В красной комнате

Человеку необходимо верить, что все хорошо — было, есть или будет. Иначе жизнь становится беспросветна. Ричарду сложно: его «хорошо» то ли закончилось, то ли не существовало вовсе. На улице вроде бы день, но такой, что его сложно отличить от вечера: очень пасмурно, ветер безжалостно гнет деревья, их ветки скребут по стеклу, щели в окнах тонко и мерзко посвистывают. Огонек в лампе в руках Ричарда колеблется, посылая дрожащие тени по картинам, развешанным на стенах темной, узкой галереи. Они покрывают стены от пола до потолка: разного размера и формы — квадратные, круглые и овальные. Позолоченные рамы даже в сумерках словно бы светятся. С темных полотен на Ричарда смотрит бесконечная вереница портретов, и взгляды их, кажется, следуют за ним. — Ричард, где вы застряли? — спрашивает Алва. … Лучше бы галерея не заканчивалась. Ворон, как и положено ворону, одет полностью в черное и из-за этого похож на монаха. Шелк? Шерсть? Ричарду хочется пропустить ткань сквозь пальцы. Зато глаза у Ворона белые и ничего не видят. Все из-за яда. «Кто должен сгореть — не потонет», — всплывает у Ричарда в голове. Алва стоит у окна и, кажется, смотрит наружу. — Вас только за смертью посылать, — говорит Алва. — Ну, принесли? — Что именно? — глупо спрашивает Ричард. — Смерть, — отвечает Алва как нечто само собой разумеющееся. У Ричарда с собой только лампа, и Алва, конечно, шутит. Ричард знаком с такими шутками — любой ответ будет использован против него. — Себя принес, — бурчит он в ответ. — Пффф, смерть из вас никудышная, — рот Алвы презрительно изгибается (презрительно, но словно бы и с лаской, и в Ричарде просыпается тоска). — Сколько раз вы пробовали меня убить? Дважды? Трижды? Лампу он принес. Хотя бы кинжал, Ричард. — Было же темно, — оправдывается Ричард. Алва поворачивает к нему голову. У него глаза как у мраморной статуи. С уставшего лица эра из-под длинных темных ресниц на Ричарда смотрит вечность. — Не вижу никакой разницы, — сухо говорит Алва и отходит от окна привычной стремительной походкой, такой точной и целенаправленной, что на мгновение Ричард забывает о его слепоте. Раскинув крылья одеяния, Алва усаживается на софу. В комнате все красное. Темнота и одеяние Алвы успокаивают бешеный цвет. — Вы смотрите на меня? — вдруг спрашивает Алва. — Я чувствую ваш взгляд. — Просто все вокруг… красное, — говорит Ричард. Он топчется на месте. Само присутствие Алвы пробуждает в нем неуверенность, настолько тот подавляет. Даже слепой, Алва двигается так, как Ричард никогда не сможет. Комната заставлена призраками вещей, Ричарда поджидает засада из стульев, кресел, нескольких столиков, диванчиков, раскиданных то там, то сям, и большой кровати. Ему кажется, он пересчитает все, все углы по пути к Алве. Тот будет сидеть, ждать и с презрительно поднятой бровью слушать, как он ломится сквозь мебель. А потом Алва скажет что-нибудь изящное и убийственное. Жила-была девушка, которую унижала мачеха и сводные сестры. Однажды по дороге на рынок она помогла старушке, и та благословила ее. Каждое слово девушки падало с ее уст жемчужиной, драгоценным камнем или цветком. У Алвы во рту — военный арсенал. Его слова подобны кинжалам, стилетам или даже пушечным ядрам. Ричард иногда удивляется, почему еще жив. Хуже всего — рядом с эром он немедленно глупеет. «Зачем я сказал, что все красное? И что? Это же и так оче… О». — Создатель, какие у Катарины… прямолинейные вкусы, — говорит Алва с усмешкой. — Раз любовное гнездышко, то, конечно, все должно быть красным, цвета убийства. Он перекатывает во рту смешок и гладит подушки, на которых сидит. Впервые он действительно похож на слепого, и Ричард вдруг думает: «Теперь я ему нужен, он же слепец, разве он сможет без меня?» — внутренний голосок шепчет, что сможет, но он далекий и слабый. — Итак, Ричард, — говорит Алва как ни в чем не бывало, и на мгновение Ричарду кажется, что они снова (дома) в особняке на улице Мимоз. «Юноша, не жмитесь, что вы в самом деле. Вам холодно? Сядьте ближе к огню, но следите за искрами. Не вздумайте спалить книгу». — Если уж вы не принесли ничего толкового в материальном смысле, можете принести что-нибудь в смысле духовном. Извинения, например. Алва улыбается. Улыбка всходит на его бледном лице, подобная месяцу в царстве мертвых — далекая, холодная и острая. Вот он, стилет. — За что? — спрашивает Ричард, стекленея от ненависти. Именно она помогает ему сдвинуться с места: он идет мимо стульев в чехлах (тоже красных), мимо низкого вишневого столика, мимо дивана — мимо смерти отца, мимо своего ученичества