Ловушка для родителей

Статистика знает все. Точно учтено количество волшебных палочек в Магической Британии с подразделением на буковые, кипарисовые, кленовые, ореховые и проч. Все волшебники обоего пола записаны в аккуратные толстые книги Министерского Отдела регистрации смертей и браков. Известно, сколько какой пищи съедает в год в среднем каждый среднестатистический волшебник-британец. Известно, сколько этот волшебник выпивает в среднем «Огдена», с примерным указанием потребляемой закуски. Известно, сколько в Британии кентавров, вампиров, гоблинов, другой магической живности всех пород, метел, сов, памятников, девушек, порт-ключей и учебников по зельеварению. Вся жизнь во всем ее многообразии глядит на нас со статистических таблиц! И никуда от них не скрыться. Статистика имеет точные сведения не только о количестве целителей, пузырьков с косторостом, невыразимцев, школьников, проституток, черепичных крыш, вдов, Пожирателей смерти и остроконечных шляп, но знает даже, сколько в стране статистиков. С помощью статистических таблиц можно вычислить все, что угодно: смертность, рождаемость, частоту совершения коммерческих сделок и заболеваний драконьей оспой, уровень доходов/расходов, индексации заработных плат и преступности среди несовершеннолетних сквибов. И одного она не знает. Не знает она, как часто ее обманывают. Обманов очень много. Последняя статистическая перепись определила численность населения Магической Британии в пять с половиной миллионов человек. Если отбросить четыре миллиона провинциальных рядовых трудяг, которые из колдовства пользуются только бытовыми чарами, и которым обманывать разве что налоговый Отдел (и то по мелочи), то все же остается целых полтора миллиона, в привычном обиходе которых вранье является первой необходимостью. Среди них есть сотрудники пресс-служб, обман для которых не просто необходимость, а святая обязанность; есть среди них и офисный планктон, способный только врать жене, мужу и — иногда — налоговому Отделу. Если же принять во внимание все возможные просчеты, то, сократив на всякий случай общее число вдвое, в стране должно быть не менее трехсот тысяч министерских, чей обман мог бы значительно изменить статистику. Они врут начальнику, врут начальнику начальника, врут самому министру, врут мужу, врут жене, врут пресловутому налоговому Отделу, Аврорату, и — особенно — целителям больницы имени Святого Мунго. Но статистика терпела. Хотя, будь она человеком, непременно заорала бы во весь голос о вопиющей несправедливости. Роза Уизли о несправедливости знала все. Роза Уизли была старшим ребёнком в семье. Как следствие, она обладала обостренным, превосходно отточенным чувством несправедливости. Несправедливость она видела во всем, а более всего — в своем возрасте. У нее не было ни братьев, ни сестер, но зато был целый двоюродный зоопарк, и она была старше каждого его члена минимум на год. Старше нее самой была разве что Мари-Виктуар, но та жила где-то на задворках Франции, и потому Роза не брала ее в счет. Разве кузина могла менять пеленки прямиком с Лазурного побережья? Правильно. Не могла. Впрочем, Роза тоже не меняла пеленки уже года три как, но зато других обязанностей у нее было хоть завались. Когда ты самый старший, тебе ни на секунду не дадут забыть об этом. Ты должен быть идеален во всем, потому что младшие на тебя смотрят. И еще ты должен постоянно следить за младшими, потому что они смотрят не только на тебя, но и на других личностей, чье поведение не столь высокоморально, как твое. Короче говоря, среди младших ты просто обязан слыть форменным занудой. — Все на пол! — гаркнул Джеймс где-то над самым ухом. Роза подскочила на диване и больно саданулась затылком о лакированную деревянную перекладину. — Внимание всем, это не учения! — Джеймс бодро спикировал с дивана на мягкий ковер и одновременно завалил хохочущего Ала. Братья растянулись на полу, где-то в углу комнаты зашевелилась Лили. — Роза