Метаморфозы белой фигуры

Пока Се Лянь проходил свою арку становления персонажа, двое безмерно болеё старших и занятых проблемами другого уровня мужчин собрались, чтобы поговорить. — Ты не носишь серьги? — Их звон меня тревожит. — Понимаю, — без лукавства ответил Цзюнь У. Няньцин выглядел немного раздражённым, но всё ещё, наверное, с тех пор, как родился, неземным, отвлечённым от мирской суеты. Может, он и не думал о небесных материях двадцать четыре часа в сутки, но выглядел так, будто спустился с этих самых небесных материй на пару минут поболтать. — Я, признаться, испытываю сложные чувства, — сказал жрец. — Это такие же сложные чувства, как когда от рядом стоящего разит, но ты не можешь ничего сказать из-за правил приличия и вынужден просто терпеть? Этот дурацкий вопрос звучал так неуместно в данной ситуации, что Няньцин не сдержался и фыркнул. Вообще, между ними стояла такая проблема, которую, казалось, и не опишешь словами, точнее сказать, любые слова будут уничижать её и делать ущербной. Поэтому и заявление принца, и любое другое будет звучать нелепо. Проблема была в Цзюнь У и в том, что он сделал с Се Лянем и государством Сяньлэ. Разве не звучит как-то не описательно по отношению ко всему, что происходит? Так что воздержимся от того, чтобы говорить прямо. — Не знаю, что ты ожидаешь услышать, — немного помолчав, сказал Цзюнь У. Жрец по привычке хотел возмутиться, да и вообще, очевидно, ситуация с Се Лянем действовала ему на нервы, но он всё-таки был человеком умным, поэтому задумался. И правда, что бы он ни спросил, он может получить одновременно дурной и правдивый ответ: «Ты знаешь, почему я сошёл с ума». Да, удобно, что можно объясниться коротко, это может даже оказаться истиной, но, увы, это будто бы не то, что хочется понять. — Как у вас дела? — неожиданно вместо всего спросил Няньцин. У Цзюнь У мигом сменилось выражение лица, с ехидного на такое же раздражённое. — А-а, вот оно, — с хитрым прищуром сказал жрец. — На минуту ответа не хватит? Цзюнь У взял себя под контроль — сдержал порыв по-детски хлопнуть по подлокотнику, встать и уйти от назойливого собеседника. — Вот так ты со мной разговариваешь после того, что сделал? — не пытаясь скрыть обиду сказал Цзюнь У. — Вы ли были внимательны к моим чувствам, когда издевались над моим подопечным? — И какие у тебя к нему чувства? Должно быть, всяко теплее, чем ко мне, не правда ли? Так почему я должен его щадить? Няньцин чувствовал, что Владыка говорит это не для того чтобы выкрутиться из неудобного вопроса, а искренне — это и правда было его мнение, но не осознанная попытка пристыдить Няньцина. Это заставило его смягчиться. — Вы не правы. Вы думаете, я люблю его больше, чем вас? Цзюнь У удивительно быстро поддался эмоциям, чего не происходило с ним последние сотни лет, когда он не мог себя контролировать вплоть до того, что не выбирал слова. — А как же? Он же ни разу не душил тебя. Как его не любить? Няньцин неожиданно для себя открыл, что всё это время Цзюнь У помнил про тот свой поступок и, видимо, считал его тем, что является одним из препятствий в их отношениях. Другими словами, он жалел о том, что сделал. Няньцина это поразило скорее неприятно: это было выражение своеобразного сочувствия, поскольку лучше бы при том, что Цзюнь У делает, он лишился совести напрочь, чем имел её и мучился. Но Няньцин проглотил это извращённое сочувствие и, как потом выяснится, не зря — на долгую перспективу этот факт стал для него опорой, которая даст ему сил устроить тот самый последний перформанс с битвой титанов в небе и прочим, с расчётом на то, что проигрыш обеспечит небезнадёжному принцу условия для исправления. В итоге, жрец не прогадал. — Он не допускал той ошибки! — с злобой, выросшей из зависти, сказал Цзюнь У. Излив эмоции, он выдохнул, ощутил облегчение, но где-то в душе понимал, что он, подобно бурной реке, лишь на пару минут упёрся в плотину, но она вот-вот не выдержит. Это было состояние растормаживания, как у алкоголика после долгого воздержания. Когда он выпил первую пиалу — черта уже пройдена, так зачем сдерживаться? Он катился вниз стремительно, не веря в своё исправление, если он уже перешёл грань. А раз он неисправим, то можно делать вообще всё. Поэтому он ощущал сейчас эту бурю в душе и знал, что не выдержит и сорвётся. Со злобой к самому себе, с каким-то инфернальным желанием, ждал