Загнанных коней убивает в Алжире

^^^       Джеймс молчит.       Отнюдь не так, как молчат пресловутые канарейки, — пожалуй, Брок начинает мыслить о них слишком уж часто, ещё немного и Ванда предложит ему стать орнитологом, — но молчит крепко и очень настойчиво. Весь оставшийся день он рассыпает вокруг себя сотни острот и шуток, стреляет глазами в сторону Стива, возводя собственный флирт в абсолют. И будто бы даже не врет, когда Стив в момент чужого возвращения на этаж спрашивает, все ли в порядке с рукой. Вопрос уместен и важен — в мастерской Тони Джеймс задерживается на пять часов или вроде того. Брок не считает, но считывает: Джеймс лжет умело и чрезвычайно нагло, принимаясь рассказывать своему неразлучнику одну длинную байку о том, как сильно Тони понравилась его рука и как долго он в ней копался.       Стив верит и радуется, что им удалось подружиться.       Брок не произносит вслух и единой просьбы о том, чтобы посмотреть, какие документы ГИДРы Стив перебирает прямо сейчас и как много их ему осталось до единого, самого важного отчета.       Джеймс молчит, обращаясь говорливой птицей, которую заткнуть удаётся разве что к ночи и то самым банальным — Брок предлагает ему отсосать, пряча на глубине зрачка тот единственный разговор, заводить который Джеймс с ним не станет. Весь остаток дня он держится подле Стива и умудряется избегать его, самого Брока, даже находясь в одном помещении. Он боится, конечно же. Вряд ли его гнева, но любых возможных предложений — которые осуществлять Брок не собирается, он успел помереть, конечно, но мозги пока не растерял, — или взысканий в сторону Солдата уже точно. А ещё чувствует запах: раздражение Брока не испаряется по щелчку, потому что он не верит вовсе, что теперь ситуация исчерпана.       Сносная жизнь предлагает ему засесть в засаде и ждать — Брок соглашается. Тем же вечером вызванивает Джека, интересуясь в силе ли их встреча с риелтором, назначенная на восемь вечера. Джек, явно успевший расслабиться за последние пару месяцев, тупит не по-детски, но по крайней мере держится границы вопиющего дебилизма, не рассказывая ему о том, что никто в собственном уме не работает так поздно, а ещё — о том, что никакой встречи назначено не было. Не было ни выбранной квартиры, ни договора, ни соглашения… Только варианты из помещений и риелторов, не все из которых оказывались на поверку чисты на руку.       Тем вариантом, что подходил Броку больше других, был банальный — выживание.       — Мы же договаривались на сегодня, Джек. Мне Метью отписался, сказал, все схвачено, — пароль, код и включение сирены угрозы наивысшего уровня звучит на весь Нью-Йорк, но выбирает себе исключительную частоту. Джек слышит. Стив, сидящий напротив него за столом — не реагирует вовсе. Даже Джеймс не реагирует, методично объедая собственную тарелку с ранним ужином подчистую. Из всех, кто сидит за столом, только Ванда поднимает к нему глаза. Тушеная капуста, столь сильно любимая Лили в его исполнении, ей не приходится по вкусу вовсе, зато слова Брока нравятся явно. Он по глазам видит даже, как у неё в голове быстро выстраивается логическая цепочка — если она напросится с ним вместе, может, уговорит завести ее в McDonalds.       — Черт, вылетело из головы. Да, ты прав, — Джек не тупит больше должного, в очередной раз подтверждая своё право носить регалию заместителя. Брок только усмехается, кусаче и почти без лжи, а после кладет трубку. Быстрым движением пальцев отписывает сообщение Кейли не с просьбой — с требование скинуть ему номера всех риелторов, которых она находила и с которыми они уже связывались.       — Метью? — оторвав взгляд от лежащей поодаль открытой папки и усиленно притворяясь, что не продолжает работать, Стив тянет вилку ко рту, а ещё спрашивает. Ему не интересно вовсе, Брок это видит, чувствует. Брок пожимает плечами. Говорит:       — Так, один давний знакомый. Тот ещё решала.       Он не лжет и сердце его не сбоит. Стив кивает. Джеймс — глядит в свою тарелку очень внимательно и продолжает набивать рот капустой. Метью же не существует вовсе, но он действительно крайне дальний и крайне старый — код-пароль, порождённый потребностью выживать. О том, что не рассчитывал на ее возвращение, Брок не думает. Он доедает, дожидается, пока Ванда попросится с ним вместе на просмотр квартиры. Ни Стива, ни Джеймса не приглашает. Первый ссылается на работу сам, второй — жалуется, что вскоре растолстеет на готовке Брока, если будет так мало тренироваться.       Это ничуть не удача и вовсе не та, благодаря которой в нынешний полдень никто не умер. Обстоятельства просто складываются удобно, а ещё Джек связал жизнь с самой охуенной женщиной во всем мире. Стоит им с Вандой одеться, как Кейли скидывает ему один-единственный номер с мелкой припиской:       «Джек сказал, срочно. Я обо всем договорилась. Есть три варианта в Бруклине. Торгуйся.»       Уже оказавшись в машине и успев подобрать по пути для Ванды большую картошку и колу, а для него — Джека; он рассказывает. Не все и даже не часть. Положение дел, не комканное, но краткое возвращает ему того Джека, которого он видел чуть ли не половину собственной жизни. Этот Джек не улыбается. Вытаскивает из кобуры, спрятанной под джинсовкой пистолет и перепроверяет объём магазина, под скрежет пластмассовой трубочки в крышке стакана Ванды.       Джеймс молчит, но собственным пиздежом, пустым и бессмысленным, сопровождает Брока на протяжении всей его экскурсии по Бруклину, не присутствуя при этом вовсе. Первая квартира оказывается лучшей из трёх, но они все равно объезжают все, пока риелтор — смуглокожий, седоватый мужчина в возрасте, — притворяется, что не заметил на Джеке кобуры и оружия. Он лжет почти так же хорошо, как Джеймс. Брок же занимается тем, что ему более привычно: командует, властвует и не разделяет.       Ни тупых идей Джеймса, спровоцированных зудом вины у него в заднице, ни желания платить непомерную цену за выбранное жильё. Он торгуется так, как завещала ему самая лучшая женщина в мире и сбивает десять процентов — за ржавые трубы, которые нужно менять, и вид из окон на кирпичную кладку соседнего дома. Второе, впрочем, его чрезвычайно устраивает. По собственной привычке, а ещё потому что у него в партнерах — сраная гордость нации. И внимание, любое из всех вариативных возможностей, является определенно последним, что им вообще может быть нужно.       Они заканчивают к десяти вечера. Притворяться, что на Джеке нет оружия, риелтору, чьё имя Брок не силится запоминать, становится много проще, стоит ему только получить свой чек и четкую, уверенную подпись Брока на документах. Они все будут заверяться, проверяться и дополняться ещё месяца два, но риелтор уверяет их, что они — Брок с его супругом, ага, Кейли уржется, когда Джек будет ей это рассказывать, — могут въезжать хоть завтра. Уверяет, а после отдает ключи вместе с планом обоих этажей квартиры.       На обратном пути Брок заезжает в цветочный и выбирает самый громадный и свежий букет из тех, которые только есть в лавке. Джек прячет насмешливую улыбку и ему, конечно же, хочется врезать — вместо этого Брок впихивает ему в руки букет для Кейли, а после, остановившись под его окнами, чуть ли не пинком выгоняет его прочь.       Джеймс молчит весь остаток дня, а ещё молчит новым утром. В постели Брок вновь просыпается один, но, впрочем, от стука — это Ванда. Она уже успела позавтракать, позаниматься с Пеппер и ей не терпится начать то обсуждение, которое Брок клятвенно ей пообещал предыдущим вечером.       Обсуждение ремонта в купленной квартире и ее личной комнаты.       На тот факт, что ни собственных клятв, ни обещаний Брок никогда не сдерживает, Ванде оказывается плевать. Она будит его стуком в дверь, говорит о том, что попросила Пеппер распечатать им большой-большой план квартиры, — больше того, что уже был, раза в четыре, чтобы на нем можно было рисовать, — а ещё говорит, что Стив помог ей найти сайт с мебелью. Она выглядит очень радостной и возбужденной предстоящим обсуждением. Брок не напоминает ей о том, что они не идут в светлое будущее, лишь в очередной раз спасаясь от угрозы.       Брок просто не напоминает. Он исправно выбирается из постели, тащится в душ, — даже бреется, не Ванде на зло и пытаясь потянуть время, а лишь потому что щетина уже знатно колется, — а после делает себе кофе прежде чем заняться готовкой завтрака. Радостные глаза Ванды, что аккуратно перебирает вкладки в браузере, пощелкивая мышкой, успокаивают его настолько, что удаётся даже мелко улыбнуться. Ровно до мысли о том, в каком эмоциональном аду она жила, если может позволить себе быть радостной пред лицом очередной угрозы.       Потому что Ванда знает. В предыдущем дне она цепляет его сознание собственным ещё только приезжая на этаж Тони. До того, как открываются двери лифта, но закрывается дверь мастерской, запирая внутри и Солдата, и Джеймса, и Старка, шлёт ему очевидное:       — Медведик в опасности? — она правда произносит это в виде вопроса, но Брок может только кивнуть. Пускай из-за его спины, из мастерской Тони не звучит ни крика, ни нового грохота, пускай Джеймс держал Солдата в руках, когда сам Брок закрывал дверь… Все катится по пизде, вместе с этим запираясь в замкнутом пространстве. Тони гонит его прочь — он не выглядит как человек, желающий видеть на собственной территории гнева хоть кого-либо. Джеймса же не выгоняет. Либо они дерутся и тот выходит к ним через часы, когда все синяки сходят, либо они говорят. Брок ставки не делает. Ванде же говорит:       — Он взял ответственность, — к этому моменту она как раз выходит из лифта. К нему не бежит, прекрасно видя в его мыслях намерение зайти в лифт тоже, но обнимает крепко-крепко, пряча лицо в районе его живота, когда он подходит к ней сам. В ее руках, объятых алой магией, ему видится страх за бесчувственный программный код, но Брок гадать отказывается. Жмет кнопку нужного этажа. Глядит в упор на дверь чужой мастерской, пока дверь лифта не закрывается. Ванда спрашивает растеряно:       — Что это значит? — и ему остается только вздохнуть. Был бы здесь Стив, он бы ей рассказал целую историю точно, а может и не одну, только Стива здесь не было. И не понять уже было, кто являлся камнем преткновения на самом деле. Тони? Джеймс? Его собственные командирские замашки? Выдать лицо проблеме, к сожалению, было невозможно вовсе, потому что у нее была отнюдь не одна голова.       А все те, что были, явно принадлежали ГИДРе.       Той, возвращение которой Брок ждал, не сомневаясь. Но, впрочем, той, которую уж точно не ожидал увидеть ряженной в железный костюм.       — Он убил родителей Тони. И пришёл к нему, чтобы рассказать об этом и за это извиниться. Он взял ответственность, — приобняв Ванду за плечо и покосившись в ее сторону, Брок не стал рассказывать ни единой истории. Все, что у него были, Ванда знала и так чуть ли не наизусть, а новые придумывать было бессмысленно. Сказки про драконов, великую доблесть и принцесс? Тошнотно и лживо. У них была ГИДРА, тесты и круглый, будто цент, щит Капитана Америка. Это было их миром. Никакие сказки им уже бы не помогли точно.       — Я бы так не смогла… Если бы я знала их родителей, я бы к им не пошла извиняться, — вот что она отвечает ему только в самый поздний вечерний час того же дня. На собственные размышления зайчонок тратит даже больше времени, чем Джеймс на весь разговор с Тони — или добровольное избиение, но, впрочем, Брок все еще не делает ставки. Он выжидает, он считывает, он блюдет пространство вокруг себя. Ванда — обдумывает. Она накладывает чужой выбор действий на собственную жизнь, будто бумагу для копирования на чистый лист… Брок не подозревает этого и не ждёт, их разговор в лифте завершается молчанием, уже на этаже Ванда переключается на Стива. Однако, укладывая ее, сытую и довольную его новой покупкой, в постель, не удивляется неожиданному слову, возникающему в его голове. Ещё — не задаёт вопроса, о ком она говорит, вместо этого спрашивая другое:       — Почему? — это интересует его много больше имён тех детей, которых она убила во имя спасения от боли и жестокости. Это интересует его много больше конкретики и фактов. Что бы там ни пытался пиздеть Росс, Ванда безобидна и ничуть не жестока. Она влюблена в Лили так, как может быть влюблённым маленький зверь, что половину жизни провёл в клетке и впервые на воле увидел себе подобного. Она дорожит им самим, она заботится о Стиве и очень-очень любит Джеймса. Их всех любит на самом деле. И СТРАЙК, и Наташу, и даже того самого Тони… Даже зная, что она может отследить все его помыслы во время разговора — или добровольного избиения, — с Джеймсом, Брок не просит ее об этом. Ему и хочется, но вместо любого вмешательства он занимает себя завтраком. После играет в монополию с зайчонком, обсуждает со Стивом его дела и будущий отпуск. Про ГИДРу не спрашивает так, как не просит Ванду Джеймса уберечь.       Никто и никогда не узнает, насколько неподъемным для него оказывается это решение. Он отказывается ставить на разговор так же, как и на добровольное избиение, но все равно ставит — на благоразумие Тони. Узнать, как сыграла эта ставка, ему не удаётся. Поздним вечером прошедшего дня Ванда отвечает ему:       — Если бы они любили своих детей, они бы их никогда не отдали на тесты. А если они их не любили… Тогда им все равно, кто их убил, — сонная, зевающая и все же чрезвычайно крепкая даже в этот момент уязвимости, вот что она отвечает ему. Не плачет. Смотрит на него без суровой внимательности. Брок не спрашивает, в порядке ли она, потому что он никогда и ни у кого этого не спрашивает. Он просто считывает, считывает, считывает — от той Ванды, которая рыдала у Стива на руках признаваясь во всем сразу, и в боли, и в вине, и в трусости, потакая которой не смогла позволить убить себя саму, не остаётся и следа.       Брок следы не ищет. Не вглядывается и не высматривает. Если бы он мог, он уничтожил бы это ее прошлое ценой всего, что у него есть, но он не может и прекрасно об этом знает. Ванде с этим жить. Ему — с тем, что он сможет сделать для сохранности ее будущего. В этот вечер он лишь целует ее в лоб и желает хороших снов. Очевидно, лишь ради того, чтобы новым утром проснуться от ее стука в дверь.       Новая квартира — ее личная, собственная спальня в особенности, — делает ее взбудораженной и возбужденной.       — Смотри, я нашла. Вот эту хочу, как у тебя, — потянувшись к экрану ноутбука, она немного отклоняет его назад и тут же поднимает к нему голову. Для того, чтобы заглянуть ему в лицо, ей приходится чуть ли не запрокинуть ее, но даже так она не дожидается от него и единого ответного взгляда. Уперевшись предплечьем в спинку ее стула, Брок лишь тянет к губам кружку с кофе и прячет за ней сурово поджимающиеся губы. С экрана ноутбука на него смотрит чуть ли не с укором обычная, узкая кровать — она больше похожа на солдатскую койку с той лишь разницей, что у неё более толстый, упругий матрас.       — Они закончились, зайчонок, — не раздумывая и секунды, Брок делает только глоток и тут же отвечает. Слово не звучит жестко или раздраженно, зарождаясь в пространстве непреложной истиной, которая является ложью. Рядом с фотографиями зелёным горит кнопка оформления заказа, чуть ниже неё — надпись, что склад заполнен подобными моделями в достаточном объеме. Удивленно округлив глаза, Ванда опускает голову назад к ноутбуку, тянется указательным пальцем к экрану. Говорит уперто, но задумчиво:       — Нет, посмотри же… Тут написано, что у них ещё много таких.       Подоплеки его слов она не понимает и не поймёт. Брок отпивает ещё кофе, прикрывает глаза — он не желает видеть в ее спальне ничего, что делало бы комнату похожей на тюремную камеру или мелкую казарму. Сколько ей? Восемь? Девять? Точный возраст Хелен сказать не сможет, а у них нет никаких документов на неё вовсе, кроме тех, что они сделали сами из воздуха. Сейчас спальня Ванды заставлена мягкими игрушками, в изголовье всегда сидит плюшевый Халк, а пижама у неё с медведями. Как все это должно будет выглядеть рядом и поверх подобной узкой, даже на вид неудобной постели Брок не знает. Брок вообще не хочет об этом думать. И говорит:       — Не-а. Все раскупили… — он добавляет в интонации ленивого, не сильно металлического несогласия, сюрпает собственным кофе, уподобляясь Стиву из какого-то их прошлого. Стив тогда хотел разрядить обстановку, Броку же неназойливо хотелось разрядить всю обойму в тех ублюдков, что лишили Ванду детства. Они уже были мертвы, конечно, а ее жизнь была не столь плоха, как могла бы быть, но вот это, вот эти мелочи… Пожалуй, Броку было вовсе не сложно начать ненавидеть их.       — Что? — обернувшись к нему уже всей собой, Ванда непонимающе вглядывается в его лицо. В голову не лезет, пожевывает щеку изнутри, явно собирая слова, которые хочет сказать. Брок ее не торопит и сам не торопится. Квартира у них уже есть, а значит есть куда отступать, если вдруг что-то случится прямо сейчас. Ничего, правда, не случается. Только Ванда говорит: — Почему ты не хочешь покупать ее мне? Она хорошая, как у тебя, только маленькая. Я буду, как ты.       