взяла расческу! Повторяю, это не учения! Роза, которая действительно пыталась обуздать буйство волос у себя на голове, с силой запустила в кузена этой самой расческой, но тот закрылся подушкой как щитом. — Мази-ила! — торжествующе пропел он. — Отвали. Джеймс показал ей из-за подушки средний палец. Она только фыркнула, оставив этот жест без внимания, и привычным движением зачесала свою шевелюру пальцами назад. Да, так лучше, определенно лучше… И ей определенно плевать, что Джеймсу уже пятнадцать, а он все еще ребенок. — Ну, Ро-о-оуз… — снова подал голос он. Вернее, едва ли не простонал. Жалобно. И совершенно не по-джеймсовски тоненько. — Взбодрись ты уже наконец! Мы не на уроках. — Уроки начнутся только через неделю, — механически отрапортовала Роза, подложив под ноющий затылок мягкую диванную подушку — точную копию той, которую тискали неутомимые пальцы кузена. После третьей истерики маленькой Лили и четвертой попытки братьев Поттеров стащить у тети Джинни поднос пирожков весь смысл своего существования она могла определить одним словом — спа-ать… — И как же ты живешь с этой неутешительной мыслью? — круглые зеленые, совсем кошачьи глаза Джеймса мелькнули у самого ее носа. Он навис над ней, сделав до тошноты озабоченное лицо. — Циферки в календарике зачеркиваешь, да, госпожа Всезнайка? — конфиденциальным тоном прошептал он ей на ухо. От теплого мальчишеского дыхания почему-то стало щекотно. Сделав вид, будто она перелезает на другую сторону дивана, подальше от него, Роза прямо в движении выдернула подушку из расслабившихся рук Джеймса и шарахнула ею по угловатой фигуре, но тот, изловчившись, парировал удар и в отместку обрушил свою подушку ей на голову. На и без того гудящую и лохматую голову. Роза разлепила сонные глаза и яростно вперилась в кузена. Завязалась нешуточная драка, они принялись с воинственными воплями мутузить друг друга подушками, перепрыгивая через диван, переворачивая стулья. В ходе сражения досталось даже Лили, которая пыталась выскользнуть из зала к маме на кухню целой и невредимой: одна из подушек порвалась и выплюнула на нее тучу перьев. Лили с мышиным писком умчалась в коридор. — Роза, Джим, вам же не десять лет! — попытался воззвать к их здравому смыслу Альбус, и тут же получил подушкой по голове. — Ну, держитесь! — и он тоже схватил свою подушку. — Мы не должны упустить такой момент победить заучку! Ал, обходи ее сзади! — скомандовал ему брат. — С чего бы это? — по-слизерински ощетинился тот и влепил свою подушку Джеймсу в живот. Джеймс покачнулся и застонал. — Предатель! Тебе жить с этим, ты предпочел брату женщину! — исполненным драматизма голосом взвыл он и повалился на ковер. — «Чума пади на оба ваших дома, я из-за вас стал пищей для червей!» — Джеймс в последний раз встрепенулся всем телом и затих. Ал, точно осознав весь ужас содеянного, с воплем бросился к нему, размахивая руками. — Брат, бра-ат, вста-а-ань! — стонал он, повалившись над бесчувственным телом Джеймса. — Не от моей руки, бра-ат! — Прощай, Бусси… — прохрипел Джеймс, закатывая глаза. — Ты был худшим на свете братом! — Никогда больше не называй меня так! — раздельно проплакал Альбус, умоляюще встряхивая брата и колотя им об пол. — Я буду вечно греметь цепями в доме твоих потомков! И скажи Полли… что я… я… — он уронил голову на бок, вываливая язык. — Не-е-ет! — взвыл Ал и повалился на грудь Джеймса, зарываясь лицом в мятую, испачканную чем-то футболку. — Я никогда не прощу себе этого! Будь проклята ты… диванная подушка! — прокричал он, потрясая кулаком в небо. Роза помирала со смеху, глядя на них. Услышав ее хохот, оба брата дружно подскочили и одновременно вскинули подушки. — «Над раной шутит тот, кто не был ранен!»