Забудь

      Двойные, стеклянные окна в мутных разводах. Старые, деревянные рамы. Тёмное дерево, некогда под слоем белой краски, смотрит на мир частыми занозами и зазубринами. Тонкие белые мазки превратились в серые, их можно легко содрать, обнажить слой тёмных заноз. Деревянные балки упираются в старый подоконник, бледный, грязный. Стены на кухне выкрашены в синий, от них отлетает звук кипения чего-то на плитке, щёлканье лапок тараканов и пауков. Где-то скрипнула тарелка, где-то ножка маленького стола. Перестал трещать холодильник, но от синих стен всё равно отлетают нечленораздельные звуки. В соседней комнате орёт маленькая девочка, её крик прокатывается вдоль старых стен. Они начинают давить, сжиматься, подоконник слабо дрожит под их деформацией. Включается телевизор, от тучных криков по ту сторону выпуклого экрана девочка начинает кричать ещё пуще. Женский крик за стеной перебивается мужским, стены кривятся под их напором. Около грязного окна сидит Рюноске, сжимает пальцами край подоконника. Рюноске, — смесь давних воспоминаний, отдушина былого веселья, — упирается коленями в синюю, тёплую, батарею. По ней проходят гулкие удары от недовольных соседей. Рюноске впивается подушечками пальцев в бетонную тушу подоконника сильнее. От деформации стен из-за частых всплесков криков у него немного побаливают виски, но он не отводит взгляда от происходящего за грязными стеклами.       Там — целый мир, запылённый высокими белыми кучками снега, мир с качелями, детским смехом и яркими цветами волос. Мир, где есть добро и зло, щекастые маленькие дети, худые собаки, старые деревья и грязные бордюры. Но это Рюноске умело игнорирует, не замечает. Цепкий взгляд усталых серых глаз смотрит лишь на одного человека. Чёрная фигурка на белом пространстве детской площадки. Серая радужка глаз бегает по голубоватым белкам, следя за действиями черной фигурки. Ногти белеют от силы, с которой Рюноске сжимает подоконник. Чёрная фигурка человека заговаривает с другим, смеётся. Рюноске видит девочку, поджимает губы. Русые волосы чуть ниже плеч, куртка короткая, яркая, розовая. На ногах, несмотря на холодный ветер, модные кеды и тонкие, чёрненькие лосины. Рюноске прожигает взглядом девочку насквозь, поджимает губы, чтобы не сломать стены своей порцией крика. Где-то сзади шумит старческий голос, упрекает в чём-то. Но Рюноске слишком увлёкся происходящим за стеклом, слишком глубоко проваливается в пучину воспоминаний. Под рёбрами начало саднить, когда чёрная фигурка приобняла девочку. Рюноске переключил взгляд на грязный подоконник, посчитал тельца мёртвых мух. Но серые глаза видели не грязный подоконник, а обрывки лета, прошедшего давным-давно. Воспоминания — фотографии на бесконечной фотоплёнке, — закрутились вокруг рёбер, проникли в самое сердце. Серые глаза глядели на чёрную фигурку, фотоплёнка всё крепче стискивала рёбра, превращалась в тонкое лезвие и резала, резала сердце. Прожигала проявленными картинками насквозь. Рюноске может простоять так вечность, глядя, как каждый вечер чёрная фигурка выходит из подъезда и прогуливается по площадке. Обнимает каждую девчачью фигуру, поглаживает её по плечам, невзначай садит на лавочку, касается пальцами коленей. Виски Рюноске впитывали весь крик, желая вытеснить только что увиденные картинки, но наоборот, память подмечала детали. От деталей — улыбке на лице девочки или прядки шоколадного оттенка, выбившись из-под шапки — становилось плохо. Рёбра начинали саднить, горло скрючивало, сжимало, надрывало. Лёгкие сжимались, их жгло, жгло, жгло. Воспоминания прокатывались табунами жарких мурашек по спине, заставляли веки опускаться, дабы не допустить слоя слёз над серой радужкой. Хотелось заткнуть всех, — маленькую сестру, шумящую мать, нетрезвого отца, строгую бабушку, но, в первую очередь себя. Сломать проектор, прокручивавший воспоминания бесконечно, изрезать фотоплёнку, смыть остатки горячими слезами. Но кадры самого счастливого лета мелькали под черепной коробкой, не думали растворятся и забываться.       