Его собственный вздох застревает поперёк его глотки. Глаза прикрываются, пряча мелькающее раздражение, что скрывает изо всех сил за собой взбешённый рык. На Ванду он не злится. Ему подобное от рождения, похоже, не свойственно. Однако, раздражение подкручивает легкие у основания все равно. Ни ругаться с ней, ни спорить Брок не желает вовсе, но это… Он ни за что не купит ей чёртову койку. Даже если, о, мертвые боги, после он получит какой-нибудь сраный выговор от Стива, но, впрочем, в какой, интересно, ебучий момент Стив со своими суровыми рожами становится во главу угла его разума? Сносная жизнь все еще смеется где-то за плечом и вроде не похоже на суку-судьбу, но Брок в единый миг начинает подозревать, что его где-то немножечко, по-крупному наебали. Миг испаряется, оставляя ему ощущение. Брок говорит:       — Ты уже, как я. И эта хуйня тебе не нужна, чтобы быть, как я. К тому же я не думаю, что она подойдёт ко всем твоим мягким игрушкам и пижаме, — распахнув глаза, он все продолжает, и продолжает, и продолжает отказываться думать о том, насколько сильно его слова не понравились бы Стиву. Опускает голову к Ванде. Та хмурится, сосредоточенно натягивает рукава толстовки на кисти. Ее взгляд, сложный, уже немного печальный, обращается к экрану ноутбука вновь, а следом звучит и голос, негромкий, не предвещающий вообще ничего хорошего:       — Да, ты прав… Но я ведь могу… — она вздыхает. Качает головой, новый вдох делает глубоко-глубоко. Брок глядит на неё, не отрываясь, и только ручку кружки сжимает крепче. Кофе пахнет восхитительно, дразнит собственным ароматом его обоняние чуть ли не лучше, чем Джеймс собственными колкостями и флиртом — его сознание. Тошнить его, правда, начинает все равно. Не получается даже солгать себе, что тошнит именно от кофе. Ванда говорит: — Я ведь могу выбросить их, так? Свои игрушки… И тогда можно будет поставить кровать. Она… Она хорошо подойдёт, — ее интонация сопротивления во имя чего-то крайне тупого и нелепого, но очень важного вспарывает ему брюшину и забирается во внутренности ледяной когтистой рукой. Брок не вздрагивает, а еще чрезвычайно не верит во все происходящее. Ванда, которая обожает играть с Лили и со своими игрушками до отвратительного, говорит, что могла бы выбросить их? Так сказочно пиздеть никогда не сможет даже Джеймс, при том что он в этом уже очевидный и мастер, и победитель. Брок — не учавствует. Он выжидает, он считывает, считывает, считывает… Интересуется все также лениво и нарочно выстреливая в самый центр:       — И Халка тоже? — сделав шаг в сторону, Брок тянется кружкой к столу и ставит ее на поверхность. Ванда уже кивает ему, бесстрашно и с большими, блестящими грустью глазами. Ее кивок случается дёргано, резко — она не хочется расставаться ни со своими игрушками, ни с Халком, ни со всем остальным, но приоритеты она распределять не умеет нахуй. И не должна, впрочем. Сколько ей? Восемь? Девять? Она смотрит ему в глаза, притворяясь, что не собирается рыдать, а ещё не лезет в его голову. И Броку явно стоит перестать так много думать о птицах — он бы даже смог, если бы ежедневно вокруг него не замолкала хотя бы одна из его чертовых канареек.       Потому что их молчание всегда было и собиралось оставаться криком о помощи, не зависимо от того, как сильно он потеряет хватку.       Не зависимо от того, может ли он удержаться от того, чтобы эту хватку потерять.       — Зайчонок, — прихватив парой пальцев ткань спортивных штанов на бёдрах, он присаживается на корточках перед Вандой и в раз оказывается почти в два раза ниже ее. Это не проблема и никогда ею не будет, пускай теперь приходит его очередь запрокидывать голову. Потянувшись к ней, Брок обнимает ладонями ее голени, поджимает губы. Врать ей улыбкой он не станет да, впрочем, у него подобное и не получится. Потому что радоваться ему нечему вовсе: Джеймс молчит, Стив ещё не знает, но точно поругается с ним за всю эту хуйню из говна и палок, которую Брок проворачивает прямо сейчас, а ещё Ванда решила, что ей чрезвычайно необходима то ли тюремная, то ли казарменная койка. Охуительно. — Тебе не нужно быть, как я, потому что я уже есть. Я здесь. Я тебя защищу. Я никуда не денусь. И куплю тебе любую кровать, какую ты захочешь, но эта кровать не стоит того, чтобы ты выбрасывала все, что ты любишь только ради того, чтобы она отлично смотрелась в твоей комнате. Хорошо?       Ему в ответ Ванда не улыбается тоже. Она подбирает руки, цепляется пальцами, спрятанными в рукавах, друг за друга, а после вновь глядит на экран. Спросить о том, что с ней происходит, Брок не успевает. Не сильно торопится на самом деле. Он поглаживает ее голени большими пальцами, глядит на неё. Ванда спрашивает негромко:       — Тогда кем… Кем быть мне? Если тобой быть нельзя, то кем же…       Она выглядит не просто печальной. В ее глазах собирается большая-большая растерянность, губы вздрагивают новым вздохом. Брок не произносит вслух, что не хотел бы быть ею тоже, но, впрочем, ведь был уже. Жестокость взрослых… Она истребляла будущее получше, чем тот же Кэп — всех приверженцев ГИДРы. Предлагать ей быть собой было чрезвычайно бессмысленно и глупо. Предлагать ей стать копией кого-то — неуважительно. Качнув головой и не собираясь вовсе смотреть в сторону экрана ноутбука, он только плечами пожимает — если бы существовал детский контроль именно для их, исключительной в своём роде, ситуации, Брок ни за что бы его не подключил. Ванда хочет ползать по интернету? Пусть ползает. Находит себе койки, неказистые шкафы, да хоть клетку пусть себе найдёт — ни Стив, ни Джеймс ей такого никогда не купят уж точно и поэтому придётся идти к нему.       И как только она к нему придет, все будет в порядке.       — Ты можешь быть кем угодно. Я не говорил, что мной быть нельзя. Хочешь — будь мной. Хочешь — будь Лохнесским чудовищем или принцессой. Но я не думаю, что тебе правда нужна именно эта кровать, зайчонок, — его интонация почти звенит, но отнюдь не от злости. Брок не злится. Брок выдерживает мягкий, спокойный тембр настолько идеально, чтобы у Ванды не закралось и единого чувства о давлении со стороны. Если она надавит сама, Брок, конечно, отступит. Купит ей эту сраную койку, а после пойдёт к Стиву и предложит ему взять дело в свои руки — разукрашенной красками эта узкая, мерзкая хуета будет выглядеть всяк лучше. У Стива к тому же есть гарант доверия, а ещё он умеет рисовать и любит это. Он — буквально тот, кто научил рисовать Ванду. Брок же — все тот же. Если Ванда надавит, он согласится, но у неё за спиной все равно сделает по-своему. Не из принципа вовсе, лишь из важного, глубинного понимания — ей не нужна эта кровать. Ей не нужно взрослеть прямо сейчас. Ей не нужно спать с пистолетом под подушкой, заботясь о своей безопасности. И быть им ей не нужно тоже. Время войны, повсеместной и нескончаемой, для неё завершилось. Теперь у неё есть Брок и еще два неразлучника под два метра ростом и с сывороткой в крови — все, кто посмеет за ней прийти, полягут сразу же. Ее больше не заберут, не отведут на тесты и нигде никогда не запрут. Она может просто радоваться своим игрушкам и быть той, кем является — ребёнком. Даже если она и таскает вафли с верхней полки с помощью магии. — Ты не пробовала найти какую-нибудь другую? С медведями, например?       Долго он не думает, выбирая то, что приходит первым в голову. Пусть будут медведи, тут уже нет разницы. Ванда их любит и этого достаточно. Мелкие, разноцветные или громадные да стилизованные под живых — Броку плевать на животный мир, но вовсе не плевать на зеленоглазого зайчонка, что сидит прямо перед ним. Она выглядит грустной. Она не хочет расставаться со своими игрушками, со своим «Халки»… И его мысль подхватывает сразу, пускай и без лишнего проблеска радости в грустных, задумчивых глазах. Она качает головой, откликаясь:       — Я искала… Долго искала… У них таких совсем-совсем нет. Там только принцессы какие-то, а я с принцессами не хочу. И с роботами не хочу… Я подумала, что если у них нет с медведями, то я могу выбрать, как у тебя… — вздохнув всей собой, он приподнимает плечи, даже руки разводит, но несильно. Пальцы вновь цепляются друг за друга, пока истина открывается — сопутствующий ущерб минимизируется прямо перед его глазами и посреди ее слов. Она желает выбрать то, что любит, а, не найдя этого, выбирает то, что любит поменьше. Оно ей, правда, не нравится вовсе. Но она нуждается — в кровати, а еще в своем собственном месте. Подходящем, игрушечном, каком угодно, хоть каком-нибудь месте, которое будет для нее в этом мире. И вот она садится искать. Чувствуя, как изнутри него раскручивается понимание, большое и очень глубокое, Брок все же не может сдержать быстрой, насмешливой улыбки. Она выходит нежной, Ванда же, не найдя для себя места, выбирает — то, что лучше всего знакомо и наиболее безопасно. Выбирает быть им, выбирает убеждать его в том, что ей необходимо именно это, только бы не оказаться перед лицом того, что намного страшнее — в этом мире ей нет ни места, ни кровати. Видя перед собственным взглядом ее лицо и всю линию ее размышления, Брок улыбается мелко и именно так, как никогда не улыбнется никому больше — для него это будет смертельно. Ванда же, бесстрашная, бессмертная, умная, добавляет совсем тихо и очень грустно: — Хотя она мне совсем не нравится…       Фыркнув уже не скрываясь, Брок склоняет голову на бок и говорит:       — Мы можем заказать, зайчонок. Какую захочешь. Можешь нарисовать, а я найду людей, которые ее сделают, и закажем. Что думаешь? — замерев собственными ладонями поверх ее ног, Брок вскидывает бровь вопросительно. Запах кофе все ещё тянется к нему откуда-то со стола, только в эту секунду для него находится кое-что значительно более приятное — у Ванды в удивлении вытягивается лицо. Она раскрывает глаза шире, глядит прямо на него, суетливо пытаясь выискать, лжет ли он ей или, может, шутит, а после приоткрывает рот. И спрашивает, запирая за несколько секунд до большой-большой радости, что уже стучится в ее двери:       — Правда?       Голос у неё не дрожит. Из него пропадает и тишина, и печаль, и все-все сложности. Брок не говорит ей о том, что создаст для нее место собственными руками, если все разберут, раскупят, разрушат. Брок не говорит вслух, что вся его жизнь — для нее и по ее душу. Это все же похабно и глупо, нелепо, пожалуй. Реальность — обширней, и больше, и отнюдь не столь мелочна. Брок просто не говорит и потому не приходится лгать. Он кивает, тут же поднимаясь на ноги — он лишь идёт на зов и тянется, тянется, тянется в ответ, когда Ванда с радостным писком протягивает к нему руки. Она обнимает его крепко-крепко, принимаясь уже накидывать с десяток идей самой себе прямо вслух. Единая канарейка из трёх замолчавших, начинает петь, но не обещает ему безоблачного будущего. Откуда-то из-за порога уже звучит негромкое:       — Брок ещё спит, наверное… Как насчёт разбудить его, ммм? — голос принадлежит Джеймсу. Ласковый, игривый и, конечно же, в очередной раз позволяющий себе вопиющую ложь. Брок позволяет тоже. Все ещё обнимая Ванду и прижимая ее к себе, оборачивается к дверному проему. Первым порог пересекает Стив — он, конечно же, улыбается ему, только Брок глядит на Джеймса, что заходит следом.       И Джеймс отводит глаза прямо у Стива за спиной. И Джеймс молчит, крича ложь под потолок и пропахивая ее звуком все этажи, что у них над головами.       Брок же старается просто не думать — хочет ли он врезать ему и насколько сильно. ^^^       Завтрак откладывается сам собой. Расцепившись с Вандой и проследив взглядом ее суматошный путь побега прочь из гостиной, Брок встречает обоих неразлучников. О том, откуда пришли, не спрашивает, замечая у Джеймса на шее капли подсыхающего после тренировки пота. Стив же в свою очередь замечает другое: развёрнутый во всю ширь стола план квартиры. Он видит его первым и очень старается быть порядочным — хорошим — мальчиком, но все равно пытается разглядеть, что на плане нарисовано. До того, как он успеет почувствовать себе неучтивым, — они все же не лезут в дела друг друга и Брок не успевает отследить, когда эта граница оказывается прочерчена, но она ему чрезвычайно нравится, как и любые границы, что служат во имя его безопасности, в принципе, — Брок просто приглашает их обоих к столу. Говорит, что купил квартиру, не называя ни дня, ни стоимости. Говорит, говорит, говорит — Джеймс перехватывает его взгляд тем же рывком, которым раньше вскидывая металлическую руку, чтобы схватить его за глотку по пробуждению из крио. Те времена давно уже умерли подобно богам, только Джеймс остался все тем же.       Сучливым, считывающим пространство ежесекундно и готовым отражать атаку.       Броку хочется ему врезать и рявкнуть на него уже почти сутки, но он на него так и не кидается. Не атакует. Подхватывает собственный кофе, забирается на высокий стул напротив обоих пацанов. Завтрак откладывается на какое-то там будущее, Стив с Джеймсом садятся за стол тоже — под аккомпанемент топота ног Ванды, что синим вихрем собственного спортивного костюма вносится в гостиную вновь. С собой она тащит свой пенал, несколько чистых листов, альбом и плюшевого Халка, давая Броку понять — он теряет. Хватку, зрение, слух. Ещё — не помнит, как давно видел в ее руках это зелёное чудо маркетинга с мягкой головой. Вчера, не так ли? Да-да, точно, она взяла его с собой, когда они поехали смотреть квартиры, даже картошкой его кормила. Она ведь таскала его с собой всюду!       Не этим утром.       Этим утром не взяла — Брок не заметил.       Он терял хватку, распыляясь на троих сразу и чувствуя, как это подогревает его раздражение, а ещё тянет силы. Он должен был контролировать, чтобы обеспечить безопасность. Он должен был контролировать, потому что в его руках было двое суперсолдат и мелкая ведьма, которая могла собственной мощью снести пару кварталов, даже не запыхавшись. Он должен был контролировать, потому что изнутри дралось и грызлось застарелое — он не мог позволить себе пустить Стива с Джеймсом ещё глубже. Они уже все знали, все видели, ГИДРу, детей, умерших от его рук, Патрика и всю его первую группу зачистки. Они знали, что он мудак и последняя мразь. Они знали точно, что первым делом он уходит в оборону, если появляется лишь малейший намёк, что кто-то на него нападает.       Если намёка нет — уходит все равно.       И Джеймс говорит:       — Так вот что ты имел в виду, когда сказал, что будешь нервничать, — но Джеймс не понимает и не поймёт. Стив — в ту же коробку. Потому что звучит первый детский крик и кого-то берут на руки, чтобы утешить. А кого-то бьют по лицу наотмашь и с привкусом металла на языке. Это вкус сломанного носа, истекающего кровью, и десятилетий скитаний вдоль и поперёк существования.       А он мудак. И под кожу себе, в самую сердцевину, он никого нахуй не пустит. Потому что ни Стив, ни Джеймс его не поймут.       — Мы могли бы выкрасить кухню в оранжевых цветах… Светло-оранжевый, песочный… Я думаю, это смотрелось бы хорошо, — Стив задумчиво отставляет кружку с чаем на край плана, но Брок не скажет ему ни о попустительстве, ни о безответственности. Это просто бумажка, таких распечатать можно сто тысяч — даже не обанкротишься. Вот если бы Стив кружку на вводные поставил… Брок бы ему отсосал, пожалуй. Не удержался бы просто от того, насколько крепко и уместно в гордости нации сплетались что гордость, что вся раздолбайская нация.       — Плохая идея, — качнув головой, он отказывается сразу же. Чужую мысль не берет на рассмотрение, вышвыривает, разве что интонацию держит — ровной, спокойной и легкой. Стив поднимает к нему глаза чуть удивленно, подвисает на секунду. Понимает он быстро, не глупый все-таки, но Брок с благодарностью не кивает и ни единой благодарности не произносит. Ему хочется жрать, а ещё было бы неплохо сгонять в зал и размяться. Ещё лучше — поговорить с Тони. Но идти на поклон самому идея хуевая до невозможности, потому что это не его дело, не его юрисдикция, не его правовое поле. Остаётся только сидеть и ждать.       Сидеть, ждать и стараться не думать раздраженно о том, что все говно и все палки придётся явно разгребать ему, когда оно всплывет.       — Бакс, дай цвет… — потянувшись в сторону с натянутой, мелкой улыбкой, Стив пихает своего неразлучника в плечо. Он притворяется чрезвычайно качественно и Джеймс к тому же на него совсем не глядит, чтобы попытаться это чужое притворство вскрыть, будто консервную банку. Джеймс ни на кого не глядит и теперь уже молчит по-настоящему. Его взгляд пытается прожечь в плане квартиры дыру, а Брок ебал, ясно, просто ебал это все, потому что когда Джеймс молчал, стоило врубать тревогу и эвакуироваться незамедлительно. Эвакуироваться было некуда. Ему нужно было нанять рабочих, чтобы переделать все внешние и внутренние стены и оббить их звукоизоляцией, ему нужно было начать планировать ремонт, закупать мебель…       Он уже начал. Отложил завтрак на какое-то там будущее, сделал себе второй кофе, когда первый кончился. Стив от идеи распланировать вместе какой-то интерьер был в восторге первые полтора часа. Брока тошнило, но взгляда оторвать не получалось: Стив выглядел так, будто всю свою жизнь планировал, как будет обустраивать своё жильё. У него были идеи обстановки, цветовые гаммы и два десятка цветных карандашей — даже в строительный магазин за колористическим буклетом ехать не пришлось.       