(1) — торжественно заявил Ал, и они с Джеймсом запустили в нее свои «снаряды». Роза с визгом бросилась прочь от них, но тут же получила два ощутимых толчка в спину и повалилась на диван. — Придурки! — Очевидно, да, — вкрадчиво согласился знакомый голос. Роза повернула голову, чиркнув носом по шершавой обивке, и увидела миссис Поттер: руки скрещены на груди, раскрасневшееся от жара духовки лицо полно трагизма. Ни дать ни взять, Волдеморт в изгнании. И в юбке. — Ма-а-ама, — Джеймс распалился в широкой улыбке нацелившегося на поросенка волка из сказки. — Я та-ак рад тебя видеть. Ты про-осто не представляешь! — Да что ты говоришь! — подхватила его интонацию Джинни. — Минут тридцать не виделись, даже не представляю, ка-ак ты по мне соскучился, дорогой, — она окинула сына критическим взглядом. Ал, хихикнув, предпочел деликатно удалиться. Роза закатила глаза: все-таки как хорошо быть младшим! Удрал — и никаких забот! — У тебя перья на голове. Вы что, опять дрались подушками? — Джинни опустила ладонь ему на голову, и по воздуху поплыли белые пушинки. — Ну что ты, мам, — деловито сообщил из своего укрытия (судя по степени приглушенности голоса — из туалета) Альбус, — Джим бы никогда не нарушил твой запрет, никогда-никогда. Правда, Джим? — Бусси, любовь моя, прошу тебя, сделай мне одолжение, — до тошноты елейно протянул его брат и тут же громогласно закончил: — Заткнись! — Джеймс Сириус Поттер! — возмутилась Джинни, тряхнув ярко-рыжими волосами. У Джеймса волосы были заметно темнее. — Не смей называть меня «Бусси»! В Гриффиндоре всем будешь прозвища раздавать — меня не трогай! — из туалета голос Ала звучал непривычно взросло и солидно. И этот голос придавал ситуации еще больше комизма. Розе оставалось только снова закатить глаза: и эти двое только что наперебой читали Шекспира? — Альбус Северус Поттер! — Джинни сдвинула две умело подкрашенные бровки на переносице. — Если вы оба сейчас же не замолчите, я оставлю вас без сладкого. И без ужина! — предупредительно заявила она уже открывшему рот Джеймсу. Тот послушно затих. Ал тоже не подавал никаких признаков жизни, только где-то вдалеке зашумел слив… Джинни смилостивилась: — А ну, марш на кухню! Джеймс с готовностью распрямился, даже приосанился. Розе казалось, что она видит, как он захлебывается слюной. От этой мысли она весело усмехнулась — кузен тут же среагировал: — Нечего улыбаться, патлатая, мама меня все равно больше всех любит, — и он сам улыбнулся, широко, искренно и игриво, в его рту мелькнули белоснежные клыки. — У тети Джинни всегда был странный вкус, — не осталась в долгу Роза, пожав плечами. Джеймс на мгновенье притормозил, намеренно повернувшись спиной к миссис Поттер, и девочка в который раз узрела его средний палец. Она ухмыльнулась, Джеймс независимо скрылся за поворотом, мимо него мелькнула похожая на тощего воробья фигурка Альбуса. — Роза, ты идешь? — спросила не заметившая их немую пантомиму Джинни. Роза на мгновение стушевалась. — Я лучше посижу здесь, — сказала она. — Хочется хоть немного побыть в тишине… Миссис Поттер понимающе улыбнулась, на ее лице очертились две ямочки, а веснушчатый нос чуть нахмурился. — С каждым годом с ними становится все труднее. Роза снова передернула плечами. Ей стало немного не по себе от интонации тети. Можно подумать, она такая же многодетная мамочка среднего возраста, а не семнадцатилетняя девочка-подросток, которой впору не обсуждать сложности воспитания подрастающего поколения, а дружно напиваться со своими сверстниками и после попойки — на всякий случай! — глотать таблетки. Чтобы действительно не стать многодетной мамочкой. Роза тихо фыркнула от этих мыслей — и какие ЕЙ таблетки? Аскорбинку разве что! Джинни постояла еще мгновение в дверном проеме, внимательно наблюдая за племянницей, и только потом шагнула в тень коридора. — Гермиона задерживается на работе, — зачем-то сказала она перед уходом. Роза плюхнулась на многострадальный диван, достала карандаш и бумагу. Прочертила на листе размашистую, изломанную линию. Бумага порвалась, остро отточенный кончик прошелся по плюшу, оставив чернильно-серебристый след. Роза усмехнулась, ее голос был бесцветным: — Как обычно.