и наблюдал самого себя, когда же он не выдержит, когда же он сделает ещё что-нибудь плохое, докажет сам себе, сколько в его душе злобы. Он как будто даже разрешил себе сделать что-нибудь с Няньцином, когда настанет подходящее состояние эмоций, чтобы посмотреть, какой он злодей, и подтвердить, что он не зря себя ненавидит. Неизвестно как, но Няньцин почувствовал это, даже без мыслей, а на уровне сердца, как-то уловил это настроение, и после последних отгремевших слов, завистливых, полных желчи, он вдруг скуксился, и пара слезинок скатилась по его щекам. — Да что же с вами?! — поразившись степени проблемы, сказал жрец. Не стоит смеяться над этим наивным вопросом. Трудно представить, что творится на душе у человека, с которым не видишься сотни лет. Это то же самое, что сравнить ощущения от абстрактного знания, что где-то люди умирают от голода, и того, чтобы в каком-то мазохистическом порыве пару-другую часов непосредственно наблюдать смерть от голода. Цзюнь У же почувствовал странное шевеление в сердце, будто там провернулся другой орган, может, совесть, и это чувство было противно. Он хотел сказать, что всё нормально, но это звучало бы как шутка, ещё болеё циничная, чем всё, что он делал за последнюю тысячу лет. Однако, что ещё ответить, он не знал. — Не знаю. Я не говорил тебе, что не знаю, что со мной? — Нет, нет, вы не понимаете! — постепенно осознавая, что происходит с принцем, сказал жрец. — Что? — действительно не очень понимая, спросил Владыка. — Какая, в конце концов, у всего этого цель? — невнятно спросил Няньцин. — Если бы у вас была цель! — Она есть, — спокойно ответил Цзюнь У. — У всякого человека есть потребности… Или я, по-твоему, уже не человек? — Ах, да хоть павиан! Оба замолчали. Цзюнь У внимательно смотрел на бледного Няньцина. Он отвык разговаривать со своим жрецом, приучился верховодить в разговоре всегда, не было на свете человека, которого он не мог убедить, словами или силой, кроме стоящего перед ним. Вот от этого-то он и отвык. Кто ещё ответит ему, что в роли павиана он вполне будет устраивать своего собеседника? Между ними царила странная атмосфера, будто бы с ними был ещё кто-то третий, кто наблюдал за ними, смягчал сердца и размыкал уста, чтобы речь их была прекрасна. В сердце Цзюнь У всё ещё было то странное ощущение, что в нём есть что-то, и оно противно тому злобному настроению, в котором он находился. Пока они смотрели друг на друга с каким-то новым узнаванием, будто бы весь предыдущий разговор был так, тренировкой речевых навыков для чего-то большего, они всё больше понимали, что обязаны сказать друг другу определённые свои мысли, с некой пока неизвестной им целью. Это был момент ключевой в их судьбе, и на них чуть ли не возлагалась обязанность пройти его так, чтобы не сойти с верного пути. Цзюнь У ощутил себя над ситуацией, его временно оставили его человеческие чувства вроде злобы, раздражения и обиды, и он понял, что если он сейчас не скажет Няньцину что-то внятное, то он, Цзюнь У, будет потерян навсегда. Он вдруг ясно ощутил, что стоит по ту сторону от верного пути, а Няньцин и ещё что-то выше их обоих прямо сейчас дают ему шанс для начала на пару сантиметров приблизиться к нему, войти в ту область, которая, казалось, была недоступна таким людям, как Цзюнь У. Тогда Цзюнь У сказал: — Что же не так, по-твоему? В чём ты хочешь убедить меня? В том, что я поступаю дурно? Тоже мне открытие. Я сейчас страдаю меньше, чем когда был наследным принцем Уюна. Зачем мне оставлять Се Ляня в покое, если в том нет выгоды? Я только потеряю в развлечениях. Няньцин изумлённо уставился на Цзюнь У. — Вы не видите, что страдаете ровно так же, как и в тот самый первый раз? Речь шла, конечно, о первом разе, когда Его Высочество совершил насилие, в первую очередь над собой, заставив себя сбросить людей в жерло Тунлу, чтобы та перестала извергаться. — Нет, не вижу, — сказал принц. — Боги! — ужаснулся Няньцин. Цзюнь У усмехнулся от такой бурной реакции на то, что казалось ему мелочью, не требующей рассмотрения, и вместе с тем его одолевало раздражение, как бывает у подростков, когда их отчитывают родители. Разумом он сознавал, что ошибается, но на уровне чувств противился признавать, что он, Владыка, может быть неправ. И неправ не с той точки зрения, что насилие — это аморально, а с той, что насилие не приносит ему самому