Брока тошнило. Потому что он заметил сразу — стоило Джеймсу сесть за стол и вглядеться в план, как его перемкнуло. Металлическая рука цепанула кольцом живое запястье, зашуршали щитки. Что-то происходило меньше чем в метре от них, и Брок видел, пока Стив был очень радостно озабочен. Обвинить его в этом не получалось. Брок в принципе уже начинал догадываться, — только сейчас, блять, как же быстро он всирал все это и терял хватку, о, мертвые боги, — что с Солдатом Стив не виделся вовсе. Кроме того раза в ванной, во время дестабилизации, и их общего секса? Возможно. Солдат был пиздецки хорош в том, чтобы прятаться на виду, и это было той причиной, почему он был чертовой ладьей.       Стоя в центре, он располагал пространством лучше всего. И стоял ведь. Флиртовал, искрил шуточками, даже какие-то там задушевные, важные разговоры со Стивом вёл… А как речь зашла о Солдате, зарыдал, будто был при смерти и переживал невыносимую боль.       Брок начинал догадываться, толку, правда, от его догадок уже не было никакого. Полтора часа собственной увлечённой болтовни спустя, Стив заметил, что их канарейка заткнулась с концами. Даже Ванда, чрезвычайно занятая рисунком кровати и сидящая на полу у журнального столика, разговаривала с ними больше, чем Джеймс, сидящий меньше чем в метре от. Стив заметил, Брок удержал лицо и удержался от того, чтобы очень лживо поджать плечами. Лгать о том, что все было в порядке, было бессмысленно.       Однако, они, все вместе и не втроём даже, вчетвером, были отличными лжецами.       — Голубой? — Джеймс отвечает чуть ли не автоматически, как и весь последний час, когда Стив тянется к нему, чтобы спросить цвет. Эта ложь, эта бесполезная попытка вытянуть его наружу, в разговор, в обсуждение, в происходящее, ему не удаётся вовсе. Джеймс называет цвет, — один и тот же каждый раз, — а после затыкается вновь. Брок не произносит вслух, что у них, если бы они шли за Джеймсом, были бы голубыми и спальня, и ванная, и гостиная, и одна из гостевых комнат. Стив прячет вздох на глубине зрачка, прячет печаль в уголках губ и садится ровнее, чтобы после вновь потянуться к карандашам.       — Мы могли бы сделать стены зелёными…? Не красить даже, купить какие-нибудь ненавязчивые обои или типа того, — Стива Брок не бросает, то выгравировано у него буквально в ДНК, и глядит на него спокойно, твердо. Заболтать тем, что все образуется, что все будет хорошо, что и сейчас все так-то не сильно плохо, не пытается. Просто смотрит. Стив вздыхает, кивает и вместо цветного карандаша подхватывает простой. Территорию кухни подписывает названием цвета, в конце слова выставляя два вопросительных знака. А после Ванда говорит неожиданно:       — А у Медведика тоже будет своя комната? — от своего рисунка, пестрого и даже со стороны аляповатого, она не отрывается. О том, как ее заказ будут выполнять те люди, которых он обязался найти, Брок не думает. Все его мысли занимает прозвучавший вопрос, открывая и так известную истину: Медведиком Ванда зовёт Джеймса вместе с Солдатом и вовсе их не разделяет.       Однако, сейчас говорит именно о втором.       И тот реагирует. Дергает металлическим плечом, запуская дрожь пластин, что сдвигаются с места, подавая сигнал — цель взята на прицел, нужно лишь нажать на курок. При всем собственном самовлюбленном ублюдстве, Брок не обманывается, что в этом может считаться лучшим из всех, кто ещё жив или давно мёртв. Стрелять по своим это, пожалуй, его хобби, а новая мысль явно пахнет ядреным раздражением. Джеймс морщится, поводит носом. Только глаз от плана так и не отрывает, пока Стив удивленно поворачивается к нему полубоком. Бросает взгляд на Брока — растерянный. Он не знает, что делать, не знает, как быть, а Брок явно рассчитывает на повышение: чтобы его причислили к лику сраных святых.       Потому что Стива он все ещё не винит.       И прекрасно знает — если бы чертов Джеймс дал ему возможность, Стив был бы рад узнать, как быть с Солдатом и как с ним общаться. Это же Стив, гордость нации и бла-бла-бла… Когда вопрос с именем Джеймса вставал ребром, кому-то всегда сворачивали шею. Жестко, чётко и быстро.       В прошлый раз в это ловушку чуть не попался Брок. И очень не желал узнавать ответа на вопрос, кто должен был стать следующим.       — Если ему нужна своя комната, то конечно, зайчонок. Разговаривал бы он, блять, ещё, было бы вообще охуительно, — не удержавшись все-таки, — два с половиной часа спустя, шутки что ли, ему уже должны были выслать сраный нимб сраной ангельской почтой, — Брок отодвигает прочь давно опустевшую кружку из-под кофе и опускает ладонь на стол перед собой. Не хлопает, не провоцирует звуком, вместо этого посягая на территорию, что не занята, но уже вроде очерчена чьим-то сбоящим сознанием. Его рука, опустившаяся почти на середину стола, оказывается прямо поверх их общего на троих кабинета на втором этаже. Они со Стивом это уже обсудили. Место для работы, сейф с оружием, какие-то не сильно засекреченные, но важные документы, которые можно было бы хранить в печатном виде, а ещё стол, кресло… Все, чего душа пожелает, на тот случай, если кто-то — кое-кто определённый, ага, — будет брать работу на дом. Обсуждение это, случившееся ещё в самом начале, вышло плодотворным даже, Стив был удивлён немного, почему-то смутился в какой-то момент… Брок не вникал и спрашивать не стал, продолжая, и продолжая, и продолжая считывать с Джеймса все его молчание.       Или ублюдство — тут уж с какой стороны посмотреть.       От движения его ладони Джеймс не вздрагивает — дергается. Быстро поднимает голову, цепляет его взгляд собственным, поджимает губы. Рядом с ним Стив медленно и очень аккуратно тянет ладонь к его плечу. Идея говённая почти настолько же, насколько его предложение выкрасить кухню в цвет сраных песков, но Брок отмалчивается. Стив движется медленно, осторожно преодолевает рукой воздушное пространство. Джеймс чувствует и точно видит боковым зрением. Джеймс не забывается — в его теле левая рука отвечает за ебнутый программный код с именем Солдата.       Брок, конечно же, злится. Выныривает из собственной злобы и заныривает в неё вновь последние не часы, уже целые сутки. Ещё его тошнит и очень хочется все-таки врезать. А Стив уже тянет руку — прямо к металлическому плечу. Пройдут месяцы и он научится. По-другому не будет, потому что всю вот эту хуйню Брок с Джеймса отстрелит, если придётся. Пока Джеймс не поймёт, что нужен таким, какой есть, и пока Солдат не откроет свои ебанные глаза лучшего человеческого оружия, чтобы увидеть — рядом с ним есть тот, кто ему ничего не должен, но будет его защищать.       Потому что когда Тони придёт спрашивать, Стив будет защищать, но не Джеймса, которого в те годы и не было. Стив будет защищать Солдата. Брок же просто не мыслит категорией «если». Брок спрашивает твердо и чётко, так же, как всегда отдает приказы:       — Что тебе нужно? — ладонь Стива опускается до конца, тепловым следом нежности и заботы припечатывая ничуть не сентиментальный металл, прячущийся под краем рукава футболки. Джеймс не вздрагивает — он ждал этого прикосновения, он был к нему готов заранее. Джеймс не вздрагивает, но к Стиву головы не поворачивает, обнажая тем самым лишь жёстче собственный уже свершенный поступок. Если бы Стив догадывался, он точно уже все бы понял. Но Стив не догадывался совершенно, а Джеймс уже смотрел на Брока в упор. Подобного взгляда — как на самого злейшего, жестокого врага, — Брок от него не ждал. Не после всего, что было у них. Не после всего, к чему они в итоге пришли. Этот взгляд не мог напугать, и все же поранил — быстро и резко, будто Солдат незаметно со спины ввинтил ему лезвие кортика прямо меж рёбер.       Джеймс явно злился на него, явно потому что очень хотел, чтобы они все вместе про Солдата просто забыли. Стив — в особенности. Это было невозможно ровно настолько же, насколько им обоим было невозможно услышать от Брока хоть пару милых, тех самых, самых тошнотных, слов. Солдат был, а ещё был идиотом, но с этим можно было работать. Его можно было научить, Стива можно было научить, Брока… Видя с десяток возможностей наладить чужое взаимодействие между собой, он не знал вовсе, что делать: ни с собственной тошнотой, ни с этим вопиющим желанием вмазать да покрепче.       Чтобы уберечь и не пускать. Не пускать, не пускать, не пускать.       — Слушай, — вздохнув, Брок подаётся назад и отступает именно тем путём, который Стив когда-то давно называл позорным побегом. Джеймс смотрит так, что с ним остаётся разве что драться, и Брок готов, похуй вообще, хоть прям сейчас до кровавых соплей — это не выход. В любом другом месте, в любой другой ситуации определенно он, не иначе, но здесь и сейчас это не выход и выходом никогда не будет. И поэтому он отступает. Откидывается спиной на спинку стула, тянет ладонь по столу ближе к себе и без единого резкого движения. Хочется закурить, пожалуй, но он не тянется к пачке из какого-то надменного, насмешливого в собственную сторону принципа. Ему явно есть чему поучиться у кого угодно и хуй бы знал, как он будет это делать, но за пачкой Брок не тянется. Надо сначала с Солдатом решить вопрос и желательно так, чтобы случайно не разрушить то, что Брок разрушает, похоже, и так, ежедневно и ежесекундно. Поэтому говорит: — Че ты хочешь, а? Говори давай, потому что я нихуя не понимаю ни по твоей грозной роже, ни по твоему молчанию, — интонация меняется с тяжеловесной подошвы берца на заебанную и легкую. Брок отступает, забирая вместе с собой все своё давление и командирский тон — сам себе платит за это тошнотным комком, поднимающимся по пищеводу.       Но Джеймс реагирует и оно ведь того стоит, верно? Брок не знает. Брок не желает высчитывать, насколько сильно уходит в минус, и просто сжимает руку, лежащую на бедре, в кулак. Джеймс реагирует, поводит нижней челюстью, пока Стив рядом с ним со сложным выражением глядит на него. Он хочет сказать что-то, только вряд ли знает, какое слово придётся лучше всего в их ситуации. Брок его понимает. А после Джеймс говорит:       — Солдату нужно место, — и прячется, и закрывает глаза. Его плечо все-таки дергается, отвергая всех и вся прочь, в том числе прикосновение ладони Стива. Стоит ему вновь открыть глаза, как они вспыхивают дымными искрами еле сдерживаемой ярости, выдавая лишь Броку и только безмолвный ор: если он посмеет, если он только попытается сказать что-то, хоть что-нибудь, Джеймс кинется на него. Или Солдат?       Сносная жизнь прикусывает им обоим холку и тормошит из стороны в сторону, впиваясь острыми зубами в загривок. Джеймс желает соответствовать то ли себе прошлому, тому, которого Стив любил, то ли самому Стиву, пока Брок нуждается в том, чтобы сохранить все своё, тошнотное, а ещё желательно не разъебать все по пути. Не разъебать эти ебучие отношения, верно? Он уже подошёл слишком близко и, пускай мысль о том, что ему все это не нужно нахуй, он и один охуенно справляется, не дерёт его сознание, злость кипит и реагирует. Она призвана защищать самое слабое и сейчас зеркалит их с Джеймсом взгляд глаза в глаза. У того ярости, правда, побольше будет. И Брок читает ее, читает каждое слово его глаз — по излюбленной привычке игнорирует любые предупреждения.       Потому что знает. Себя, Джеймса, Стива… Командирский тон пробегается по его плечам, поднимается из груди в глотку, а после стискивает язык спазмом требования. Брок себе не откажет и выдержать линию собственного слова не клянётся. Он клятв никогда не сдерживает, ещё не сдерживает обещаний. На Стива — не смотрит. Пока тот нервно забирает назад собственную руку, игнорируемый Джеймсом так, будто это сможет им всем помочь разобраться с Солдатом и вместить его существовании в то место, что уже готово, уже существует, — кто б ещё его занял, ага, — Брок говорит:       — Где? — и не произносит долгой, душной и кусачей речи о старом, о том, что они уже обсуждали разве что несколько дней назад. Тогда Джеймс почти сказал, что убьёт его, если Брок посмеет произнести код, а после, новым же утром, вышел за медвежьими объятиями, как назвала их Ванда. Джеймс был отходчивым, ласковым засранцем — не сейчас. Чуть скривившись, будто ему противно от единого факта, что они смотрят друг другу в глаза, он передергивает плечами, а после опускает глаза к плану квартиры. Брок не отвлекается, прекрасно зная, чем это чревато, и очень не желает принимать чужую кривую гримасу на собственный счёт.       Все равно принимает. Джеймсом ранит, хотя казалось бы — со Стивом у него разногласий больше в разы, а понимания в разы меньше. Джеймсом все же ранит. Колющая, острая боль сковывает желудок, не давая соврать самому себе, что он просто голоден. Вместо этого она подкидывает десяток мыслей о том, что всегда хотел, как лучше — это ощущается ещё более мерзко, чем даже унизительная пощёчина, и Брок поджимает губы в раздражении.       Себя самого убедить, что защищаться не от кого, не получается вовсе.       — Тут. Он хочет тут, — за собственной мыслью Брок не успевает увидеть, как металлический палец утыкается прямо посреди правой части плана их новой квартиры. Он моргает быстро, проворачивает голову почти одновременно со Стивом. Не оценить расположения точки обзора не получается — Солдат выбирает второй этаж, у стены, прямо напротив лестницы. Слева их спальня, после неё кабинет, а справа ванная и за ней спальня Ванды. Солдат выбирает ровно между и напротив лестницы, потому что сверху всегда удобнее отстреливаться, чем снизу, а ещё потому что ему есть кого защищать и в этот список Стив входит очень уж вряд ли.       В реальности же говорит:       — Там же нет помещения… — и это ошибка, это худшая ошибка из возможных, потому что на его слова реагируют. Гневный, почти жестокий взгляд вскидывается — прямо к Броку, будто давя в себе желание заорать на него о том, что он лжец, что он ошибся, что Стива нужно было зачистить ещё… Брок выдерживает. Он не боится, лишь ранится, но это пустяк. На нем заживет, а Джеймс отходчивый и это все точно отговорки, не меньше, жаль, ничего другого в настоящий момент у него в руках нет вовсе. Пока он ждёт хода Тони где-то в пространстве последних суток, он нуждается в том, чтобы реагировать прямо здесь и прямо сейчас. И забывает нахуй, впрочем, кто такой Стивен Грант Рождерс и за какие такие грехи позволил ему себе под кожу забраться. Потому что Стив говорит, а следом, задумавшись на несколько секунд, добавляет: — Ты будешь переделывать стены, Брок? Ставить шумоподавление? Можно здесь сделать карман, эта стена не несущая… Как много места тебе нужно, Бакс?       Пожалуй, Броку стоило умереть ещё хотя бы раза два, чтобы заслужить его, вот о чем он думает, разрывая гляделки с Джеймсом и поднимая глаза к Стиву. Ещё, пожалуй, ему стоило хотя бы подумать о том, чтобы расслабиться… Нет-нет, это было немыслимо, он обязан был считывать, обязан был контролировать, обязан был предупреждать угрозу, чтобы эти двое были в безопасности и могли спать спокойно.       Стив мог и так. А Броку, пожалуй, стоило все же умереть ещё дважды, а лучше бы трижды — быть может, это спасло бы его от того, как позорно зачастило сердце в момент, когда задумчивый, очень собранный и совсем не суровый Стив завершил свою мысль. Не успевая за всем и за всеми, Брок терял из вида детали чуть ли не каждую секунду, но, впрочем, такие детали, как это, терять было даже приятно отчасти. Чтобы после обнаружить их, заглянуть Стиву в глаза и самодовольно усмехнуться. Чтобы после увидеть, как Джеймс вскидывает голову резко и быстро, но уже без угрожающего взгляда. Он растеряно глядит на Стива, шуршит перекалибрирующимися щитками руки, выдавая нервного Солдата. Ох, тот не ожидает уж точно, ведь Стив негоден, а ещё последний кретин, по его мнению… Стив спрашивает, как много места ему нужно, потому что ему не плевать, а ещё потому что он совсем не привык ни медлить, ни убегать. Что ему Солдат, когда у него есть громадный внутренний щит из какой-то золотистой, светящейся хуйни, которой Брок даже название давать боится. Эта ебучая нежность или сраное всепрощение, тошнотное понимание, или эта, мерзкая, великая и большая, на «л» ещё начинается… Солдат, даже если постарается, его не перебьёт, а у Брока позорно частит сердце, собственным боем взбалтывая всю его тошноту. И он проваливается, он тонет именно так, как нельзя ни в коем случае, но так, как очень хочется. Он уже собирает слова у самого основания глотки — Стив как раз замечает всеобщую тишину. Он поднимает глаза от плана, оглядывает их обоих: Джеймс в ахуе, Брок усмехается самодовольно и мягко.       — Я… Сказал что-то не то? — неловко нахмурившись, Стив все же не понимает вовсе, насколько сильно он от них двоих отличается. Если Броку и правда пришлют нимб за ебанное воздержание от насилия, ему точно стоит отдать его Стиву. В качестве ночника, быть может? Стиву он подойдёт пиздец, как сильно. И не думать об этом не получается, ровно как и не частить собственным тупым сердцем. В попытке спрятать и то, и другое, Брок говорит, пускай его не сильно-то кто и спрашивал:       — Мы. Мы будем переделывать стены, Стив, — спрятать не получается нахуй ничего, он только больше показывает, буквально вскрывая себе грудину и раздвигая ребра в стороны, что было лучше видно. Стив подвисает на несколько секунд, — Брока убьёт, блять, убьёт и никогда не восстановит через три, две, — а после мелко, мягко ему улыбается и кивает. Там, где Брок ждёт от него удара, не имея ни единой другой возможности реагировать на происходящие обстоятельства, Стив улыбается ему, чуть смущённо жмурится под аккомпанемент тяжелого вздоха Джеймса. Эта инициатива большой гордости безалаберной нации сбивает с него всю агрессию много лучше, чем мог бы сделать Брок любыми сподручными способами. Отвечать он, правда, не торопится и поэтому Брок говорит сам: — Я подумал, будет хорошей идеей сделать звукоизоляцию во внутренних спальнях и по внешнему периметру. Ещё можно встроить систему сигнализации, как у меня была в Вашингтоне, и пару камер по подъезду расставить…       — У тебя была система сигнализации? — договорить ему не удаётся. Молчавший Джеймс продолжает молчать о самом главном, но все же произносит вслух неожиданно удивленно. Обернувшись к нему вместе со Стивом, Брок кивает, вскидывает бровь вопросительно. Он притворяется, будто ничего не происходит, идеально, как, впрочем, и сам Джеймс. А следом неожиданно замечает мелкую усмешку на его губах. От жестокости, ненависти взгляда не остаётся и следа, и весь дым чужих глаз заполняет ему легкие, чтобы, кажется, задушить его нахуй. Брок не сильно-то против, только не знает вовсе, что ему делать с каждым из тех мест, куда уже успело ранить. Забыть о них? Высказать? Не успевает. Джеймс бросает почти флегматично, возвращаясь будто бы к себе настоящему: — Тогда нам лучше выбрать какую-нибудь другую марку… Потому что на меня она не сработала ни единожды.       — И на меня, к слову, тоже… — очень сильно держась, чтобы не улыбнуться во весь рот, Стив поддакивает — два ебанных попугая-неразлучника, ну точно, — и Брок перекидывает собственный серьезный, колкий взгляд уже к нему. Укол засчитывает, не смог бы не засчитать ни в одной из возможно существующих вселенных, но смотрит все равно пристально и с лживой суровостью. Стив с Джеймсом все-таки смеются, разбивая его суровость в дребезги. Брок не скажет им о том, что за порчу имущества принято, как минимум, выплачивать моральную компенсацию. Брок вообще им ничего не скажет и, впрочем, не говорит. За него Джеймс спрашивает негромко, с осторожной улыбкой:       — А ты когда успел?       И все моментально возвращается на более безопасные круги — Стив чуть дергается, глаза отводит. Не виновато, скорее так, будто его поймали прямо посреди чужой клумбы и желания сорвать любви всей своей жизни свежих цветов. Отвертеться уже не получится, притвориться кротом — тоже. Стив это понимает прекрасно, поэтому только плечами пожимает, прокручивает в пальцах простой карандаш. Говорит негромко:       — Пока ты в Ричмонде был… Я подумал, что будет хорошей идеей прослушку установить, и… И вот.       Броку хочется рассмеяться. Уже даже орать не хочется, драться — тем более. Стив стесненно поджимает губы, поднимает к нему глаза. Испуганным не выглядит да и решение его ощущается чрезвычайно логичным, пожалуй, но все равно улыбается он немного неловко, будто извиняясь, что пробрался на его территорию. Будто бы он знает, насколько для Брока это важно, чтобы его территория была неприступна и опечатана. Будто бы он и правда знает…       Блять.       Они оба знают.       — В этом был план, — он лжет настолько нагло, что даже пустое, безликое движение плечами не помогает. Джеймс тут же понимающе кивает, не соглашаясь с ним нахуй собственным взглядом, Стив угукает коротко, тут же возвращая все своё внимание к плану новой квартиры. Желание драться возвращается, не успев второй ногой перешагнуть порог, Броку же остаётся только держать лицо и не сглатывать — тошнотный ком стоит на границе горла, собираясь среагировать в любой момент.       Потому что он теряет — слух, зрение, а ещё хватку и именно это самое страшное. Самое ужасное. Самое непозволительное. Распыляясь на все вокруг и пытаясь уподобиться ГИДРе в желании закрыть щупальцами все места возможных протечек, он теряет детали и мелочи. А Стив с Джеймсом видят его насквозь, знают его и отлично складывают в уме простые числа.       Атакуют? Отмалчиваются, оставляя ему ответом выражения собственных лиц. Переглядываются разве что, с улыбкой — Брока не ранит, пока сам он желает вырвать им кишки или что-то вроде того. Уместно к завтраку будет, не так ли? Отнюдь нет. Они знают, они считывают с него ничуть не хуже, чем он сам с них — Брок теряет это из вида.       А когда находит, не успевает подготовится к обороне и хотя бы к единому их слову о том, что он ебанутый вояка с ПТСР и что ужиться с ним невозможно. Слова просто не случается. Драться не с кем, все ушли на перекур. А он остаётся. Сидит, смотрит, держит лицо и… Джеймс говорит со вздохом:       — Он хочет маленькое место. Чтобы было темно и тихо. Но чтобы было слышно, что происходит в квартире. Чтобы он мог… — наконец, подвинув собственную металлическую руку, Джеймс обводит кругом то место, у стены, напротив лестницы, на которое до этого указывал. И говорит, снова говорит. Брок же врезается лицом в банальную и тупую мысль — он ничего не делает. Он не стабилизирует Солдата, он даже не защищается так уж сильно, и все равно что-то происходит, что-то двигается. Он просто держится и держит все собственное, командирское, чтобы оно не расширялось слишком уж сильно. И когда Джеймс говорит, не договаривая, замыкаясь вновь, слово вылетает из Брока само:       — Чтобы он мог контролировать, — «нашу безопасность» он не добавляет, над спокойной, понимающей интонацией не старается вовсе и как-то так получается… Он теряет хватку, уже через миг понимая, что, вероятно, сказал это чрезвычайно зря. Вероятности же лишь кусают его за зад без прелюдии и с насмешкой: Джеймс поднимает к нему глаза, улыбается мелко, благодарно, а после кивает. И говорит уже сам:       — Есть место… Карман в вентиляции. Между этажами. Он хочет, чтобы как там было. Ему там… Спокойнее, — слова льются, толчками выбиваясь во внешнее пространство. Его не толкает, зато Стива пихает под бок знатно. Он смотрит на Джеймса, внимательно слушает его и кивает пару раз, запоминая все-все и навечно. Ответного взгляда не дожидается, слишком уж Джеймсу нравятся собственные напряженные пальцы, похоже. В разы больше Стива и уж точно самого Брока. Но он говорит: — Небольшой шкаф ему подойдёт, я думаю. Встроенный в стену или типа того…       Брок только кивает. Сделать что-то подобное большой проблемы не будет. Стену выдвинуть вперёд, сделать дверцы, укреплённые металлом, и даже замок изнутри, если будет необходимость. Внутри заодно можно будет оружие хранить… Об этом он, конечно, не говорит. Обсудят позже, потому что обсуждать придётся — Стив вряд ли будет против одного пистолета, но точно воспротивится целому складу оружия, который Брок под руку с Джеймсом захотят устроить в их доме. Кивнув тоже, с быстрой, довольной улыбкой, Стив наклоняется к плану и простым карандашом набрасывает очертания дополнительного стенного шкафа. Подписывает даже комнатой Солдата, но не замечает насколько растерянным вновь становится Джеймс.       Обговорить что-то ещё они так и не успевают. У Стива звонит телефон — это Хилл и она явно требует его присутствия. Собрав все свои карандаши назад в коробку, Стив пихает телефон в карман спортивных штанов и выходит из-за стола. Брок приходит в движение тоже, окликает Ванду, лишь благодаря сборам Стива вспоминая, что у неё занятия с Беннером сегодня. Отводить ее, правда, ему так и не приходится: Стив предлагает помощь, теперь уже замечая тишину, которой фонит от Джеймса, но оставляя ее на Брока. В буквальном смысле — выходя из гостиной, он оборачивается, встречается с ним взглядом и кивает спокойно и уверенно.       Не глупит — доверяет. Броку хочется проблеваться и все ещё врезать, только теперь уже себе.       Джеймс молчит. Привычно, неизменно и обыкновенно уже даже, пожалуй. Сидит, молчит, немного неловко ковыряет невидимое пятно у края листа плана их новой квартиры. От всего этого Брока тошнит только сильнее и поэтому надолго он на собственном месте не задерживается. Забирает со стола кружку, убирает ее в раковину, попутно доставая пепельницу. Живот все-таки урчит: и тошнотой, и голодом, и попыткой заполнить тишину смолкшей канарейки. Брок не реагирует. Уже подкурив себе и сбросив зажигалку на столешницу, достает из холодильника яйца и овощи. Полдень звучит чужим молчанием, но никто не запрещает ему и даже запретить не пытается пообедать омлетом. Закрывая дверцу холодильника, Брок цепляет взглядом сковороду с остатками вчерашнего ужина. Каждый раз, когда он находит их, какие-то остатки с ужина, обеда, завтрака, удивляется, будто в первый — метаболизм что Стива, что Джеймса не располагает к их наличию вовсе. И, похоже, он готовит слишком много даже для них четверых с учетом зайчонка, но в моменте это приходится очень даже к месту.       — Жрать хочешь? Могу подогреть тебе что-нибудь, — бросив лишь пару фраз и уже ставя чистую сковороду на плиту, Брок стряхивает пепел в пепельницу. И ему все же хочется врезать себе — он теряет хватку. Джеймс подкрадывается со спины, будто не ему уже сотню раз говорили так, блять, не делать. Он делает все равно, пугая Брока собственным звуком из-за плеча:       — Да, было бы неплохо…       Брок дергается. Разворачивает корпус рывком, тут же сменяет ноги, оборачиваясь. Его локти уже норовят подняться, чтобы отразить атаку, и ему еле удаётся остановить это движение. Не потому что Джеймс выглядит побито, пускай никто его ещё даже не начинал пиздить, а именно потому что это Джеймс. Со своими Брок не дерётся — или по крайней мере очень старается.       — Говорил же, блять… — раздраженно скривившись, он тянет сигарету к губам. Сам себя затыкает, но не ради того, чтобы дать Джеймсу слово. Тот его берет, конечно же, — ему, блять, палец в рот не клади, он сосать начнёт и не засмущается, — прежде поднимая к Броку глаза. В этот раз слова даются ему много легче, уже по движению губ видно. О себе Брок подумать не успевает. Джеймс говорит:       — Это было… Не тебе. Тот взгляд и вообще… Я тебя люблю, Брок, — ещё немного смятения и какого-то болезненного переживания во взгляде и Джеймс бы точно выглядел нескладным, даже при всем своем умении быть обольстительным и сучливым сутки напролёт. Ещё немного, совсем чуть-чуть… Брок давится сигаретным смогом, чувствуя, как тот неприятно запирает глотку и набивается в ноздри. Глаза увлажняются сами собой и взгляд обращается чуть ли не хищным, разъяренным и волчьим. О себе Брок подумать не успевает, потому что забывает нахуй — нападать со спины это профессия и призвание Джеймса. Даже когда он стоит в шаге от него и неловко прячет обе — и металлическую тоже, — ладони в карманах черных спортивных штанов, он все равно нападает со спины. И стискивает ему глотку ладонью будто бы. Брок давится смогом, собственной всколыхнувшейся тошнотой и уже не желанием, почти решением все же врезать, а там уже и похуй, правильно? Там уже будет насрать, сейчас же врезать необходимо, жизненно необходимо, чтобы просто закрыться, защититься и выразить собственное возмущение. Словом Брок его выражает тоже, буквально плюясь бранью, которую Стив так сильно осуждает в присутствие детей и женщин:       — С каких хуев ты решил, что я принял это на свой счёт? Ты бы, блять, лучше… — на его брань Джеймс не реагирует. Губы поджимает, неловко пожимает плечами, будто и сам беспокоится о том, что говорит. Быть может, чувствует себя виноватым, что Брока ранило, только Брока не ранило, не было этого, ясно?! Нет тела — нет дела; вот как это работает. Не собираясь давать ему возможность материть себя будущий час, — Брок не против так-то и два часа даже, у него словарный запас шире, чем письки обоих неразлучников вместе взятые, — Джеймс говорит негромко:       — От тебя запахло… Болью и сожалением…       Брок дергается и затыкается, чуть не прикусывая себе язык захлопывающейся челюстью. Его тело напрягается, был бы он зверем, шерсть бы точно встала дыбом, а так только жилы вздуваются на шее и вена на виске. Стив оставляет ему Джеймса, потому что доверяет, и Броку неожиданно очень хочется спросить у него, в какой блядский момент Стив успел натаскать это чудовище на его запах. Лезть ему в грудину и все там переворачивать вверх дном — это было вторым хобби Стива, шло сразу после спасения чужих задниц. Но, впрочем, Солдат обожал этим заниматься ещё задолго до них всех, лезть к нему в квартиру, жрать его молоко, курить его сигареты, а после пытаться его ебнуть — Брок совершенно точно не умел выбирать себе партнеров.       Но по крайней мере он был хорош в подборе кадров, не так ли? От этих полумер было тошно. Джеймс стоял в шаге от него, конечно же, прекрасно видя, насколько напряжена его рука, держащая сигарету и насколько Брок не желает на него смотреть. И не смотрит, впрочем, только дергается, отворачивается, почти взбешенно сжимает зубы. Хотелось бы радоваться, что Стива здесь нет, но любая радость умирает у него внутри. Что Джеймс хочет от него, а? Чтобы он признался, что его ебет? Что его ебет каждый раз, когда у них что-то не в порядке? Что ему не лень будет подохнуть ради них ещё раз? Что он в них втрескался, блять, как пацан с мозгами в заднице? Потому что он втрескался именно так, именно этим ощущением — все вроде под контролем, но все уже идёт по пизде.       Джеймс хочет, чтобы он сказал это? Охуенно, отлично, блять, Брок же скажет, ему не западло, только разбираться с этим не будет нахуй ни за что. Он скажет, а потом съебет — либо так, либо ему придётся убить их обоих раньше, чем они посмеют ответить ему какой-то хуйней. Шуткой, например? О, Джеймс же охуенный шутник, так? А Стив пиздец какой моральный мальчик, его сраное высочество — с него станется припомнить Броку и ГИДРу, и все убийства в ответ на это ебучее, сраное, никому нахуй не нужное, не безопасное, тупое, ублюдское…       — Брок… Я знаю, что ты тоже меня любишь. Нас со Стивом…       Признание.       Джеймс говорит и Брок хочет ему в ответ оскалиться собственном словом о том, что он эту хуету уже слышал. Не единожды за последние дни, прямо в лицо или за спиной, с весельем и без насмешки. Он слышал это, он видел это, он чувствовал это, но он… Он ебал эту хуйню, понятно? Он ебал ее, ебал все чужие сантименты, ебал то, как быстро терял хватку, а ещё ебал нахуй и во всех позах то громадное самомнение Джеймса, благодаря которому тот считал, что останется в живых после чего-то подобного.       — Забавно… — Джеймс неожиданно негромко, мелко смеется и это выдёргивает Брока наружу с такой силой, что он еле удерживает всю взболтнувшуюся тошноту. Он дергает головой, резким движением пихает бычок в пепельницу, не замечая, как рассыпает весь нагоревший пепел по полу, а после делает рывок вперёд. Единый, резкий и четкий шаг, который никогда не будет таким же плавным, убийственным движением, которым на него давным-давно кидался Солдат. Его шаг скорее напоминает Стива, который не желает — нуждается в том, чтобы защитить и обеспечить безопасность всему миру.       И обеспечивает ведь. Каждый раз обеспечивает, сука такая.       — Что. По-твоему. Здесь. Забавного? — замерев в упор к Джеймсу, Брок вскидывает к нему глаза и возвышается, сплевывая на всю разницу в росте. Он глядит не жестко — с жестокостью и еле подавляемой яростью. Руки сжимает в кулаки, вместе с этим чувствуя, как граница разрушается. Единое слово, единый жест — он не пустит. Он не позволит. Он не согласится. Потому что он уже теряет хватку, а там… Брок не собирается разбираться с этой хуйней, забывая в момент все собственные прошлые размышления. И о том, что он сможет постепенно свыкнуться, и о том, что ему нужно лишь выдержать этот период лет в пять, может, или шесть, а там дальше будет проще, он постарается и будет уже как-то… Брок стискивает руки в кулаки, уже не запрещая — готовясь свершить столько насилия, сколько Джеймсу и не снилось. Забавно ему, блять. Смертник.       — Ты бесишься, но пахнешь радостью… Каждый раз, когда кто-то из нас говорит, что мы любим тебя, — Джеймс путает берега и пересекает все границы так, будто он слепой, глухой и страдает дебилизмом. Пожав плечами с улыбкой, — сученыш, не иначе, врезать бы ему, вот прямо сейчас, — он поднимает руки и кладет предплечья Броку на плечи. Манёвр хорош, но Брок может вывернуться, может поднырнуть и врезать ему головой под подбородок. Только Джеймс улыбается — он не боится его вовсе и пугаться не начинает. В глазах блестит сучливый дым, серый, клубящийся, Брок бы за него печень продал, Брок бы его собой закрыл и срать уже на ущерб, сопутствующий или нет. В глазах напротив ни смущения, ни стыда, ни совести, ни инстинкта самосохранения. Брок глядит в них, почти готовясь сорваться на рык — не успевает. И это, блять, бесит лишь сильнее, какого черта он нихуя не успевает, какого черта он теряет хватку и тонет, какого черта он, блять, командир лучшей группы огневой поддержки, сраный Брок Рамлоу, вообще во все это вляпался, а?       