* * *

— …Как обычно, Забини! Почему ты хоть раз не можешь взять эту хрень сразу?! — Скорпиус Малфой уже пять минут орал в сквозное зеркало. Пока он пытался докричаться до друга, успел выкурить целую сигарету и достать другую. Облако дыма лизнуло серебристую гладь, он стряхнул пепел и от привычного движения немного успокоился. — Где ты вечно шляешься? — Я застрял, брат, — вздохнул другой голос прямо из зеркала. Он был хриплый, ломающийся и чуть насмешливый. — Застрял где? — В данный момент в кровати. Скорпиус усмехнулся, позабавленный этой хвастливой интонацией, и выставил руку с тлеющей сигаретой из распахнутого настежь окна. Из маленького квадратного зеркальца, которое стояло рядом с ним на подоконнике, выглядывала хитрая, подмигивающая физиономия Алекса Забини. — Ты что, с девчонкой? — Да, — явно рисуясь, отозвался тот. — Да, я с девчонкой. — Мерлин, меня прокляли: я одинок как перст, а одна знакомая гнида уводит всех баб на горизонте, — Скорпиус надул губы в картинной обиде, едва слезу не пустил, а потом снова затянулся — с широкой и очень гадской усмешкой. Одним словом, фамильной. К шестнадцати годами он стал невероятно похож на отца: тонкое и острое, будто бы вырезанное ножом, лицо, подернутое типичной малфоевской ленцой, небольшой грустный рот и волевой подбородок. Только глаза были карие, почти черные, и удивительно живые: в чем-то дикие, с легко расширяющимися зрачками — вот они были совсем не похожи на серебристо-стеклянные, пронизывающие глаза Малфоя-старшего. — Это несправедливо, — выдохнул Скорпиус, и зеркало снова обдало кольцом сизого дыма. Кажется, Забини немного поморщился. — Полностью согласен, — серьезно откликнулся он, поудобнее устраиваясь на своем месте. И тут же его голос снова стал насмешливым: — Не всем повезло родиться горячими загорелыми парнями, мой скользкий белобрысый друг. Все претензии к папочке. — Иди нахер. Но Забини не собирался отставать от него так просто. — У кого-то будет секс, будет секс, — нагло напевал Алекс, выразительно отбивая ритм извращенной песенки ладонью о подушку. Скорпиус поморщился. Если бы они сейчас были в одном помещении, то он бы с радостью засунул эту подушку Забини в его загорелую задницу. — А кому-то придется подрочить, подрочить, — продолжал Алекс, сделав соответствующий красноречивый жест. — Отъебись, — настроения препираться не было. Скорпиус запустил первый окурок, который до этого валялся где-то в углу, прямо в августовские лиловые сумерки. Он все еще немного тлел, и было видно, как бело-рыжий бычок кометой летит к узорчатым темно-зеленым стенам лабиринта. Дьявольские силки недовольно зашевелились, брезгливо перебирая лакированными листьями, как кошка лапами. Далеко-далеко внизу, у самой земли, что-то в последний раз сверкнуло и — исчезло, скрытое тяжелыми вечно голодными стеблями. Скорпиус едва не поперхнулся дымом от увиденного — неужели сожрали? Сигарету? Маггловскую? Гребаные очистители воздуха. Цветочки, блять. — Только если ты будешь думать обо мне… — чувственный голос Забини вернул его в реальность. Друг проникновенно положил руку себе на грудь. — Да я всегда думаю о тебе, золотце, — ощетинился Скорпиус. «Ты напросился, mio cara». — О, ми-илый! — Алекс прикрыл рот ладонью, словно стены могли его услышать, и значительно покивал, выпучив глаза. — Я так тронут… Ты же знаешь, что это вредно для здоровья? И все равно — ради меня? А-а-ах! — в его тоне было столько приторности и сладости, что Забини, пожалуй, можно было использовать вместо идиотского бело-розового крема, которым его мать вечно заливала и без того сахарные пирожные. Воспоминания о них вызывали у Скорпиуса чисто инстинктивный рвотный позыв. — Вредно для здоровья будет, если я начну трепаться о твоих приключениях с Вуд, ми-илый, — Скорпиус издевательски подделал его интонацию. — Мне приятно, когда ты меня ревнуешь, — томно выдал Забини. — О да, скоротрах в кошачьей раздевалке — это же предел мечтаний! — Скорпиус закатил глаза к вычурной лепнине у себя над головой и закусил сигарету. А потом вдруг улыбнулся еще хищнее и гадистей: — Вот спросит тебя сынок, мсье Забини, как оно, в первый раз? — он придвинулся к сквозному зеркалу, почти дотронувшись до него носом. — И что ты ему расскажешь? — Скорпиус придал своему голосу ту же озабоченность, которая до этого звучала в словах Алекса. — Как что-то там пытался сделать с Вуд в перерыве между тренировкой Гриффиндора и тренировкой Слизерина? — Ах, как