Рюноске морщится, вновь открывает уже сухие глаза. Девочек стало трое, он спокойным взглядом глядит на их щупленькие фигурки. Розовые прядки, брелоки на ключах, губы под слоем блеска, — красиво, Рюноске не спорит. Но серые глаза глядят поверх этого всего, на чёрную фигурку. На прядку волос, выбившуюся из-под шапки, на красные от мороза пальцы. Рюноске глядит, глядит, а в соседней комнате заливается криком младенец. От этого ломается скреплённый хмелем сон отца. Его перебранка с матерью достигает высших децибелов. Проникает под потолок, который наверху именуют полом. Рюноске видит, как стены ломаются от криков, по ним проходят серые трещинки. Как слои краски отпадают неровными кругами, обнажают серые стены. Как ломается окно, как хрустит старая рама, как падает на пол циферблат часов. Старый, никому не нужный, под слоем пыли и забывчивости. Всё происходящее медленно, как в свежем мёде, но не сладко.       Горько, и эта горечь заставляет отпустить подоконник и бежать, бежать, наспех завязав кеды. Оклик старушки, передвижение грузного тела отца — пустяки, всё равно их тела застынут, ибо ветер времени для них останавливается. За плотными дверьми подъезда куда интереснее. Рюноске проделывает этот трюк не впервые, уже понял, как сидеть, чтобы упал циферблат. Воды в реке под именем «время» мало, хоть она и бежит в другое русло. Её всегда будет не хватать, как бы Рюноске не терпел и как бы не бил циферблат. Стрелки бегут слишком быстро, но Рюноске бежит по бетонным ступенькам быстрей. Тяжёлая дверь подъезда, писк домофона, и вот — лицо Рюноске уже обдувает шлейф тёплого ветерка. Рюноске оглядывает двор, двигаясь к площадке. Переходит дорогу, минует машины с пыльными колёсами, но заметно тускнеет. Это не то лето. Такое же жаркое, такое же шумное, но не то. Рюноске отрешённо садится на качели, но не раскачивается. Прокручивает воспоминания, которые сохраняются только у него — того, кто разбил циферблат. Трещина прошла с правого края, между двойкой и четвёркой. В прошлый раз было недалеко от центра, в этот раз не получилось. Рюноске унывает. Та чёрная фигурка, трогающая едва знакомых девочек за коленки, тоже умеет это делать. Только у неё получается сразу ломать центр, превращать чёрные стрелки в пластиковое месиво, высасывать из них время. Рюноске сжимает зубы. Он так не умеет, но если карие глаза будут смотреть на него впритык — точно сделает. И стрелки перемолотит, и окантовку циферблата, и механизм. Только чтобы остаться с носителем карих глаз в самом лучшем лете навсегда. Рюноске ухмыляется, выводит носками кед неровные полосы. Теперь светлую поверхность песка украшают тёмные буквы. «Осаму» — читают дети, которые уже умеют читать, но таких мало. Они смотрят на Рюноске, ничего не понимают, и бегут обратно, возиться в песке и играть. И не подозревают, что они — плоды воспоминаний, или неудачного проникновения в муть будущего. Рюноске же глядит на высокие одуванчики, и думает, как было бы хорошо их нарвать, сплести два венка. Один Рюноске оставил себе, другой подарил бы Осаму. От красивых картинок, рисующихся в голове, Рюноске улыбается. Уходит в свои мечты, хотя по сути, в них же и находится. Падает с качелей, совершенно неожиданно для себя. Потирает ушибленное место, замечает Осаму на горизонте. Он движется быстро, помнит, что в этом пространстве медлить и мечтать нельзя. Осаму подходит к качелям, хватает Рюноске за горловину футболки. Смотрит в серые глаза, немного напуганные, но так же искрящиеся. Рюноске побаивается такого Осаму, но не пытается вырваться.       — Забудь то лето, — говорит Осаму, а Рюноске лишь глядит на него непонимающим глазами. — Прошу тебя, забудь.       