Джеймс закрывает глаза и прижимается к его лбу собственным. Просто прикосновение — он мог выбрать любое, но выбирает это. Беззащитное ещё больше, пожалуй, чем любой поцелуй, или секс, или дуло, прижатое прямо меж глаз. Брок сам себе дуло и он очень хочет, сука, стрельнуть — коленом сученышу по яйцам, а после кулаком в живот. Он руки в кулаки уже сжал, он готов, вот сейчас, ещё секунда, ещё миг…       — Я думал, Тони меня убьёт… От него так пахло яростью и болью… И Солдат хотел напасть, защититься… Я его еле сдержал… Сидел и думал, что надо было, наверное, это обсудить хотя бы с тобой перед тем, как идти… Я думал, я там сломаюсь, а потом ты появился… — Джеймс начинает говорить и канарейка вновь заводит свою песнь. Брок злится, это ясно, это не заканчивается, только в какой-то момент чужих слов чувствует, будто ту злость уже просто пытается удержать, чтобы вообще не остаться голяком. Чтобы не остаться в этом эпицентре чужих больших, живых сантиментов. Он не знает, что с ними делать. Он — не Стив; по головке гладить не будет и шептать, что все пройдёт, что все наладится, не умеет. Его жизнь — минута солдата, которая много короче, чем кажется. Его существование — выжженная пустыня, что когда-то принадлежала боли, а после очернила пески его злобой и яростью. Так безопаснее, но Клариса уже улыбается ему, глядит прямо в глаза, а после умирает и Брок воет. Брок находит ее тело первым. Брок желает обнять ее, оживить и утешить, но вынуждает себя не оставлять следов, а ещё не клянется прийти на похороны, потому что ни клятв, ни обещаний никогда не держит. И вся его пустыня злобы обагряется ее кровью, что почти не видна в антрацитовых песках ярости. Смрадный дух витает над безжизненной почвой — вот оно его существование. Пустое и мертвое. Джеймс же — живой. Его будят, приводят в чувство и он кидается на него, чтобы, приблизившись, показать.       В мертвых глазах программного кода по имени Зимний Солдат клубится живой дым.       Стабилизировать его Брок не учится, вынуждая привыкнуть Солдата к мысли — его не любят, потому что любовь ему не известна, о нем не заботятся, потому что забота бесплотна и не существует вовсе в их обстоятельствах, но он нужен. Он нужен крепким и твёрдым, чтобы хранить собственное нутро живым там, где Брока не существует. В кровавом завтра или опасном сегодня — он нужен всегда. Мощным, настоящим, живым. И боль не пройдёт, и воспоминания будут возвращаться принося ещё больше, а будущего не существует — есть лишь минута и единственных ход по шахматным клеткам и хуй знает, что будет за ним.       Но Солдат нужен, а ещё нужен Джеймс. Живой, опасный в собственной живости — опасный до смерти. И Брока убивает. Словом, что является шепотом больше, чем что-либо. Канарейка поёт без спроса, не давая ему определиться, хочет ли он, чтобы она заткнулась и продолжала петь. А Джеймс уже говорит, говорит, говорит и Брок закрывает глаза. Он сейчас блеванет или врежет, только злоба растворяется где-то внутри по мелкой капле, оставляя за собой отсутствие ощущения усталости. Той самой, гнетущей и непомерной в собственном весе — она заряжается каждым новым чужим словом, и это небезопасно, это смертельно, то, какое влияние Джеймс со Стивом имеют над ним. Они скажут, а его может убить, и это страшно, он не имеет права позволять себе подобных слабостей, он не имеет права позволять себе так сильно открываться. Он просто…       — Я так удивился… Думал, ты не поймёшь, а ты как всегда все понял. И просто пришёл. Так же, как пришёл в тот раз, когда они меня током ебали… Я тогда думал, ты тоже будешь, а ты приказал их убить… Ты просто пришёл и стало как-то выносимее что ли. Будто бы все можно решить, во всем можно разобраться, и Солдат… — Джеймс вздыхает и смещается, опуская подбородок ему на плечо. Его руки опадают, обвивают Броку бока — теперь уже так просто ему не врежешь. Хочется все ещё, но это ж медвежьи объятья, верно? Ванда ещё потом скажет ему, что это было очень безответственно или даже кощунственно с его стороны — атаковать в такой ситуации. Слова такого, кощунственно, она, наверное, не знает даже, а Брок только голову запрокидывает. Глаза открывать бессмысленно, вместо звёзд ему разве что сияющий лампами потолок — та ещё бездарная реплика. Джеймс же поворачивает голову, тычется лбом ему в шею и дразнит кожу шумным выдохом через нос. Говорит все же, пиздливый, блять, засранец: — До того, как ты пришёл, он почти со мной разобрался. Тони ему не понравился, мое решение тем более… А потом ты пришёл, появился и ушёл. Я думал, у него дестабилизация начнётся и он решит, что ты его снова бросил. А он успокоился. Он подумал, что командир… Что командир верит в него, в нас обоих, а ещё верит Тони… Солдат знает, что ты бы не бросил его. Я не знаю, когда это случилось, но теперь… Теперь он знает это.       Джеймс не всхлипывает, пускай его голос и подрагивает его собственными сантиментами. Брок закатывает глаза под прикрытыми веками и не отвечает, что идея была пиздец дурацкая. Брок не говорит, под какой угрозой они все теперь находятся, лишь вновь напоминая себе перебрать все папки, лежащие в спальне Стива на журнальном столике вместе с ноутбуком. Тот проверить тоже стоит, к слову, стоит разыскать материалы и выяснить, каким ходом по ним Стив двигается, чтобы переместить нужную папку где-нибудь на пару месяцев вперёд. К середине сентября, пожалуй? Всяк лучше, чем на завтра или сегодня.       — Ну ты ещё поплачь мне тут… — подняв руку, он насмешливо похлопывает Джеймса по плечу и прячется, скрывается за этим сухим, надменным жестом. Откуда-то от собственного плеча, конечно же, слышит ворчание, без секундной задержки, и Джеймс уже бормочет:       — Нет, ну, какая же ты сволочь, а… — Брок не отказывает. Фыркает, отпуская истончившуюся нить собственной злобы из рук и прекращая за неё цепляться. Джеймсом его ранило, но то вроде уже подживает и почти не кровит, а значит с этим можно работать. Хер знает, конечно, как он будет обживаться с этими чужими признаниями, но это… Это же можно отложить куда-нибудь на попозже, верно? На ноябрь или типа того? Он к слову никуда и не торопится, у него тут сносная жизнь ширится, а Джеймс уже отстраняется, заглядывает ему в глаза. И говорит со сложным выражением на лице: — Скажи что-нибудь не на мудаческом, пожалуйста.       Не умоляет да и за просьбу умирающего счесть его слова слишком уж сложно. Брок хмыкает, отводит глаза в сторону — Джеймс не умирает, а значит можно и не поддаваться. Он же не сахарный, не развалится. Да и вообще…       — Ты дурак, — обернувшись назад, Брок отступает разве что на пол шага — убеждает себя, что все ради маневренности, почти насильно, — и указывает на него пальцем. Джеймс чуть разочарованно опускает глаза сам, только Брок себе волю не давал, у него, каким бы разрушительным ублюдком он ни был, до сих пор все охуеть как схвачено. — И идея была тупая пиздец. И я знаю, что у тебя в жопе чувство вины засвербело, мне об этом может не рассказывать, но ты мог хотя бы предупредить меня. Стива не надо, со Стивом нам вдвоём ещё отдельно придётся разбираться, когда он всю эту хуету узнает, но я уже знаю ее, а ещё знаю, что хуй клал на любые законы и правила, если вопросом будет твоя сохранность, понятно? — разозлиться на него Джеймс не успевает. Вскидывает глаза разве что, но Брок говорит быстро, чётко и продавливая каждый звук. Мысленно только благодарит себя, что не завтракал, а значит и блевать нечем — это что-то типа радости, только выкрученное на минимум. Джеймс же глядит ему прямо в глаза, вздрагивает уголком губ, будто держась от улыбки. Но Броку насрать на это, он это ебал чрезвычайно долго и методично. Брок говорит: — Мало того, что ты к нему один поперся, так ещё и руку разрешил снять… План мне понятен, чтобы Солдат его не отхуярил в первые пять минут, окей, но ты.! Если бы ты пострадал, я б его грохнул и потом мне бы пришлось опять перед Стивом в допросной сидеть, объясняя, какого хуя так вышло. Это во-первых. Уже не говоря о том, что ты, блять, повторяю для особо умных, мог пострадать. Поэтому ты дурак. А я просто делаю то, что делал и всегда — прикрываю твою жопу; но я не смогу делать этого, если ты будешь совать ее, блять, куда тебе вздумается.       Собственная быстрая речь ставит ему подножку, в какой-то момент заставляя буквально задохнуться словами. Джеймс уже не улыбается мелко, — лыбится во весь рот, ничуть не пытаясь себя сдержать. Глазами смеется, жмурится развесёло. Брок только возмущённо дергает головой, но только ещё на шаг отступает в суете собственных рук. Он замечет яростную, быструю жестикуляцию, лишь когда заканчивает говорить. Джеймс в свою очередь, кажется, только начинает:       — Кто бы знал, что такой, как ты, может бояться Стива… — вот что он отвечает ему, скалится засранисто, выцепляя из всех его слов и фраз самую, нахуй, бесполезную. Отвечать ему на этот выпад Брок не станет уж точно, но все равно вскидывает руку вновь, грозно указывает на Джеймса. Рассмеявшись, тот легким движением металлической ладони отбрасывает все его возмущение прочь вместе с его рукой и подаётся ближе. Брок ему точно врежет — и за это движение, которым Джеймс обнимает его лицо, и вообще за все происходящее, а ещё за Стива. Потому что Брок его не боится уж точно, Брок бы в его глазах потонуть был рад и не засомневался бы вовсе. Джеймсу он об этом не скажет. И болтливый рот, уж точно к радости, оказывается заткнут к тому же поцелуем поющей во всю мощь собственных перьев канарейки. Целуется Джеймс быстро, суетливо и шепчет куда-то в рот смущенное: — Спасибо, Брок.       Брок не думает. Очень бы хотел, если честно, только о чем-нибудь кроме драк и собственного ужаса, прячущегося за спиной злости. И все равно ни черта у него не получается: Джеймс берет его лицо в сомнительный захват, целует сам — все ради того, чтобы сдаться уже через десяток секунд. Как по его мнению Брок может желать не защищать его, не понятно и понять вряд ли когда-нибудь получится. Как по его мнению Брок должен говорить не по-мудацки — впрочем, тоже. Сносная жизнь, правда, уже смеется где-то над ухом, беззвучно завещая ему учиться, и ее смех не похож вовсе на смех суки-судьбы. Так, как она, смеются Стив да Джеймс.       Бесит, правда, все равно. Но уже совсем не так сильно, как когда-то давно, в далеком существовании.       — Легче-то стало? Или все также ебет? — разорвав поцелуй по требованию желудочного голодного спазма, Брок отступает назад к плите и отворачивается. Что от самодовольного, сытого поцелуем Джеймса, что от собственного желания этот поцелуй как-то и не заканчивать, пожалуй. До того, как из его рта успеет прозвучать какая-нибудь глупая сантиментальная ересь, Брок отступает и отворачивается. Тянется в карман за пачкой, подкуривает новую сигарету.       — Он не простил меня, но… — Джеймс звучит обычно, скрипит ножками стула по полу, выбирая себе место прямо у него за спиной. Брок выбор одобряет, не одобряя, впрочем, вовсе. Затягивается куревом, а выводы делать не торопится. Джеймс говорит: — Но после того, как я ему все рассказал… Про ГИДРу и все это… На какой-то миг я услышал, как от него запахло сочувствием.       Чужой вздох не звучит тяжело или вынужденно. Облегченно скорее, а может и радостно, что Брок спросил, что Джеймс может говорить об этом… В принципе, хуй его знает. Пожав плечом и отказываясь делать любые выводы все ещё, пока его голова зачем-то наполняется бесполезным мусором сантиментов, что заприметили себе отличное, пригретое бывшей до этого злобой место, Брок интересуется негромко:       — И че потом? — его путь возобновляется и ведёт его назад к холодильнику. Раньше, чем он успевает включить газ под собственной пустой сковородой, Брок достает остатки вчерашнего ужина и ставит их разогреваться. Очень верит, что Джеймс не замечает этого, но вовсе не молится. Ему хочется обернуться, а после подойти и… Поцеловать. И снова сказать, какой Джеймс чертов кретин. Сказать о том, что это было небезопасно, тупо и нелепо при всех его навыках и знаниях. Ещё — хочется сказать о том, что это слишком много и Брок не выдерживает. Этой жизни, живости и этой вопиющей смелости. У него этого нет, ничего из этого нет, все давно уже умерло, а, может, никогда и не существовало вовсе. Джеймс же своё сохранил и Брок не знал вовсе, как выразить словами все те сантименты, что мусором все продолжали и продолжали заполнять его сознание. Они несли тошноту и тревогу, мерзко подергивающую легкие. Ещё они несли восхищение и гордость.       Джеймс же нёс умиротворение и спокойствие. Помедлив и чуть рассмеявшись, произнес:       — А потом он выгнал меня нахуй… Чего-то большего я не ожидал, если честно, но… Да. Теперь легче. Если он смог посочувствовать мне какие-то пять секунд, то, может, я не настолько, ну… — все-таки включив газ под своей сковородой, Брок сбрасывает на неё ломтик прихваченного вместе с обедом Джеймса масла, а после оборачивается. Джеймс выглядит задумчивым, пускай и не напрягается, пускай не замолкает вновь так, как молчал сутки до этого. В ответ он не смотрит, немного нервно перетирает собственные металлические пальцы, сгибая их по одному, в после глядя, как они будто бы сами разгибаются. Какое слово он не договаривает, Брок не знает, но имеет с десяток предположений. И только головой качает.       — Ты нужен здесь. Ты был нужен здесь вчера, ты нужен здесь сегодня и будешь нужен здесь завтра, — оперевшись поясницей о столешницу, он затягивается смогом, выдыхает куда-то под потолок. Стоило бы попросить Джарвиса усилить вентиляционную тягу, но делать это чрезвычайно лень. Вот с Джеймсом интересно. Бесяче, злобно и врезать, конечно, хочется в принципе постоянно, а все же интересно. Особенно, когда он поднимает глаза и глядит, как сейчас — доверчивый, двадцати семилетний пацан, у которого просто перестаёт болеть. Когда он прется к Тони, выкладывая все их головы на пеньки перед палачом, или когда слышит, как Брок говорит: — Даже если ты сойдёшь с ума и отпиздишь всех до кровавых соплей, ты все равно будешь нужен. Это не изменится. Я тебя выбрал. Стив тебя выбрал. Мы знаем, кто ты. Мы знаем, что у тебя в башке сидит Солдат. И с ним ещё кучу хуйни перекапывать придётся, но коней на переправе не меняют, Джеймс. Так Линкольн говорил… — пожав плечами, будто это очевидная, непреложная истина, Брок склоняет голову чуть на бок. Джеймс все ещё улыбается ему, кивает понятливо и чуть покачивает металлическим локтем. Это точно Солдат, но Брок не спрашивает: ни чего он хочет, ни о чем думает. Сам Брок думает о том, есть ли у них в холодильнике молоко и бананы. Додумать и вспомнить не получается, его вновь отвлекает Джеймс, говоря:       — Стив будет орать, да?       Не удержавшись, Брок все же смеется. Кусаче, умиротворенно и весело он смеется, качает головой. Врать здесь бессмысленно, Джеймс слышит стук его сердца, Джеймс и сам все прекрасно знает. Все же спрашивает. И Брок говорит сквозь клокочущий в горле смех:       — Стив будет пиздец как сильно на нас орать.       Вдохнув поглубже, Джеймс только кивает, уже явно начиная морально готовиться к отсроченной казни пред лицом гордости нации. И все равно улыбается. Сученыш. ^^^       — Вы должны уехать.       Тони выглядит обычно. Классический пиджак без единой торчащей нитки точно стоил ему целое состояние или просто столько же, сколько заколка для галстука. Быть может, сам галстук? Застежку ему, вероятно, подарила Пеппер на какое-то далекое Рождество. Стоила она, конечно, все равно дорого, но, впрочем, кем был Брок, чтобы судить об этом?       Тем, кто был главной головой и совсем не бесполезным щупальцем, по мнению Тони.       Новое утро Брока — а ещё говорят, что вся хуйня в ночи происходит, вот уж нет, вся хуйня в последнее время явно переводит часы и перебирается в его утро, чтобы лишний раз предложить не расслабляться, — начинается с прихода Тони. Тот, по крайней мере, оказывается вежливее Ванды, заявляясь уже после его завтрака, однако, положение дел меняется несильно. А у Тони, во всем его дорогом, вычурном костюме, не находится ни единого грамма манер или уважения. Вместе с собой он притаскивает шахматную доску, явно желая солгать, что она нужна лишь чтобы скоротать время. Брок ему не верит совершенно, пускай и верит в него. И на предложение сыграть, конечно же, соглашается, предупреждая сразу — он чрезвычайно не умеет играть в шахматы.       Просто потому что совсем не бережёт короля.       — Монстры заслуживают того, чтобы быть убитыми за свои зверства.       Начинает отнюдь не Брок — что говорить, что шагать по доске. Тони берет себе лакированных, вырезанных в ручную белых, не отдавая ему ни выбора, ни вопроса о его желаниях. Брок же не рассказывает ему, что неприхотлив вовсе. Ему достаточно будет всего лишь власти над всем, что есть под рукой, контроля над всеми, кто гипотетически может ему подчиниться, двух суперсолдат и личного кабинета. Ещё утреннего кофе, конечно же, куда ж без него. Брок этого не произносит, тратя десяток минут собственного хода на то, чтобы выбесить Тони и заодно рассмотреть все дорогие, коллекционные, как и вся эта доска, фигуры. Тони, правда, не выбешивается вовсе.       И все же ходит первым, явно пытаясь с самого начала дублировать одну из тех известных партий, которую успел выучить, пока готовился. Вряд ли было именно так, но Броку чрезвычайно нравится думать об этом. Тони все же считает его головой и главой вместе всей их суеты на троих — эта регалия Броку совсем не по зубам и попахивает отнюдь не личным, а рабочим, но Тони он об этом не рассказывает. Когда же первая его пешка оказывается пожрана, Тони говорит, вновь не предлагая ни выбора, ни вопроса о том, что Брок хочет.       Властвует Тони ненавязчиво. Не так жестоко, как Пирс, и не так по-сучьи, как Фьюри. Он не давит, не пытается добить сразу или измучить… Вся эта башня принадлежит ему, а Тони чрезвычайно хорошо умеет считать — он знает цену себе, он знает цену монументу собственного величия и точно знает цену этой заколки для галстука. Поднимая к ней глаза в очередной раз, Брок не сопротивляется мысли о том, что она ему вовсе не нравится. Как и этот чужой костюм, как и начищенные лакированные туфли. Когда они переедут, все шмотки, помеченные чужой гордостью и капитализмом, ему точно нужно будет выбросить, а лучше бы сжечь — чтобы уберечь себя от какого-то сглаза.       