можно быть таким поганцем, мсье Малфой! — вскинулся с видом возмущенный матроны Забини и даже пальцем ему погрозил. — Я еще не говорил, что отвалил из-за тебя пятьдесят галеонов Яксли, мсье Забини? — с живым интересом поинтересовался Скорпиус. — Вы что, поспорили, гаденыши? — Алекс в раз растерял всю свою игривость, хотя еще пытался удержать на своем лице наклеенную улыбку. — Ага, — безжалостно покивал Скорпиус. — Мсье Яксли категорически не поддерживал меня и говорил, что ты не сделаешь бедной девочке ничего плохого. А я ставил на тебя, чувак. — Он опустил губы в разочарованной «подковке». — И ты меня подвел. — Твою мать, Малфой! — Забини сжал кулаки.— Ты скотина! Скорпиус расхохотался, даже плечи свел вместе и головой едва не стукнулся о широкий резной подоконник. Это был такой неестественный для него яркий, совершенно искренний смех, что он сам не поверил в то, что не ослышался. Зажатая в дрожащей от хохота руке сигарета прошлась в опасной близости от штор, но тут же потухла под очередной волной накатившего ветра, теплого и летнего. Он нарушил покой белокаменных стен Малфой-мэнора, подступив к ним откуда-то со стороны Уилтширского леса, взбудоражил синий бархат на окнах и принес за собой смородиновый запах августа. Вместе с ним в комнату Скорпиуса ворвалась и парочка сухих дубовых листьев — они пролетели у самого его благородно-малфоевского носа и спикировали на начищенный до блеска пол. Скорпиус поспешил закрыть окно и прошелся прямо по попавшим под ноги хрустящим листьям. Едкий запах дыма заметно ослаб. Потянуло дождем, ягодами и еще чем-то… древним… и будто оставленным давно позади, на рубеже веков. Или ему просто казалось, что древним? Из-за самой комнаты? Комната Скорпиуса напоминала музейную инсталляцию: огромное воздушное пространство, голубые и сливочные тона, потолок в лепнине, тяжелые шторы в пол, собранные строгими, ровными, словно прочерченными под линейку, складками и зеркальный мореный паркет, прикрытый у камина гигантской медвежьей шкурой, высокие лазурные стены, картины и карты в массивных резных рамах, всюду хрупкие столики со всякой ценной чушью в виде хрустальных шахмат, тяжелых литых фигурок гиппогрифов с крохотными изумрудами вместо глаз, затупленных серебристо-стальных кинжалов, инкрустированных драгоценными камнями. Все это было в той же степени роскошно и помпезно, в какой непригодно для жизни. Однако пребывание в этой комнате Скорпиуса, пусть и не частое, оставило свой особый след. Взрывной подростковый характер начал выползать на стены (в буквальном смысле слова) пару лет назад, когда отец получил долгожданный пост главы Отдела Международного Магического Сотрудничества — с тех пор он здесь просто не появлялся. Это развязывало руки. Над кроватью помещался целый алтарь поклонения волшебно-маггловской эротике. Это был особый, сверкающий глянцем фетиш, размещающийся между картинами с изображением предков и видных деятелей магии. Плакаты с девушками в самых откровенных и развратных ракурсах заполонили обитую дорогущей тканью стену. Их было так много, что они залезали друг на друга, не оставляя ни единого свободного места, даже клочка обшивки. Вперемешку с ними иногда попадались колдографии, их было куда меньше, не более пяти штук, и лица на всех них были одни и те же. Еще парочка более потрепанных, с заломанными уголками, валялась на прикроватной тумбочке. Все же остальные поверхности заполняли книги. Их было так много, что, казалось, гигантский платяной шкаф, специально выделенный под их хранение, стошнило, и они как птицы из клетки вылетели из деревянного чрева, приземлившись кто куда. Книги были всюду: на полу, на столиках между статуэтками и кинжалами, на подоконниках, фавориты с разорванными корешками прятались на всякий случай под кроватью — книги облепляли всю комнату. Казалось, они вот-вот сорвутся с места и стаей вылетят в окно, сбив к мерлиновой матери попавшиеся под их жадные до свободы обложки статуи. У статуй, расставленных заботливой бабушкой Малфой, было несколько весьма бестолковых функций: эстетическая, культурно-мировоззренческая и ценностно-ориентировочная — Скорпиус приспособил их к жизни по-своему. В собранных лодочкой руках Гиппериона Гордого помещались несколько пачек сигарет; иногда он недоуменно ощупывал их каменными пальцами. На уродливое, покрытое наростами странного происхождение лицо Крепина Вспыльчивого был предусмотрительно нацеплен жутковатый свитер с