облегчения, а только отдаляет от спасения. Цзюнь У мог бы переспорить Няньцина, если бы речь зашла про Се Ляня и про то, почему Безликий Бай так любит бить того головой о всякие поверхности: у него была заготовлена целая программа по оправданию себя — и как они с Се Лянем похожи, и как им будет вместе весело, когда Се Лянь перевоспитается, и вообще, быть таким, как Се Лянь, опасно и лучше уж, чтобы кто-нибудь доходчиво объяснил ему, как устроен мир, пока мир сам это не сделал в психотравмирующей форме. У Цзюнь У были заранее заготовленные ответы на вопросы, о которых Няньцин и не думал спрашивать, но разговор как-то неожиданно сосредоточился на самом Цзюнь У. Что в таком случае делать? Рассказать слезливую историю падения прекрасного принца Уюна? Но Няньцин знает её не хуже самого принца. Цзюнь У категорически не хотел говорить о себе, но, в самом деле, он же не встанет и уйдёт просто потому, что жрец спросил «как у него дела?» — Не понимаю, в чём проблема. Относись ко всему проще. Неужели ты, кто говорит со звёздами, всю жизнь работавший жрецом и наблюдавший тысячи несчастных судеб, так ужасаешься тому, что бедняга Се Лянь получит по голове? Прожив больше меня, ты в самом деле так боишься, что Сяньлэ падёт, что решился заступиться за всех, зная, что я могу снова придушить тебя и в этот раз не пощадить? Даже смертные то и дело пишут о тщетности бытия, и о том, что падения государств ужасает только тех, кто в них живёт. Так что оставь это и не суетись. Не понимаю, что такого уж ужасного происходит… В течение речи Цзюнь У наблюдал за неменяющимся лицом Няньцина и всё больше осознавал, что он пытается надавить не на то. Он мог бы такое провернуть с тем же Се Лянем, в очередной сеанс массажа головы о камни, разъяснить ему, что с точки зрения менее приземлённой, в самом деле, нет особо никаких причин печалиться смертям уюнцев, а гибель государств — закономерное в истории явление. Такие вещи могли бы впечатлить семнадцатилетнего юношу, но Няньцин остался к монологу равнодушен. — Пусть вы и правы, зачем вам правда при том, что вы несчастны? Мне кажется, вы очень несчастны, а не злы. Зачем вы продолжаете творить зло? Вы не спите по ночам, — глядя прямо в глаза Владыке сказал Няньцин. — Я прекрасно сплю, — спокойно возразил Владыка. Это была ложь. — Я хотел отгородить вас от зла и раньше. Вы не понимали, во что впутываетесь. Мы были вашими советниками как раз потому, что знали чуть больше и любили вас. Вот почему вас пытались остановить. Чтобы сейчас вы крепко спали и были счастливы. — Нашёл, что вспомнить. Они говорили не обо мне тогда! Они выгораживали тех, кто хуже меня! — вспылил Владыка. Его вассалы предпочли защитить преступников и предать его. — Может быть. Но я никогда не видел человека лучше, чем вы. И никогда не увижу. Я хотел, чтобы вы были счастливы, вот почему осудил вас! Я пытался наставлять вас именно потому, что вы были слишком добрым. Вы не должны были совершать те злодеяния и не должны совершать их опять. Можно было вынести, что Небесный мост рухнул. Для доброй души, которой обладал принц, это стало бы болезненным жизненным уроком, и позже, возможно, это обернулось бы чем-то хорошим — умением помогать, не щадя себя и не рассчитывать, что всё обязательно увенчается успехом. Но принц так и не пережил то, что он совершил преступление. Он ни на секунду не забывал, что он убийца и жил, как убийца. Не будь его душа доброй, он забыл бы об этом, сыпля теми же отговорками, что только что сыпал для Няньцина. Цзюнь У был совершенно глух к чужой искренности. Он чувствовал, как в нём нарастает страх, а вместе с тем агрессия к тому, что его пугает. Он испугался, что Няньцин может быть прав. Кто, в конце концов, дал ему гарантию, что осуществление его плана принесёт хорошие плоды. Хотя Цзюнь У не рассчитывал на счастье, он рассчитывал на выгоду. А если и её не будет? А если будет так же, как с теми жертвами Тунлу, ради которых Его Высочество стал убийцей, а в итоге Тунлу всё равно изверглась? Кто даёт ему гарантии, что если он получит Се Ляня на свою сторону, то это обернётся хотя бы выгодой? Тогда зачем он позволяет Безликому Баю делать столько зла, если оно будет бессмысленным? — Ты пришел спасти Сяньлэ? Няньцин молчал. — Хочешь, забирай его, — Цзюнь У прикрыл глаза и как-то завалился вперед, словно его могучая спина перестала выдерживать вес