Уберегать, правда, не сильно есть от чего — его собственные родители уже давно мертвы. Для Джеймса тут совсем нет работы.       — Он убил мою мать.       Тони пожирает его слона с жестокостью движения собственной руки. Слон отлетает на доску, подпрыгивает полумертво пару раз, чтобы после и вовсе соскочить на пол. За ним никто не наклоняется, Брок же ничуть не пугается — ни интонации, ни резкого движения. И это отнюдь не вопрос о том, что, если страх не покажешь, не кинутся. Он совсем не боится. Тони властвует, находится чуть ли не в сердцевине собственной территории и имеет полное право. Не линчевать, конечно, но приходит ведь и не за этим. Приносит шахматы, пожирает его пешку, чтобы после потерять две свои, а ещё убивает его слона.       Брок не торопится. Каждая его атака — резкий, быстрый рывок. Они подчищают чужие ряды, притворяются, что хранят короля, вместо этого уберегая дурную, сентиментальную ладью и безмятежного в собственном незнании ферзя. Тони не замечает, потому что не торопится их убивать и потому что все ещё метит в короля. Думает о том, что Брок может наделить себя подобным статусом и желает подбить всю его уверенность? Самовлюбленный, болезный глупец, непонимающий вовсе, насколько большая привилегия быть конем.       — Соболезную.       Съедая новую чужую пешку, Брок поднимает глаза от доски и пересекается с чужим взглядом. Злости не видит, только прищур подозрения и сосредоточенность, что зеркалятся его собственным взглядом. Они играют на равных, занимаются одним и тем же, очень стараясь не показать, как глубоко засела шрапнель, что ранит и ранит сердце вновь и вновь. У Тони от этого большое, светящееся спасение в самом центре груди, у Брока — голая вера, что как-нибудь там, подальше, станет полегче, и слова Джеймса о том, что они со Стивом его любят, что перемешиваются с просьбой говорить не по-мудацки. У Брока нет ни спасения, ни слов просьбы о помощи в словарном запасе, и все же он говорит — если бы у него была мать, которая бы любила его и умерла бы, он бы вряд ли чувствовал что-то, отличное от сантиментов Тони.       Однако, матери у него не было. Отец был мёртв, как, впрочем, и все иллюзии. Сегодня в самом Тони их было поменьше тоже — на слова о монстре он среагировал аргументом, а не яростью. И это было благом, хотя, Брок не сильно-то и настаивал. Тони все же властвовал и определенно имел право называть вещи так, как ему хотелось, а не своими именами.       Дернув головой и поджав губы, вместо того того, чтобы ответить ему, Тони делает новый ход. Его рывки-нападения более плавные, продуманные и где-то здесь даже проглядывается заранее подготовленная стратегия. Брок ее видит, собственную же выбрасывает нахуй и захлопывает за ней окно. Он знает, что проиграет, ещё в тот миг, когда Тони заходит в гостиную, держа под рукой шахматную доску.       Он знает, что проиграет. И все равно соглашается.       — Стив изменился.       Тони сжирает две его пешки, притворяясь, что Брок не успел съесть его ферзя ещё два хода назад и не угрожает его ладье прямо сейчас. Тони сжирает, уже не отшвыривая на пол новые фигуры. Тони говорит, говорит, говорит… Брок только хмыкает. Понимания в себе не находит совершенно из простого и банального — это же Стив. Примерный, порядочный мальчик, который умеет делать суровое лицо и тягать тяжести в виде ответственности за весь свет и всю поганую нацию. Он умеет смущаться, а еще может сломать нос между делом и в такие моменты с ним чрезвычайно невозможно разговаривать. Ещё он умеет загонять и быть нахальным — очень редко, по четвергам в феврале после пурги; и этому он явно научился у Джеймса, в другое верить Броку просто не хочется.       Вместо любого ответа в сторону Тони он съедает его ладью, собирая себе эфемерный комплект и новым ходом уводя своего ферзя с диагонали боя. Тони все еще не замечает, либо притворяется идиотом, забывая напрочь — Брок совершенно не умеет играть в шахматы. Брок никогда не бережет короля.       — Почти перестал доебываться и спокойнее как-то стал. Особенно в последние недели.       Тони печётся. И Стиву на самом деле очень нравится. Это ему вчера во время обеда Джеймс разболтал — вот уж кого теперь было не заткнуть совсем и по-настоящему. Обдумывать Брок не стал, это не имело большого веса даже в свете угрозы, что уже мельтешила перед глазами, теперь же немного жалел об этом собственном упущении. С каждым днём их набиралось все больше и больше…       Как бы там ни было, Тони Стиву нравился. Вряд ли собственным богатством и уж точно не остротами, но его моральный компас, все-таки исправный, свою проверку Нью-Йорком прошёл на ура и до победного. Свои выводы Стив сделал, все обдумал — он все же был примерным мальчиком и никогда не судил людей по первому впечатлению.       — Разрешить тебе пошутить про пидоров?       Брок кривит губы в надменной усмешке, прекрасно понимая, насколько многим может стать поперек горла наличие у Стива члена в заднице. Тони исключением будет вряд ли, но по глазам уже видно — до насмешек в упор не опустится. Тони печётся. Вряд ли Стиву в упор, но что-то точно происходит и не заметить этого было бы глупо. Брок замечает. Брок замечает, выжидает, сидит в засаде и съедает еще одну чужую пешку новым ходом. Доска пустеет медленно, но неумолимо. С каждым новым ходом, с каждым новым словом. Тони держит спину ровно, блестит взглядом надменного победителя. Брок же проигрывает: его проигрыш — это победа.       Тони приходит. Тони приносит доску. Даже самая затертая нитка его костюма явно стоит побольше, чем вся шкура Брока — Родригес изойдет слюной, когда узнает, с кем Броку удалось познакомиться. Он выспросит у него все досконально, а Брок расскажет, конечно же, все, кроме самого важного. О Солдате, о Старках, о том выживании, в кольце которого оказался по чужой ответственности. И все же с упоением произнесет: они играли в шахматы и он проиграл. Родригес будет в ахуе и, впрочем, рад будет тоже — существование Брока не посмеет подбить его веры в кумира.       Но в какой-то момент, в единый миг, все равно кисло дрогнет губами — о самом Броке он восхищенно никогда не говорит, но временами произнесенные слова ничего не значат.       Брок уже проигрывает. С перевесом — на каждую съеденную фигуру, он пожирает две чужие, попутно открываясь со всех сторон. Это правильно. Король ему нахуй не сдался. И поэтому Тони приближается, Тони атакует.       — Я не знаю, что ты сделал с ним, но даже мисс Потс заметила, что он ходит, как ебучий умиротворенный святоша в последние дни. Будь добр, продолжай и не лишай весь персонал удовольствия материться, где и когда им вздумается.       Забавно. Маленький парниша из Бруклина берет в оборот всю гордую нацию и пропагандирует тактичность и здравомыслие. Последнего у него самого не так уж много, но, пожалуй, это профдеформация. Работа у них такая. Защищать, оберегать, обеспечивать безопасность. Тони говорит про брань и отсутствие культуры, но говорит не об этом вовсе. Брок считывает, пробирается сквозь слова получше любого червя, засевшего в структурах яблока. Он выгрызает себе путь не насквозь — к сердцевине. В той сердцевине Тони печется. А Стив беспокоится: можно ли ему доверять, этому напыщенному Старку-младшему, можно ли его уважать, позор семьи и самого Говарда в частности.       Того Говарда, которого убивает Зимний Солдат — камень преткновения должен бы быть валуном, но Брок пинает его носком берца, будто мал и ничтожен. Джеймс учится взаимодействовать с Солдатом, Стив учится взаимодействовать с новым веком и его исключительными деталями по типу Тони, Солдат учится доверять снова и запоминать непреложную истину — командир знает лучше. Командир знает, как правильно, потому что командир — человек. Быть может и явно, не самый лучший, но находящийся в определенном статусе. Это важно. После всего случившегося, после его успешной попытки закончить и неудачной попытки помереть, это чуть ли не самое важное из всего происходящего.       Показывать этого Брок, конечно же, не станет. Тони раздумывает минуты три, прежде чем ленивым движением руки съедает второго его слона. Ферзя у Тони уже нет, но есть стратегия и Брок видит ее прямо поверх доски. Он проиграет ходов через семь, пожалуй. Он проиграет и победит.       — Грозная гордость нации запугала саму башню Старка… Кто бы мог подумать.       Отшучивается. В ответ на съеденного слона, в ответ на большие чужие сантименты — Тони важно, чтобы Стив был в порядке. И похуй, в принципе, дело здесь в знакомстве Стива с Говардом или в чем другом, Тони важно. А Брок не ради него старается и даже — за такое и под суд можно с легкостью в их-то время, — не ради всей гордой нации. Он Стиву уже сказал и повторить может хоть сотню раз: пусть нормально жрет, и нормально спит, и будет в порядке. Пусть его живое, дышащее нутро занимается, чем ему вздумается. Этого достаточно. Ему самому и, похоже, Тони тоже. Сложно нахмурившись, он поднимает к нему глаза, смотрит в упор с десяток секунд. Брок отшучивается, потому что это стиль жизни и в этом весь смысл. Пешки его слов закрывают широким флангом самое ценное и самое важное. Прореха ряда в едином месте — напротив коня. Тони поднимает к нему глаза, всматривается.       Беспокоится об ошибке, похоже. Что переоценил, что наделил каким-то большим могуществом… Ох, Броку его бы хотелось точно. Властвовать, не разделять — чтобы в итоге просто сдохнуть от скуки и заодно посмотреть на то, как вся его власть убивает методично и медленно живость чужого костяка. Такое уже было, когда Стив узнал о ГИДРе. Его заменил Капитан, только в Капитане, как бы ни был он привлекателен, не было жизни. Он был идеальным героем, спасителем, справедливым и правильным. Но та выверенность его решений и действий была по факту мертва. Тверда и мертва.       Совсем, как сам Брок, в каком-то не столь отдаленном прошлом.       — Сколько времени вам надо?       Тони делает ход и подбирается ближе. Черная ладья и черный ферзь уже раскиданы по доске заранее и во имя истинного мотива, истинного спасения. Проход к королю почти пуст — здесь нужно выдержать линию то ли лжи, то ли несуществующей стратегии. И Брок выдерживает. На чужой ход ответом выставляет коня. Не далеко и не близко, как раз на пути. Тони все же желает выгнать их и, к счастью, приходит не за конфликтом и дракой. Еще — к счастью, приходит к нему; но то глупо и бесполезно, ведь идти ему больше не к кому. С Джеймсом все уже понятно, со Стивом — кристально прозрачно и пахнет выбором стороны, которая никогда не будет нести имя Тони. Ни Тони, ни Брока, ни всей гордой и безалаберной.       Изгнания Брок не боится. То уже было где-то, а, может, еще только будет. Изоляция, отчуждение… Нормально. Он шагает конем, выставляя королю собственную спину так, будто правда верен и правда предан. Тони выставляет лицо — и на лице том нет ни тени испуга или удивления. К этому разговору, даже не ожидая его, Брок был готов еще позавчера вечером. Купил квартиру в единственном нужном районе, подписал документы. Там еще, конечно, нужно было капитально все переделать. Звукоизоляция, стены, мебель, система сигнализации. Последняя, может, не нужна была вовсе, с двумя суперсолдатами на территории всего лишь двух этажей, но ее установка точно была обязательна по единой причине, которая никогда не должна была быть произнесенной вслух.       Брок терял хватку. Тонул, захлебываясь упоительным, омерзительным и тошнотным вкусом сносной жизни. Она была явно ему не по нутру так же, как Тони — мысль о том, что Стив пойдет против него, чтобы защитить убийцу его родителей. Однако, жизнь виртуозно ебала все их нежелания. Ровно так же, впрочем, как сам Тони ебал его собственные. И в этом точно было что-то честное, равновесное.       — В квартире нужно сделать ремонт, это займёт около месяца.       Он лукавит и сбивает цену времени, чтобы чужие глаза не сильно мозолило. Ремонта там месяца на два, не меньше. Еще нужно найти людей, у которых отлично работает автоматическая система придерживания языка за зубами — в совокупности с ремонтными навыками, конечно. А значит здесь нужно время тоже. На это, на ремонт, на заказ той кровати, которую Ванда, наверное, уже дорисовала. Брок ее еще не видел. Но почему-то вовсе не сомневался, что она будет самым сложным заказом в жизнях тех людей, которым он выдаст задание.       Тони хмыкает и шагает пешкой, растягивая собственную победу, будто в попытке дать Броку шанс. Это выглядит почти оскорбительно, но скорее смешно — Тони не видит. Он шагает собственной пешкой в какую-то сторону, притормаживая путь другой фигуры к королю, ради того, чтобы ему помочь. Брок делает пакость, прекрасно чувствуя — о ней узнает разве что Ванда, заглянув ему в голову, жаль, точно не посмеется. Вот Таузигу это бы понравилось. У него явно было отлично чувство юмора.       А у Брока было отличное чувство шахматного поля. То жило перед его глазами, двигалось, дышало. Стоило Тони двинуть пешку, как новым ходом она была съедена — ладьей Брока. Это было ужасно, кощунственно и, пожалуй, жестоко, но все монстры заслуживали худшего наказания из возможных. За мать — соболезную; в остальном, как бы, и хуй с ним. Подхватив чужую пешку в ладонь, Брок поднимает к Тони глаза. Тот смотрит на доску, чуть презрительно кривит губы. Ему осталось хода два, ну, может быть, три, если Брок начнет собственным конем очень выебываться. Тони говорит:       — Я найду людей и скину тебе номер. Они сделают за неделю, — поднимая руку, он следом поднимает глаза. Они встречаются взглядами. Запах чужой победы перебивает аромат абсурдности. Тони не предлагает помощи, говоря прямо: он все решит и со всем разберется. За той абсурдностью прячется угроза, и Брок всматривается в ее незнакомое лицо, уже собираясь рыскать в поисках собственной ошибки. Брок всматривается, вглядывается, считывает — Тони сжирает его коня без жалости и без единой верной мысли. Тони сжирает его коня, приближаясь к его черному, что та же смола, королю.       — Ценник? — не опуская на доску глаз, Брок сдвигает второго коня, выставляя королю бесполезную защиту. Она не сработает и он об этом прекрасно знает. Тони — тем более; Брок ведь сказал ему, что совершенно не умеет играть в шахматы. Брок ведь сказал: он никогда не бережет короля. Сейчас же не опускает глаз вовсе. Ферзь скрывается в левом нижнем углу, обе ладьи — правее и ближе к центру доски, но не под боем, ровно как и ферзь. Тони остается один единственный ход, один-единственный шаг, но он уже ничего не сделает. Ни Джеймсу, ни Стиву — и это самое важное. Они оба в стороне, не под боем и вне границы поля угрозы. Броков конь, второй и последний, вот-вот будет пожран. Зачем он закрывает им короля? Стратегия отвлечения внимания работает на отлично, защищая то, что имеет много большую ценность. Он отвлекал так Пирса от Джеймса и Стива, он отвлекал так Фьюри от любой попытки забрать зайчонка из-под его юрисдикции.       Сейчас отвлекает Тони. Тот думать не желает вовсе и соглашается отвлекаться, но прежде чем сделать последний ход, прежде чем обеспечить ему пат, и шах, и мат, медлит почти минуту. Они смотрят друг другу в глаза в тишине гостиной этажа, в самом центре ее кухонной зоны. На Тони дорогущий костюм, у галстука есть личная заколка. Может, ее все-таки дарила не Пеппер? Выглядит новой, стильной даже, — Родригес где-то там все же захлебывается слюной и точно давится, оставляя Мэй привилегию откачивать его дыхание рот в рот, — но Брок все же неожиданно позволяет себе банальную мысль.       Что если ее ему подарила мать?       Когда-то давно, перед очередным светским раутом или правда на Рождество. Это стоило бы проверить, апробировать и все же было затеей бессмысленной. Броку не нужно было ни единое подтверждение в том, что Тони был сантиментальным придурком.       — Считай, подарок за то, чтобы вы уберетесь с моих глаз как можно дальше и без лишних скандалов, — не найдя в его глазах, видимо, ничего, Тони без единого вздоха и движения сожаления поднимает руку и сжирает его коня. С доски не убирает. Конь печально заваливается на бок — с ними всегда так бывает, когда их отстреливают. Его место занимает фигура, и Брок был знал, какая именно, но глаз так и не опускает. Тони собирается отвалить крупную кучу денег во имя спасения собственных нервов, а еще явно ради того, чтобы иметь хоть какой-то вес в глазах Стива, когда тот найдет информацию. Понимает ли это сам? Брок понимает. Брок понимает, хмыкает, сдерживает наглую усмешку. Пока он обращает все собственные сантименты злобой и жаждой власти, Тони печатает из них хрусткую зелень. Он может купить все, он может купить всех и прямо сейчас покупает собственное к Джеймсу прощение. В реальности его нет. В реальности оно, может, никогда не появится. Но купленное не исчезнет. У них в квартире будет ремонт, звукоизоляция и крутецкая кровать зайчонка, прямо по рисунку. Брок не откажется, а еще как-нибудь в ближайшие дни упомянет — Тони предложил помощь. Стив услышит, Стив запомнит и в будущем этот факт будет стоять против всей той злобы во имя джеймсовой безопасности, которую он пожелает на Тони выплеснуть. Твердым стуком выставив собственную фигуру на место уже мертвого и последнего из двух коня, Тони говорит: — Ты проиграл.       