующей картиной. От каждого глубокого толчка внутрь натягивается кожа внизу живота, небольшой бугорок угадывается там, куда упирается крупная головка. Пугающее, омерзительное зрелище, Воскресенье исходит потом от осознания того, с какой лёгкостью пёс при желании способен порвать его внутренности. — Хва-а… — Воскресенье захлёбывается болезненным стоном, стоит только Галлахеру оставить на его шее очередную собственническую метку. Он не может сконцентрироваться ни на чём ином, кроме как на чувстве изнуряющего давления. Между ног ноют натёртые, набухшие мышцы, раскрытые и влажные, они плотно обхватывают член Галлахера, будто не желая отпускать. — Как жаль, что только я искренен с тобой, — лапа пса ложится на так и не вставший член Воскресенья. Всё же не такой мягкий, как изначально, он бесполезно течёт, пачкая головку и кожицу вокруг перламутровыми нитями. — Неужели я как любовник не подхожу под ваши высокие стандарты, господин Воскресенье? Смердящая куревом и спиртом, обнаглевшая псина с колючей мордой и в помятом тряпьё — как может Галлахер считать себя кем-то достойным главы Дубов? Его слова, безусловно, были всего-навсего очередной насмешкой. Так и не дав Воскресенью встать на ноги, Галлахер ускоряется и плотнее прижимает его тушку к своей груди. Льнёт колючими щеками к плечам, он заходится глухим, протяжным стоном, когда спускает всё содержимое яиц внутрь сокращающейся дырки. Не вынимает, не хочет, чтобы его чрезмерно щедрый дар понапрасну вытек из этого нутра. Хочет быть уверенным в том, что успешно пометил его своим густым, животным запахом. Лицо Воскресенья искажает гримаса отвращения, когда непривычное тепло разливается глубоко внутри его тела. К его огромному удивлению, даже окончив пытку, пёс не теряет своей былой твёрдости. — Дай мне… Дай мне увидеться с Зарянкой, — эта завуалированная мольба о смерти вызывает в груди Галлахера чистый восторг. Он дружелюбно щурится и выдыхает, принимаясь глухо смеяться. — Хм? Нет, нет-нет, ещё рано, — Гончий делает ещё пару шагов назад и останавливается, чтобы перехватить Воскресенье за живот поудобнее. В его низком, угрожающем тоне между строк читается обещание смерти, однако теперь главе Дубов её необходимо заслужить. — Господин Воскресенье, в ваших глазах я не хочу прослыть мерзавцем, что печётся лишь о себе. В подтверждение своих слов он смыкает пальцы у основания члена, совсем незаинтересованного в этих ласках. — Когда вы кончите подо мной, я от всей души поздравлю вас с днём грехопадения. Ощущая, как новый виток возбуждения закручивается внизу живота, удачливая гончая радостно виляет невидимым хвостом. Шаг за шагом, двигаясь спиной, она переступает границу тьмы и снова уволакивает добычу в сторону мягкого дивана. Спустя несколько секунд в темноте раздаётся щелчок — металлический звук открывающейся зажигалки.