в Лаик, мимо особняка на улице Мимоз, мимо суда, мимо затонувшего Надора… Вот она, история его жизни. Алва ждет, расслабленный, с приятной улыбкой. — За что извиняться? Знаете, Ричард, вам должно быть видней. Терпеть не могу делать за других их работу. Ричард подходит к Алве вплотную, и тот — вроде бы впервые — смотрит на него снизу вверх. У него очень ясно очерченные брови, и прядь завивается надо лбом, и в пряди — ниточки седины, хотя лицо, несмотря на усталость, кажется Ричарду не просто молодым, но словно бы лишенным примет времени. Алва поднимает брови, снова улыбается. Но взгляд у него молочно-белый и расфокусированный, и Ричарду вдруг становится его нестерпимо жалко. Его эр всегда был завершенным человеком, способным любую свою слабость обратить в свою же пользу. С физическим недугом это сделать невозможно. Ричард, помедлив, обхватывает его подбородок ладонью, кладет большой палец на щеку. — Что такое? — с бесконечным терпением спрашивает Алва. — Я раньше не видел… — бормочет Ричард, растеряв всю свою недавнюю уверенность, — не видел… слепцов. Это неправда, конечно. Видел и слепцов, и калек, и прокаженных — жизнь не стесняется демонстрировать свою жестокость. — А я их повидал предостаточно, — отвечает Алва. — Один из них сейчас стоит прямо передо мной. Они замолкают. Воспоминания о собственной дороге ненависти в голове Ричарда похожи на остывшие уголья, подернувшиеся пеплом. Было и было. Эти мысли кажутся ему трусливыми, но в них заключена свобода. Он чувствует рукой тепло. Кожа Алвы как будто впитала солнце. В лампе у Ричарда за спиной, оставленной на каком-то из столиков, теплится лишь призрак света. Ричард нес ее в руках и не чувствовал тепла. Настоящий свет как будто прячется где-то внутри эра — его не видно, но тепло… Они продолжают молчать. Ветер и вечер танцуют вокруг домика рука об руку, сметая листья с гнущихся деревьев, и стекла в окнах дребезжат от каждой новой смены ритма. В комнате пахнет пылью, слежавшейся тканью и немножечко — плесенью. В Надоре к этому еще примешивались запахи мокрой побелки и несвежей воды, которой служанки мыли ступени. Надора больше нет, и матушки нет, никого нет, остался только Ричард, и он внезапно чувствует немыслимое облегчение — он свободен. Он вдруг замечает, что гладит Алву по щеке, и тот не сопротивляется. На лице у него смирение, руки — скромно сложены на коленях. Темно, и Ричард понимает, что скорее воспроизводит в памяти его лицо, чем действительно видит его во всех мельчайших подробностях. — Нам нужно поговорить, — шепчет Ричард. Теперь он гладит большим пальцем щеку эра сознательно, медленными размеренными движениями, обмирая от того, что Алва ему это позволяет. — Нет, Ричард, — отвечает Алва, и Ричард чувствует, как движется подбородок в его ладони. — Говорить будете вы, а я, так и быть, вас выслушаю. Но вы правы хотя бы в одном — сделать это необходимо. — Я… — начинает Ричард, тяжело сглатывая комок в горле. Алва поднимает лицо. Без усмешки, спокойное, оно кажется беззащитным. У Ричарда свербит в носу. «Я позабочусь о вас, — думает он, — если позволите». Он знает, что где-то ошибся. Теперь он может это признать. Раньше бы ни за что. Алва моргает, опуская ресницы. Ричарду кажется, что это лицо ждет поцелуя. Он ошибся. Кроме Алвы у него никого не осталось. Кроме Алвы у него давным-давно никого не было, несмотря на матушку, сестер и Людей чести. — Ричард, — зовет Алва, и его слова оседают у Ричарда на губах, потому что он, сам того не заметив, склонился к самому лицу Алвы. — Поторопитесь, ночь близко. День умирает… — У нас же еще есть время? — Стук сердца отдается у Ричарда в ушах. — Увы, — глухо говорят у него за спиной, — оно истекло. — Кто вы? — Ричард вздрагивает и распрямляется. Алва прямо садится в подушках, расслабленно улыбается, но словно бы с сожалением. — Ричард, ты серьезно? Я — Альдо Ракан, — тень берет лампу со столика и подносит ее к лицу. Это действительно Альдо. Ричард узнает и широкий чистый лоб, и длинноватый нос, и, самое главное, — обаяние. Свет лампы отражается в золотом шитье, Альдо окружает влажноватый нимб, сияние как будто испаряется с его кожи. В глазах Альдо лиловые искры: — Вот я и нашел тебя. Пойдем. Ракан. Ричард клялся ему. Он стоит и теребит застежку на камзоле. Алва за его спиной — сама тишина. — Я не могу, — говорит Ричард. — Ты должен. Ричарду кажется, глаза у Альдо так блестят, словно он сдерживает слезы. — Ты — Повелитель Скал, Анаксия нуждается в тебе, — вкрадчиво говорит Альдо, впрочем, не делая ни малейшей попытки приблизиться. Ричард оглядывается