тела. — Раз у тебя действительно хватило духу рискнуть ради своего дорогого воспитанника. — Боги, да если бы я не дорожил вами, думаете, я бы стал наставником Се Ляня?! Вы никогда не были таким ревнивцем! — Ещё как был, только раньше никогда не было варианта получше меня, — возмутился Цзюнь У. — Посмотри на себя, говоришь, какой я ревнивец, какой я хороший человек, а сам, забыв про меня, нашёл мальчишку, во всём такого же, зато без порывов к убийствам! Как удобно, что тебе больше не надо возиться с таким ужасным человеком, как я. Няньцин подозрительно много умалчивал. А всё дело было в том, что он и не мог ничего возразить. Он столкнулся с какой-то иррациональной злобой, причем направленной в первую очередь на самого Цзюнь У. С этим невозможно было спорить. — Вы не будете счастливы, если даже заставите Се Ляня стать таким, как вы! Да если бы это сработало, я бы первый стал бы вам помогать, я бы превратил его жизнь в ад своими руками ради вас! Вы бы хотели, чтобы я сделал это? Няньцин перешёл в наступление. Цзюнь У фыркнул. — Я знаю, что у тебя были уроки риторики у того же учителя, что и у меня. Что ж, ладно. Нет, не хотел бы, и не позволил бы. Я никогда не позволял твоим рукам замараться в крови, и брал все на себя. Этот закольцованный разговор имел две опорные точки, которые всё никак не могли разрешиться: Цзюнь У отказывался признавать, что ошибся, а Няньцин не знал, как быть с тем, что эта ошибка была совершена ради него. Ради того, чтобы Няньцин продолжил жить, не имея возможности оглядываться на то, что он потерял ради спасения принца и страны. — Да сгорел бы пропадом этот Уюн и все, кто там живёт! — распалился жрец. — Вы разве не видите результат ваших решений? Какая разница, чем они продиктованы, важны последствия! — Я берёг тебя, берёг, как не берегут буддийские святыни! Я взял это на себя именно потому, что знал последствия, и не хотел, чтобы они коснулись тебя! Зачем мне ввязывать тебя в это? — Пусть бы коснулись, о, Боги, изводили бы сейчас Се Ляня вместе, а?! Или не изводили, потому что не жили бы в аду, вам не нужно было бы мучить юношу, едва видевшего мир! Посмотрите, что вы делаете, посмотрите, сколькими несчастьями обернулись ваши благородные жесты! — Не смей, блять, называть это «благородными жестами»! Это было мучение, которое я вынес ради тебя! Я ничего не хотел, кроме того, чтобы ты не мучился так, как я! Чтобы ты хорошо спал, хорошо ел, был счастлив и не ведал, каково это, вести на смерть сотни людей… Цзюнь У задыхался от обиды. — Я всё ещё ничего от тебя не хочу! Ничего! Ничего! Понимаешь ли ты это?! — Тогда ради чего вы спорите со мной?! — Чтобы ты не требовал от меня быть счастливым, идиот!!! Я не могу. Не могу, — Цзюнь У повесил голову. — Я ничего не хочу. Цзюнь У наконец накрыла та волна злобы, которую он ждал, но она была холодной, как горная река. — Оставьте свою затею. В Се Ляне ли дело? Да убейте его, если хотите, если вам будет от этого хорошо! Но вам ведь не будет? Это все бессмысленно, вы делаете это от безысходности, а не ожидая счастья. — И опять о Се Ляне! — противореча себе, крикнул Цзюнь У. — Вот зачем всё это! Делаешь вид, что заботишься обо мне, чтобы я не трогал Се Ляня! Почему ты не проявлял такой заботы ко мне?! А? Почему?! — Да пусть бы вы издевались над Ци Жуном, я бы защищал его также, потому что тот, кто пострадает в конечном итоге — это Вы! Как Вы не понимаете, что я тоже не знаю, что мне делать? Я не знаю, как вам помочь! — Помочь?! О чём речь?! Цзюнь У аж задохнулся от накативших чувств.        Сотни лет, вплоть до этой встречи, он считал, что всё уже потеряно. Вот, что вывело его из себя. Он и Няньцин жили в разных плоскостях: Цзюнь У был искренне убеждён, что сама его природа испорчена и неисправна, как речь сумасшедшего; Няньцин пришёл помочь ему, продолжая попытки отвести принца от очередного греха. Цзюнь У совсем потерял голову. Он сам не заметил, как подошёл к Няньцину, сжал пальцами его тонкое горло и прошипел с такой злобой, словно жрец оскорбил его предков: — Ну так придёшь, когда придумаешь, как помочь! Цзюнь У не подумал, что Няньцин и правда придёт, когда придумает, как помочь. А может, и подумал, поэтому не особенно потерял самообладание, когда встретил его в обстоятельствах несколько неожиданных — в самом центре переполоха, где ещё немного, и он покажет всем истинное лицо Владыки.