Брок все-таки скалится. Широко, развязно взмахнув рукой, он откидывается спиной на спинку стула. Тони победил, но победителем не выглядит. Что ж. Такое временами случается. В их-то возрасте, верно? Брок ухмыляется и все еще не глядит на доску. Он знает, что там. Он знает, каков численный перевес, знает, как расположены фигуры. Мертвый конь все еще покачивается, будто рыдая о собственной судьбе — это ошибка и иллюзия. Кони никогда не рыдают.       — Да… — согласно кивнув, он вдыхает поглубже. Тони отстраняется тоже, разворачивается в сторону. Он не забирает доски, поправляет манжеты пиджака. Он спускается с высокого стула легким прыжком и не забирает доски, оставляя ее явно в назидание, только не понять, кому именно. Брок, конечно же, понимает и это веселит его знатно, по-настоящему. Тони глупит, совершает ошибку и правда думает, что он посмел бы отдать кому-то из обоих своих пацанов регалию короля. Нелепость и, к слову, вообще-то Брок совсем не по-мальчикам. Ему бы принцессу и королеву — отличная выйдет компания. Уже вышла. И выходит прямо сейчас. Где-то в коридоре раздается краткий звонок лифта и раньше чем дверь начнет открываться, Брок интересуется чуть тише, с надменностью и почти непростительной наглостью: — Но какой ценой?       Потянувшись к пуговицам собственного пиджака, Тони успевает цепануть одну, но так и не застегивает. Он оборачивается к Броку, глядит на него несколько секунд, после опускает глаза на доску. Численный перевес фигур Брока не заметить у него получается вряд ли. Белые фигуры можно пересчитать по пальцам одной руки, даже запас останется, зато черные рассредоточены в своем остатке грамотно и по-настоящему жестоко. Тот путь, по которому его черный король уже убит, уже мертв ничуть не меньше, чем оба коня, является всего лишь антигумманитарным коридором — Тони заходит в него минуты назад во имя собственной цели и стратегии, теряя из вида факты реальности. Сейчас опускает глаза к доске вновь, пока из коридора уже слышится мелкий, негромкий смех Стива. Джеймс говорит ему что-то и слов не разобрать, но Стив смеется. Они, наверное, ходили гулять. Или ездили по делам? Брок теряет хватку, контроль и мыслит о том, что это не так уж плохо. Пройдет пять минут и он, конечно, пошлет эту мысль нахуй, как только речь вновь зайдет за сантименты, а его вновь затошнит, но сейчас он все же думает — это не так уж плохо. Он теряет хватку и теряет любые возможности держать чужие отсутствующие головы на поводке кепкой рукой. Это дает Стиву с Джеймсом жить, предлагая ему умереть.       Брок соглашается.       Тони смотрит на доску: за секунду до того, как в дверном проеме покажется чужая тень, понимает — ему нужно было метить отнюдь не в короля, если он хотел нанести реальный удар. И он хотел, он желал показать, что больше, что умнее, что его власть Броку не перебить. Брок, впрочем, и не собирался. Но прекрасно знал — если бы Тони начал метить в ферзя или одну из ладей, он проиграл бы быстрее, чем успел бы сосчитать все деньги на собственных счетах.       Дернув головой в легком раздражении, он пытается стрельнуть новым взглядом в Брока. Тот уворачивается, пожимая плечами с претенциозной насмешкой. Вслух не говорит — если Тони не знает мотивов, он никогда не догадается, какой выстрел прорубит в центре цели дыру. Секунда истекает, звенит неслышимый кухонный таймер, и чужое лицо уже вздрагивает, уже расслабляется. Тони — лжец и явно хороший. Он не протягивает ему ладони для рукопожатия, застегивает пуговицы собственного пиджака, а после оборачивается к дверному проему. Он говорит:       — Кэп. Джеймс… — и улыбается обоим, замершим от удивления неразлучникам. В той улыбке немного лживой радости, хитрющий прищур и нахальство. Брок сдерживает насмешливый смешок, перекидывает собственный взгляд тоже. Неразлучники и правда гуляли. На Стиве почти полностью бесполезная кепка, на Джеймса другая, черная, а еще кожаная куртка и перчатки. Не запарился ведь даже на полуденном солнце, а если запарился, то точно об этом не скажет. Солдат будет будущий век заботиться о безопасности и скрытности. Сейчас — смотрит на Тони, очень сильно держась, чтобы на Брока не смотреть. Нахождение у Стива за плечом помогает с натягом. Тони уже делает шаг в их сторону, Стив сменяет удивление сдержанной, но радостной на один уголок губ улыбкой. Говорит:       — Тони. Уже уходишь? — вежливый, порядочный мальчик, вот он кто. Была бы возможность, пригласил бы Тони на чай, но никто из присутствующих, к счастью, этой возможности ему не оставляет. Тони кивает, пожимает плечами — у Джеймса глаза дергает догадливым облегчением, когда он видит этот жест, проходя следом за Стивом в гостиную. Тони говорит:       — Дела, Кэп. Заскочил на пять минут, чтобы обыграть вашего третьего в шахматы и убедиться, что все байки о его гениальности ложь, — чужой насмешливый голос взвивается под потолок, оставляя Брока голяком прямо на перекрестке из двух взглядов. Голубой глаз смотрит с удивлением, дымный — взволнованно, чуть опасливо. Тони продолжает идти, все продолжает, и продолжает, и продолжает. Он охуенно всрал всю шахматную партию, ради которой сам же приперся, и Брок почти клянется себе, что никому об этом не расскажет. Может Родригесу и то, другими словами: мол, сам проиграл, не углядел за королем, такая жалость… Родригес нихрена не поймет. А Джеймс уже почти и не бесит. Сейчас, вон, волнуется. Вдруг Тони ему угрожал, или навредил, или еще чего. Брока трогает изнутри тошнотой, Стив все еще смотрит под руку со своим удивлением. Интересно даже, он удивлен, что Брок проиграл или что Тони посчитал его гениальным? Брок не спросит. Проходя мимо Стива, Тони говорит: — Бывайте!       Но не произносит и единого слова о том, что они обязаны съехать, что он не желает видеть их здесь и Джеймса в особенности. Такого он Стиву или в его присутствии, конечно, не скажет. Он о Стиве печется по каким-то неведомым, интересным, пожалуй, причинам. Брок просто позволяет этому быть, не имея возможности пропустить взмах чужой легкой, нахальной руки — Тони оставляет ему этот жест, самому себе протягивая высокомерный спасательный круг, который его совсем не спасает.       Он проиграл и знает это. Еще знает другое — если пожелает причинить кому-то из его пацанов вред, у него ни черта не получится.       Брок позаботится, Брок обеспечит безопасность, а еще с легкой руки скормит ему двух коней и сам не подавится.       Попрощавшись с Тони, Стив только плечами пожимает, будто откликаясь на какую-то собственную мысль, а после направляется к холодильнику. Он не видит, как подвисает Джеймс, — секундная задержка, в их профессии иногда это смертельно ведь, — Брок же глядит на него. Глядит на то, как он смотрит Тони вслед, и ждет, считывает, выжидает: Джеймс не вздыхает с тяжестью и не выглядит побитым щенком. Он улыбается печально на уголок губ, но все же улыбается, пока Стив, подходя, с тошнотной нежностью проводит ладонью по плечам Брока. Это приветствие и оповещение о краткой, но, вероятно, чрезвычайно долгой разлуке. Брок ему в ответ скалится, усмехается. Стив — только глаза закатывает, следом неожиданно в какой-то собачьей ласке трепя его по затылку.       Плечи тут же обдает дрожью мурашек, Брок отворачивается — нарочно медленно, чтобы не заподозрили, — и проигрывает нахуй: подошедший к столу Джеймс вдыхает, тут же цепляя его взгляд насмешкой, что блестит в дыме его глаз. Сученыш, не иначе. Чувствует он, блять. Пусть только слово скажет, пусть только единое произнесет… Джеймс говорит:       — Он почти не тронул твои фигуры… — и занимает именно тот стул, на котором Тони сидел только что. Металлическая рука поднимается первой и тут же тянется, тянется, тянется вперед, явно без участия Джеймса. Пальцы подхватывают мертвого коня, лежащего на доске, за голову, а после отставляют в сторону, чтобы, видимо, лучше рассмотреть поле игры. Броку бы, правда, не видеть этого вовсе — Солдат ставит коня в пространство между ферзем и двумя ладьями. И он точно знает больше, чем показывает. Он тоже сучливый, тоже засранец. Брок никогда и ничего сантиментального не скажет. Задумчиво разглядывая доску, Джеймс неожиданно с какой-то жалостливой усмешкой интересуется: — Ты вообще знаешь, что в шахматах их нужно использовать, чтобы защищать короля?       Брок не спрашивает о том, видит ли он выстроенный антигумманитарный коридор. Брок вообще ничего не спрашивает. У него за спиной Стив успевает открыть и закрыть холодильник, скрипнуть пластиком бутылку с водой. Стив прямо у него за спиной, а Джеймс впереди — неверное расположение фигур ничуть не мешает прочувствовать момент. Даже тошнота не мешает. Чужая теплая ладонь опускается ему на плечо, Джеймс касается взглядом. Он точно смеется над ним и его отсутствующими навыками игры в шахматы, пока Солдат отпускает голову коня и оставляет его стоять там, где ему самое место. Брок бы не согласился, только кто его спрашивает. Все уже решено, точка выставлена и отматывать, отступать уже поздно. Джеймс касается его взглядом, Стив поглаживает большим пальцев где-то у ключицы. Брок усмехается широко и нагло, потому что его реальность от того, что видят они оба, отличается радикально. Брок усмехается, не сбрасывает чужой ладони с плечами и не отводит глаз. Когда говорит:       — Ага. И мне чрезвычайно насрать на это, принцесса. ^^^       — Так странно теперь… Никогда бы не подумал, что моя жизнь будет…вот такой, — задумчиво качнув носком стопы, Стив еле ощутимо задевает кроссовок Баки собственной подошвой, но головы к нему не поворачивает. Успевшее разорваться и истребиться из его тела дыхание восстанавливается постепенно, успокаивается сердечный ритм. У Баки — тоже. Стив не прислушивается, но перенастраивать слух ему не хочется вовсе и поэтому все равно слышит: Баки расслабляется почему-то чуть быстрее его самого. Его сердце, крепкое и столь сильно любимое Стивом, стучит ровно, уверенно и обычно даже. Оно стучит так всегда и сейчас не вздрагивает тоже.       — Что ты имеешь в виду? — обернувшись к нему, Баки медлит лишь пару мгновений, прежде чем перекатывается со спины на бок и подпирает голову ладонью. Валяясь рядом с ним на ринге, он почему-то выглядит настолько же обольстительным, каким всегда выглядит в постели, и Стив все же поворачивает к нему голову тоже. Неудобным движением пожимает плечами рук, что подложены под его затылок. Согнутые локти уже начинают затекать, а он не знает вовсе, сколько они уже лежат так, притворяясь, что отдыхают после очень трудного спарринга. Из коридора и дальше, от самой гостиной, к ним то и дело долетают отголоски восклицаний Ванды, а ещё смех Брока… Стив не знает, чувствует ли Баки мелкую, странную дрожь, когда слышит этот смех, но сам он чувствует ее то и дело. Брок с Вандой явно обсуждают новую комнату малышки и в этом нет ничего удивительного или странного, это правильно даже, это очень важно, но Брок, который смеется — это нечто странное. Пусть и не самое странное из всего, что теперь у него есть, но одно из — уж точно.       — Не знаю… — качнув стопой вновь, он не чувствует кроссовка Баки и с легким удивлением опускает глаза куда-то вниз. Увидеть куда делась чужая нога ему не удаётся, но и поднимать голову как-то совсем не хочется… В груди ворочается странное, мирное спокойствие и необычайное облегчение. Оно сопровождает его последние дни и сейчас не ширится, будто всего лишь становясь отчетливей в этой тиши тренировочного зала. Где-то впереди, за широким панорамным окном, высоко-высоко среди крыш небоскрёбов светится ярким шаром летнее солнце, а Хилл официально дала ему выходные до самого нового года и… Не то чтобы Стиву нужно была ее разрешение, они имели вроде бы одинаковый статус, — «собственной важности», как точно сказал бы Брок, — но от воспоминаний о том, как спокойно и просто прошёл его с ней разговор, ему было удивительно тоже. Все вокруг было теперь каким-то удивительным. И совершенно точно неожиданным.       Но скорее — странным.       — Ты говоришь про… Про Солдата? — Баки отводит глаза, не желая встречаться с ним взглядом, и опускает голос до еле слышного шепота. Его надежда на то, что Стив не услышит его, если она ещё жива, конечно, не окупается вовсе. Стив слышит. Стив чуть удивленно вскидывает брови. Баки морщится неприязненно так же, как когда-то давным-давно, в их далеком общем прошлом при виде груш. И это напоминание не приносит во внутренности самого Стива смуты. Пахнет чем-то родным, сотней важных воспоминаний, сотней не высказанных слов, которые теперь говорить можно и очень-очень нужно. Уложив голову удобнее на собственных переплетенных пальцах, Стив спрашивает осторожно то, что волнует его уже несколько дней, всплывая то и дело где-то в сознании, но утопая вновь и вновь под натиском волнения. Не перед Баки да же и вряд ли перед Солдатом, но именно что перед ними: Стив не знает вовсе, как говорить так, чтобы случайно не ранить.       Стив не знает, но вновь и вновь глядит на Брока — его слово всегда встает поперёк горла, не причиняя боли, но требуя обратить внимание. Прямо здесь и прямо сейчас. У него получается?       — Почему ты так сильно… Прячешь его? — подобрать удачное слово у него все же не получается. Хочется спросить о том, почему Баки не любит, почему ненавидит, пожалуй, почему опасается так сильно, но у Стива не хватает — ничего из того, что в нем есть. Ни силы, ни храбрости, ни какой-то удивительной, жесткой, но ничуть не жестокой настойчивости. Все они есть в Броке и они, пожалуй, были там всегда. С самого первого дня их знакомства они были там — Стив был напротив и не успел будто заметить, как его зацепило. Он был силён тоже, пожалуй, — быть может, — но Брок был силён совершенно иначе. В нем было как будто бы больше тьмы и это «как будто бы» было таким бессмысленным и случайным.       Правитель подземного царства, жесткий, бескомпромиссный и крепкий — его силой были души мертвых, что он поселял в своём мире, его силой была сама смерть в худшем и лучшем ее проявлениях. Стив вряд ли смог бы найти кого-нибудь в своём прошлом и настоящем, кому мог бы с такой же легкостью доверить Баки прямо сейчас. Его безопасность, его самочувствие… Ещё недели назад об этом не было речи вовсе — все менялось стремительно, почти не давая ему времени оглядеться. Чей-то щелчок пальцами, его принятое решение и вот уже они сидят чуть ли не в самом дорогом ресторане Нью-Йорка. Рядом с ним Баки, напротив — Брок. Стив тонет и не успевает осмыслить, просто чувствуя — ему хорошо. Он может сказать какую-нибудь глупость, засмущаться, и никто не спросит с него за те регалии, что он носит. Баки засмеётся, Брок — признается матом в любви и не скажет и единого слова напрямую.       Но Стив услышит? Почувствует. Глянет в ответ на этот хитрый, желтоглазый прищур и увидит легкую, неназойливую усмешку, которая выглядит не выпущенной — вырвавшейся на свободу самостоятельно. Она будет длиться часы или минуту, но когда придёт нужный миг, она исчезнет, чтобы искривить чужой рот жестоким оскалом. Это правильно, конечно, у них работа такая, в ней главное — уметь реагировать.       И Стив умеет.       Но Брок будто умеет иначе.       И почему-то никогда не сомневается, когда говорит с Солдатом. И каждым собственным словом точно вызывает его на бой, на битву, на сражение — Стив боится. Не Брока и не сражений, но навредить. Ранить. Задеть. Это же Баки, верно? Он Баки любит и никогда, никогда, никогда не посмеет ударить его. Даже словом, потому что…       Баки дергает головой, будто его ударило, и все спокойствие внутри Стива сворачивается под натиском расползающегося сожаления. Он не хотел, он не желал, он просто волнуется и… Брок ведь волнуется тоже, верно? Но почему-то лишь в те моменты, когда они говорят о чувствах. Напротив Солдата волнение ему неизвестно и неведомо. Вместо любого испуга он произносит слово — вызывает его на бой, будто волчонка, желающего отбиться от стаи, чтобы идти прочь и в самую суть пурги своим путём. Солдат реагирует. И они сцепляются.       Но никто не умирает. И почему-то вовсе не оказывается ранен. Брок побеждает, давая понять — Солдату необходимо идти за ним, потому что сам он на самом деле не знает, куда идти. И Солдат идёт. А Стив, молча смотрящий на все это, думает лишь о том, что сам так никогда, наверное, не сможет.       Ещё — о том, насколько Брок действительно знает, куда им нужно идти.       Вдруг он ошибается?       — Он долбанутый, понимаешь? — вернув к нему собственный взгляд, Баки садится, подбирает под себя ноги и теперь уже на будущий век лишает Стива удовольствия мелко пихать его кроссовок собственным. Его голос звучит возмущённо, с раздражением, когда он продолжает: — Он постоянно следит за всем, что происходит, по десять раз в день пихает мне мысли о том, что нам нужно больше оружия, что нам нельзя сушить голову феном, потому что этот шум мешает держать под контролем весь этаж, что нам нужно… Что нам нужно следить за тобой и… — его голос давится собственным словом, Баки сплетает руки на груди и отворачивается. Стив замечает злость, мелькающую в его взгляде, а ещё вспоминает — Солдат его не любит. Ненавидит? Уж точно сильнее, чем сам Баки ненавидит Солдата. Теперь уже это почти не ранит: чужое отвращение, припечатанное словом Брока, вставшем поперёк горла всем и каждому уже кажется, совсем не причиняет боли. И Стив не помнит, когда так случалось в последний раз. Баки всегда защищал его руками. Лез в драки за него, оттаскивал от него очередных хулиганов, которых к Стиву почему-то всегда притягивало, будто магнитом.       