на Алву. Тот встает и отходит к окну, снова двигаясь с обманчивой легкостью. Даже слепой — он не беспомощен. «В отличие от зрячего меня», — думает Ричард то, что не должен. Алва снова становится лицом к окну, хотя какая ему разница, для него везде нынче темнота. Но так он отворачивается от Ричарда, и тот уверен, что это намеренно. — Я нужен эру, — говорит Ричард, и ему кажется, что его голос подрагивает, как чахлое пламя лампы. — Нет, — сухо отзывается Алва. — Не нужен. Молчание иногда похоже на темноту, одиночество тоже. Ричард стоит в красной комнате между Альдо Раканом и Рокэ Алвой, и ему очень темно. — Я думаю, — говорит Алва, — вам стоит принимать решение, ориентируясь исключительно на себя. Действуйте, Ричард. — Видишь, — голос Альдо сам по себе манит и словно бы зовет за собой, — эр отпускает тебя. Смысл его слов какой-то гаденький, как будто он только что отпросил Ричарда у опекуна поиграть в песочнице на часик. Ричард смотрит Алве в затылок. Тот медленно перебирает рукав, словно четки, у него профиль человека, утомленного скукой. Ричард ему и правда не нужен. И Ричард вдруг обижается и ненавидит его, обстоятельства, всех, но главным образом — себя: за то что обиделся, за то, что, как он знает, не сможет ясно думать, пока не успокоится. Его ладонь до сих пор помнит тепло щеки Алвы. — Идем, — бросает он резко. Альдо довольно щурится, щеки у него влажные. «Неужто вспотел? — думает Ричард. — В такую-то погоду…». Они уходят той же галереей, и Ричарду снова кажется, что портреты смотрят на них, скашивая глаза. Он ждет, что во дворе их ждет свита, кони, что они вскочат в седла и поедут туда, где в самом деле ждет их древняя Анаксия, величественная и полузабытая, нуждающаяся в спасителях. Вместо этого они идут в лес. Стволы деревьев гнутся и скрипят, огонек в лампе немедленно гаснет, и Альдо отбрасывает ее. Ветер рвет на Альдо плащ и насквозь продувает камзол Ричарда, ветки цепляются за одежду. Они идут и идут. И Ричарду вдруг начинает казаться, что в этом лесу он не впервые, что он уже точно также следовал за Альдо Раканом. Ощущение знакомое и неприятное. «Надо возвращаться», — думает Ричард. Если это его решение, оно может быть любым, в том числе — исполнением заветного желания, в котором он так долго себе не признавался. Ричард останавливается. Альдо, его путеводная тень, тоже замирает. — Альдо, — говорит Ричард, стараясь, чтобы его голос звучал твердо, — извини, но сегодня я не могу за тобой последовать. Мне необходимо поговорить с эром и кое-что обсудить. Но завтра я буду в полном твоем распоряжении. Ничего же не сможет измениться за ночь? Я прошу отсрочки. — Быть может, Альдо Ракан тебе бы ее и предоставил, — говорит ему тень, и Ричард понимает, что то, что он считал спиной, укрытой плащом, на самом деле — кусок непроглядной темноты, похожей на дыру в мироздании. Темнота открывает лиловые глаза и смотрит. У нее текут слезы. Ричард обмирает. К нему возвращаются обрывки воспоминаний. Он уже был в этом лесу, а эта темнота — на самом деле пасть. Ричард понимает, почему ничего не помнил: пасть делает то, что и должна — пожирает, и это действие сопровождается болью, таким ее количеством, которое полностью выжигает сознание. Ричард хватает проблеска воспоминания, чтобы его бросило в дрожь. — Почему я здесь? — спрашивает он, пятясь. — Ты же съела меня… Съело? Его начинает тошнить. Ожидание боли кажется хуже нее самой. Корни ставят ему подножки, Ричард спотыкается. Оборачиваться ему страшно, хотя где-то у него за спиной домик Катарины, а в домике — Алва. — Ты — Повелитель Скал, — с сожалением говорит темнота. Ее зазубренные края в самом деле словно бы двигаются, как рот, но Ричард ни за что не смог бы описать ее голос. — У тебя четыре сотни шансов… Шансов на что?.. Он вдруг видит, что лес и землю словно бы всасывает в темноту, она растет и ширится, поднимается над Ричардом. Он прежде такого не видел, понимает Ричард. Кажется, в прошлые разы он просто вбегал в эту тьму, но в этот раз… В этот раз что-то иначе. — Сколько шансов я уже использовал? — он не слышит себя. Темнота молчит, круглые глаза тоже растут, становятся похожи на лиловые луны, ориентиры для тех, кто сошел с ума, как с тропинки в лесу. У сумасшедших сегодня полнолуние. Ричард смотрит на эти луны и улыбается: в отличие от предыдущих раз он знает, что это еще не конец. Он хочет вернуться. Он вернется и в следующий раз поговорит с эром. И поцелует его. Он закрывает глаза, он готов. Человеку необходимо верить, что все будет хорошо. Ричард верит. Надежда, как и боль, поглощает его.