Глаза Осаму отливают сталью, но Рюноске видит, что эта сталь плавится. Плавится под взором серых глаз, плавится от тёплого дыхания Рюноске. Осаму отпускает горловину футболки, но пальцы всё ещё лежат на плечах. Рюноске тает, как сахар в железной миске, которая стоит на включённой конфорке. Чувствует, как в теле растворяются мелкие кристаллы и превращаются в податливую карамель. Осаму приближается, целует Рюноске в край губ, будто на площадке нет ни детей, ни их родителей. И ведь действительно нет — это воспоминание, или недалёкое будущее, Рюноске так и не смог определить, куда его занесло. Тёплые губы отстраняются от его лица, Рюноске глядит в глаза Осаму. Вместо стали тёмный мёд, немного сгоревшая карамель. Сладкая, приторная, с едва уловимой горчинкой. Осаму не отстраняется, не убирает рук с плеч Рюноске, но нового поцелуя не следует.       — Рюноске, не ломай больше циферблаты, пожалуйста. Так будет лучше и для меня, и для тебя. Иди домой, тебе же попадёт, — Осаму отпускает руки и подталкивает Рюноске к краю площадки.       Времени совсем мало, Рюноске добирается до подъезда слишком быстро. Ощущения сна, нереальности, тихо скользит по бетонным ступенькам и прыгает на спину. Растворяется в теле с шипением, накатывает. Силуэты детей расплывчатые, листья деревьев практически прозрачные. Бетон под ногами как песок, а песок — как бетон. И всё тёплое. Осаму уже нет на площадке, или он смотрит откуда-то сверху, пытается удержать практически восстановившийся циферблат. На нём заживает последняя трещинка, и этой трещиной Рюноске решает насладиться по полной. Крутит головой, глядя на акварельный пейзаж вокруг, глядит на плоские очертания пробегающих детей и пыльных машин. Время утекает, но Рюноске не боится, зная, что ноги и ступеньки его не подведут. Рюноске останавливается взглядом на окне второго этажа, и улавливает силуэт девочки. Чёрные волосы закрывают плечи, взгляд серых глаз направлен прямо на Рюноске. Девочка реальная, не воспоминание, и не плод неизвестного будущего. Под курносым носом у девочки расцветает улыбка. Рюноске улыбается в ответ, и бежит к тяжёлой двери. Ступеньки и ноги не подводят. Первые слипаются, уменьшая своё количество. Вторые перешагивают по четыре ступеньки за раз. Деревянная дверь второго этажа оказывается перед глазами быстро. Рюноске проникает сквозь скованные, застывшие во льду времени, тела на кухню. Девочки там уже нет, Рюноске знает, что она лежит в комнате. Он лишь на секунду смотрит на неё, получает детскую улыбку. Она такая же, как он, только разбила циферблат на несколько лет позже. Рюноске стукается коленками о холодную батарею. Мельком глядит на синие стены в серых трещинах. Ухмыляется, чувствуя, как батарея теплеет. За стеной вновь ругаются, но уже без крика младенца. Рюноске отрывает глаза и вновь смотрит за чёрной фигурой. Та снова подходит к незнакомой девочке. Рюноске догадывается, что фигура этого не хочет. Рюноске не может вырвать из тетрадки жизни все листы, на которых написано то лето. Не может сжечь их в школьном туалете или смыть в унитаз из-за красной двойки. Потому что её — причины, из-за которых ненавистные листы уничтожаются, — нет. Эти листы вставлены в красивые рамочки, красуются на самом почётном месте в памяти Рюноске. Он знает, что продолжит разбивать циферблаты. Знает, что через десятилетие это будет делать его сестра. Знает, что никогда не разобьёт циферблат в центре. Знает, что Осаму будет не в восторге, если услышит звон бьющегося времени. Конечно, прибежит, вновь поцелует, так как на стыке прошлого и будущего можно делать что угодно. Знает, что Осаму никогда не позвонит, выйдет гулять один. Будет молчать сейчас, а говорить лишь во время неумелого перемещения Рюноске. Рюноске глядит, как чёрная фигурка опускает руку на бедро девочки. Поджимает губы, вновь перестаёт слышать крики за стеной, сжимает подоконник крепче прежнего.       «У тебя на уме лишь бесконечные девочки,       Ножичком вырезаются у меня в грудной клеточке»