Баки за него не ругался.       Брок мог за него перегрызть глотку, кажется, каждому собственным словом и без единого движения руками.       И Стив не взвешивал, не сравнивал их, а ещё не собирался рассказывать, как испугался — если бы ему пришлось выбирать, ему совершенно точно было бы легче умереть, чем выбор сделать. И это было неожиданным тоже! Удивительным, иллюзорным, но самым настоящим из всего остального: ему не нужно было выбирать. Никому не нужно было ни с кем ругаться. Никому не нужно было никого ни у кого отбивать.       Это просто случилось — он не увидел, когда, как и каким образом. Баки сказал, что любит Брока, Брок прежде чем согласиться, дал им время подумать… Не над тем, как они будут втроём, а лишь над тем, что у него есть прошлое и оно никуда не денется. Над тем, что он — сомнительная партия? Тоже, пускай Брок и не произнес этого вслух. И Стив не думал об этом так, но то и дело в последние дни начинал замечать: он зачем-то ждал большего. Больше мягкости, больше нежности, больше… Сантименты, так, кажется, Брок называл человеческие чувства? Стив почему-то ждал, что их будет больше.       А их не было.       Ни больше, ни меньше.       Брок вообще был почему-то удивительно стабилен. Временами Стив и вовсе ловил себя на мысли о том, что только-только март начинается, а после переводил глаза к Баки — март давно прошёл. Прошла весна, середина лета уже даже прошла. Вот-вот должен был начаться август. А у него был Баки, был Брок и он, кажется, впервые в жизни взял отпуск. Хилл даже не отчитала его и не припомнила ему, что он вообще-то герой, а у таких отпуска не бывает. Она бы, отчитывать, конечно, стала вряд ли — Стив ждал. И очень-очень старался соответствовать всегда и всюду, особенно в этом, новом для него времени.       Только ни Броку, ни Баки это не было нужно вовсе. И, пожалуй, если бы он решился рассказать им об этом, о всех своих чувствах, о том, насколько большое значение для него имеет то, как они к нему относятся, ему не хватило бы слов. Он был нужен им. Не Капитаном Америка, не с щитом в руке и без единой мотивационной речи. Он был им просто нужен. Настоящий, тот самый мальчишка из Бруклина и это… Даже если бы Стив хотел придавать этому меньше значения, он никогда бы не смог. И, впрочем, совсем не хотел.       — Ты улыбаешься… Не помню, когда ты улыбался так в последний раз… — Баки вырывает его из забытья его собственных мыслей растерянным шепотом и Стив тут же удивленно моргает. Уже через секунду чувствует — и правда улыбается. Равновесие, столь сложно достижимое, восстанавливается само собой после вторжения того вопроса, что он решился задать. Взгляд фокусируется на лице Баки. Тот улыбнуться пытается тоже, но выходит криво. А после он бормочет: — Мне было бы легче, если бы он относился к тебе лучше. Он помогает мне временами и мы с ним… Мы хорошая команда, Стив, — пожав плечами, Баки обнимает себя ладонью за металлическое, будто в попытке защитить. Этот жест Стив уже знает, он его уже запомнил сам и даже без помощи Брока — как только пространство по касательной задевает металлическую руку Баки, значит с Солдатом что-то происходит. Что именно, Стив не знает. Никогда не знает, не получается у него считывать и как-то так быстро протягивать эту логическую цепочку рассуждения от Баки до Солдата, как это делает Брок. Тот всегда знает и Стиву почему-то в моменте хочется мелко, чуть недовольно помыслить о том, что он ошибается, что все эти слова Брока, жесткие и будто бы необходимые, ещё принесут им проблем… Качнув головой, он только вздыхает и отмахивается от этой мысли, предлагая себе другую. Он правда почти ничего не умеет и ничего о Солдате не знает. А Брок знает и это знание не делает его ни хуже, ни лучше самого Стива.       Ему ещё нужно будет привыкать к этому, конечно. Соперничать не хочется, лишь временами появляется что-то такое наглое, очень неприятное чувство внутри. Быть может, оно тянется тонкой нитью рыбацкой лески от его статуса, а может он просто волнуется и совсем не знает, как себя вести. Что говорить Баки, когда речь заходит о Солдате? Что говорить Броку, когда он выстраивает стену молчания вокруг себя и садится в кресло для обнулений?       Стив не знает ни этого, ни того, где такое знание вообще искать. Но ответить Баки так и не успевает. Тот говорит сам, все ещё тихо, только теперь будто бы осторожно:       — Но намного чаще я… Я совсем не понимаю, что он такое и как работает его голова. Брок понимает. Его Солдат слушается, вон, даже про тебя всякие глупости думать перестал… А у меня так совсем не получается, — Баки нервно закусывает щеку изнутри под аккомпанемент нового восклицания Ванды откуда-то из далёкой гостиной. Слов разобрать не удаётся, но она звучит очень радостно. А после говорит ещё что-то — Брок смеется вновь. Будто песчаные дюны пересыпаются с одного места на другое, вот как звучит его смех. Баки оборачивается в сторону выхода из тренировочного зала, тоже слыша его. И Стив видит, не обманывается — его губы вздрагивают в улыбке. Маленькой, но очень-очень довольной.       — У меня тоже… — чуть печально улыбнувшись, Стив вытягивает ладони из-под головы и медленно садится. Баки к нему оборачивается сразу и вовсе не пытается выглядеть удивленным. Смотрит трудным, хмурым взглядом. Он совсем не знает, что ответить на это, вот что Стив читает в его глазах. Добавляет сам чуть смешливо: — Может, у нас получится научиться у него, как думаешь?       Баки фыркает ему в ответ тут же и они явно думают об одном и том же — Броку бы это точно понравилось. То, как сильно они ценят его, как сильно дорожат тем, каким он является… Правда, даже если понравится, он об этом никогда не скажет прямо. А Стив бы хотел услышать, пожалуй. Как звучит этот хитрый прищур чужих желтых глаз, как мягкая усмешка обращается в слова и длинные предложения. Как звучат эти глубокие рвы, что его окружают, когда осушаются? Стив не знает. Ему успело показаться в какой-то миг, что они опустели на половину — там, на парковке высоченной башни, в ресторане которой было их первое настоящее свидание. И этот мираж, эта иллюзия задержалась даже, чтобы после просто исчезнуть, будто и не было. Где-то во время их первого секса или где-нибудь еще позже. У Стива начинало складываться ощущение, что Брок наполнял те рвы сам, с усердием и устремленностью, и, впрочем, само это ощущение было столь же трудным, как и банальная мысль — оно было очень и очень реальным. Будто поймав его мысль за хвост, Баки говорит с улыбкой:       — Если это и случится, то явно раньше, чем мы научимся его самого понимать, — и не согласиться с ним у Стива так и не получается. Изнутри вновь дергает мелко и будто оправдано каким-то беспочвенным ожиданием. Признаний или комплиментов? Чего-то такого, что Броку не свойственно, но могло бы быть свойственно той его версии, которую Стив случайно придумал себе и сам того не заметил. Эта версия совсем ручная, ласковая и добродушная, она улыбается ему в ответ на его улыбку — Стив ждет, что она появится, почему-то не размышляя о том, нужна ли она ему вовсе. Баки вздыхает, качает головой. Теперь Стив понимает лучше: то ли его, то ли Солдата, то ли что-то другое. Ощущение комкается внутри него, заземляясь в собственных движениях и опускаясь легким грузиком где-то на дно желудка. Ощущение кладёт ладонь ему на плечо, понукая произнести что-то странное, такое же странное, как, впрочем, и все, что происходит в последние дни.       — Как думаешь, он когда-нибудь… — «изменится» или «будет другим» Стив не произносит. Он не знает даже, что именно желает сказать, а ещё мыслит о том, что уже ведь все знает. И про Алжир, и про Патрика, и про ГИДРу. Обмануться, как тогда, что зимой, что вначале весны, уже совсем не получается — Брок сторонится. Чуть меньше, быть может, чем раньше, но явно и все ещё. С Вандой смеется раскатисто и весело, и это не ревность, лишь какое-то странное непонимание, которое ему не удаётся уместить внутри вовсе.       Ему хочется, чтобы Брок был другим?       Брок классный. Стив влюбился в него за твердость и за великое знание — чтобы ни происходило, у Брока почему-то всегда был план и убежденность в верности собственных действий. Это было их жизнью, впрочем, Стив умел так тоже. В костюме Капитана он отлично справлялся с той ответственностью, что лежала на его плечах. Раньше, ещё какие-то дни назад, она, правда, была тяжелее в разы, но теперь у него была поддержка. Баки и Брок любили его и плевали вовсе на все его обязательства, за которые Стив хватался так яростно, чтобы просто соответствовать собственному статусу и ни в коем случае не показаться кому-то фальшивкой, той самой, в которой его пытались обвинить столь часто в прошлом и в настоящем. И Стив умел все то же, что умел Брок — влюбился в него за это. Ещё — влюбился за то, чего не умел сам.       Когда щита не было рядом, он временами ощущал себя беспомощно с самим собой. Без щита он был всего лишь Стивом, не так ли? И, конечно же, нужен был Баки в любом случае, но Брок… У Брока всегда был план и то, насколько сильно ему было плевать, прихватил ли Стив щит с собой в новом дне, влекло. Он ценил его, он перегрызал слово Фьюри, СТРАЙКа, Пирса, Росса и чье угодно неугодное собственным, он даже перед Джеком вступался за него в тот миг, когда они были буквально врагами друг другу… Ещё тогда, когда Фьюри только подстрелили и они ехали от Пирса через ночной Вашингтон — Джек не хотел называть его по имени и Стив был слишком зол, чтобы хоть сколько-нибудь расстроиться из-за подобного. СТРАЙК был сворой предателей и помойных крыс.       И Броку было плевать — он назвал его имя и поставил Джека на место жестко, чётко и бескомпромиссно.       Стив тогда заметил, но удивления не показал. Он все же был чрезвычайно зол. А сейчас не мог даже в достаточной степени сложить какие-то слова в какие-то предложения. Его сердце, не имеющее, кажется, и единой возможности так быстро переварить происходящее, привыкнуть, обосноваться в нем — оно дрожало волнением, временами выдавая лишний, краткий стук. Вот если бы Брок улыбался ему чаще… Зачем? Стив не знал. Он не был уверен даже, было ли это нужно ему и действительно ли Брок сторонился их с Баки. Он точно их защищал и в этом было все — каким бы сильным ни был Стив, он нуждался в этом. Нуждался в том, чтобы рядом были люди, которые выдержат, когда он начнёт рушиться, а ещё нуждался в том, чтобы о Баки заботились. О Баки и о Солдате.       — Перестанет выстраивать свои баррикады перед нами? — Баки ловит его мысль так, словно бы думал об этом тоже и уже не единожды. Стиву хочется качнуть головой, отказаться и откреститься во имя собственной чести — он ведь уже согласился, не так ли? Какое право он имеет теперь желать, чтобы Брок изменился? Это совсем не честно и вряд ли по-человечески. Не потому даже, что Брок классный, что он умеет многое и многое знает, что он… Ему совсем не страшно, но тоже больно, вот о чем думает Стив, а следом Баки говорит: — Я думаю, он боится нас. И очень любит… Так Солдат говорит.       — Боится? — удивленно вздрогнув и ощутив, как вся цепочка его мысли осыпается пеплом ему на голову, Стив непонимающе хмурится. Баки пожимает плечами, будто бы вряд ли понимая до конца, что имеет в виду. А после говорит:       — Я позавчера ему сказал… После того, как ты ушёл к Хилл, мы говорили и я ему сказал, что не хотел на него смотреть так грозно. Я бы не стал говорить об этом вообще, это глупо, наверное, но в тот момент от него так запахло знаешь… Будто ему больно стало, — Стив слушает и разве что рот приоткрывает, но ответить что-либо у него не получается. Вместо любых слов изнутри уже лезут воспоминания: в них Баки признает в собственной вине, в том, как кинулся на Брока и как его избил. Стив помнит это. Стив эту историю уже со всех сторон знает, а ещё знает, каким был Брок после того, как это случилось. Он не хотел вредить Баки — это было самым важным для Стива с того момента, как он выставил для себя точку в этой истории. Только сейчас эта точка почему-то начала расплываться, обращаясь вопросом: то, что Баки начал драку, то, что Баки пытался убить его, ранило Брока? Нет-нет, быть этого не могло. Брок был виноват и вообще… Баки чуть неловко потирает затылок ладонью, вздыхает. Стива почему-то тянет вперёд, он обнимает ладонью чужие металлические пальцы. Он не хочет пугать, но Баки замирает. Не отшатывается, смотрит на прикосновение. После говорит задумчиво: — Я подумал, что нужно извиниться, а он… Он так взбесился. Я в какой-то момент подумал, что он мне врежет, а Солдат заметил, что он… От Брока такой радостью запахло, когда я сказал, что не хотел его обижать. Он этого не сказал, конечно, но я думаю, что ему важно это. Важно знать, что мы его любим. А ещё важно выстраивать баррикады…       Стив хмурится, понимая, но, впрочем, не понимая вовсе. Его домыслы, что имеют подтверждение из целой череды фактов, почему-то отказываются напрочь сходиться с реальностью. Он спрашивает у Брока, почему тот не рассказал все про ГИДРу сразу, и Брок отвечает — не смог. От человека, который может все, который бесстрашен и силён, это звучит насмешкой и уходом от ответственности. А после он кричит на них с Баки, и у Стива просто ломается что-то внутри так же, как ломалось тогда, за стеклом операционной, когда он увидел, как сердце Брока начинает биться, а сам Брок — плакать.       Стив не верит, не верит, не верит, пока факты выстраиваются один за другим — Брок умеет чувствовать боль. Каким бы объективным и рациональным он ни пытался выглядеть и быть, он умеет чувствовать боль и она ведёт его так же, как вела самого Стива после смерти Баки. Умереть, умереть, умереть, только бы не чувствовать, освободиться, спастись… Умереть и спрятаться на всегда от этого ужасающего, крошащего все внутренности чувства.       Сейчас умирать негде и по Броку не видно вовсе, что он правда желает этого. Он меняется — это странно. Это почти самое странное из всего происходящего, быть может, страннее даже, чем само существование Солдата. Умереть сменяется на защититься, и Стив не верит, не понимает, пока факты ровными рядами вышагивают мимо. Разве он стал бы вредить Броку? Он был чрезвычайно влюблен в него и теперь не пожелал бы навредить ему ни за что. Это было правдой, реальностью, истинной — где-то там, дальше по коридору и за дверью тренировочного зала, вновь зазвучал чужой смех. Стив почувствовал, как у него мелко сводит внутренности, будто кто пытается отшлифовать их песком. Стив почувствовал и подумал ничуть не неожиданно о том, что не помнит, когда в последний раз Брок улыбался. Не ему, хоть кому-нибудь так, чтобы Стив увидел ее. Простую улыбку. Искреннюю, настоящую и… Беззащитную?       Марширующие факты перебивают звуком собственного шага все вокруг и даже звучащий откуда-то из гостиной смех. Стив чуть хмурится, вдыхает.       — Кто бы мог подумать… — шёпот рвётся меж его губ, а мысль, юркая и ветвистая, все движется, движется, движется. Брок отшвыривает стул прочь, встряв прямо посреди допросной, и орет, срывая голос. Стив очень хочет отвернуться, чтобы не видеть, какими воспалёнными от соли слез становятся его глаза. Стив очень хочет, но как-то совсем ничего не получается. А после Брок говорит и то его слово вязнет, как десятки других, во всем ворохе происходящего — он тоже хочется всего этого. Любви, отношений, нежностей и прям всего-всего. Все ещё глядя на Баки, Стив так и не продолжает говорить, воспоминание же выжигается в его сознании с шипением подгорающих извилин и будто в прямом эфире. Баки же улыбается, как-то весело, шкодливо даже. И бормочет:       — …что он тоже человек, да?       Не улыбнуться в ответ не получается. Потянувшись вперёд, Стив медленно и очень осторожно тянет Баки на себя за металлическое запястье. Баки понимает его без лишних слов, целуя сладко и вкусно. Тепло его живых пальцев опускается Стиву на шею, поверх воротника футболки. И спокойствие растекается внутри каким-то новым, странным звуком той мелодии, что Стив уже где-то точно слышал: Броку важно знать, что его любят. Жесткому, кусачему, бескомпромиссному и умеющему реагировать даже тогда, когда рядом с ним нет ни СТРАЙКа, ни оружия… Ему важно. А Стиву все ещё странно и удивительно. И непривычно очень, но как-то очень приятно.       Брок, конечно, не изменится. Но Стив не чувствует уверенности вовсе, что влюбился в него ради ожидания нежности и такой тёплой, хрупкой мягкости. В Броке вообще вряд ли было что-то хрупкое или беззащитное и ждать от него этого было глупо — Стив понимал это. Стив не ждал, Стив привыкал, обживался, наслаждался и… Временами, очень редко, чувствовал какую-то странную тоску, когда получал в ответ грубость вместо шутки или доброго слова.       Как будто бы он пытался сделать шаг вперёд, чтобы обнять, но в ответ получал лишь дуло, выставленное ему в упор, прямо меж глаз. Как будто бы он пытался сделать лишь единый шаг — не успевал. Окружающие Брока подсохшие рвы очень быстро и умело наполнялись вновь, не давая ему сделать нового шага. Они делали это так быстро, как будто прятали что-то… Быть может, ту самую нежность и полюбовный хитрый желтоглазый прищур, который Стив точно-точно старался не ждать и почему-то временами ждал все равно? ^^^