дельфинчиком, связанный тысячу лет назад той же самой бабушкой. Но особенно повезло статуе Септимуса Малфоя, одного из первых представителей рода, чей бюст возвышался прямо перед кроватью: Скорпиус питал определенную благосклонность к предку — на нем висел кружевной черный бюстгальтер Розье. Французское воспитание, блять. Бутылка огневиски. И приличный секс. Стриптиз Элиссы Розье вошел в золотой фонд знаменательных событий Хогвартса. И плевать, что никто из учеников об этом не знал, кроме него самого. Ну и еще Алекса. В ходе рассказа было забавно наблюдать за его непривычно ошеломленной физиономией и красными ушами. А когда он достал из кармана найденное там на следующий день белье… «Будем считать, ты выиграл», — сказал Забини. Хотя Скорпиус и не устраивал никакого соревнования. Спорить на Розье? Чистокровная общественность не поймет. А мегеры Лис вообще могут глаза выцарапать. — Будем считать, ты выиграл, — Забини, очевидно, не отличается изобретательностью. К этому моменту он уже успел успокоиться и даже переключиться. — Отца нет? — неожиданно спросил он. — С чего ты взял? — Скорпиус поджег потухшую сигарету палочкой. При его табачном дефиците не докурить он просто не мог себе позволить. — Ты дымишь, как паровоз, — фыркнул Забини. — Еще и эту херь, — его взгляд со значением скосился на магловскую этикетку. — И вообще… — Его никогда нет, — с усмешкой договорил за друга Скорпиус и резким движением затушил окурок прямо о подоконник. — Я о том же. — И? — Скорпиус выжидательно уставился в зеркало — мол, договаривай быстрее, что ты там хотел договорить. Забини повел плечом. — Приведи кого-нибудь, успокой свои нервы и перестань играть на моих. В конце концов, нормальные люди не виноваты в том, что ты все лето безвылазно торчишь в мэноре. — Не могу: здесь Кэролайн, — равнодушно отозвался Скорпиус. Он всегда называл домработницу просто по имени и никак иначе, несмотря на то, что ей давно было за пятьдесят. — О таком она молчать не станет. Мое поведение и так — цитирую — «аморально», — он не смог удержаться и в который раз исказил губы в усмешке. — Сын мой, — и вид, и голос Алекса стали поучительными; он поправил на носу невидимые очки, — неужели ты никогда не слышал о такой штучке под названием Обливиэйт? — Какое коварство, мсье Забини! — Скорпиус издал короткий смешок и откинулся на стену, скрестив руки на груди. — Бабулька и без того работает на Малфоев, пожалей ее. — А ты, мой друг, будь аморальным до конца и даже не думай изменять своей природе, — Забини вскинул палец, улыбнулся так же покровительственно и немного наклонил голову. От этого движения лакированные черные кудри чуть занавесили его щеку. — Дай этому тысячелетнему купажу, — принялся проповедовать он, нарочито понизив тон до чуть хрипловатого шепота, — из снобизма, самодурства и изуверства, что течет по твоим жилам, взыграть с новой силой и наконец раздавить остатки недостойной Малфоя совести… Скорпиус уже собирался было ответить, но тут услышал на заднем плане еще один голос. Тонкий. Девчачий. Алекс мигом зашевелился, глаза его лихорадочно заблестели. Странно, что зеркало не запотело изнутри. — Прости, брат, мне уже пора, — затараторил Забини и исчез, прежде чем Скорпиус успел выдать ехидное: «Смотри, не облажайся».

* * *

Черно-серая, отливающая серебром волчья фигура, стройная и опасная, вынырнула из темной лесной чащи. Мышцы плавно перекатывались под гладкой шкурой, грозно щетинился мохнатый загривок. Сильные лапы разгребали дорожку из сухих листьев — волк бежал. Спина прогнулась острым когтем, очертились две лопатки, затем снова опустились и будто бы пропали. Мелькнуло светло-серебристое брюхо — волк бежал. Он был похож на пятно на чернильном фоне, на Патронус. Горящие глаза с вертикальными зрачками на матерой морде были сосредоточены и в чем-то даже бешены. Предвкушение крови. Хищные челюсти клацнули, и… — …и он в родстве с набором напильников. Если судить по зубам, — раздраженно пробормотала Роза. Рисунок никак не получался. Она раздражено отшвырнула от себя карандаш, оторвала зад от дивана и принялась шарить под собой руками в поисках ластика. Вдохновение ее покинуло. Все вокруг было сплошь усеяно скомканными неудавшимися набросками, «снежки» из бумаги отлично дополняли картину всеобщего хаоса, в который каждый раз превращалась их с мамой квартира после посещения Поттеров. И который ей приходилось каждый раз убирать… От одной этой мысли Розу скривило. А Джеймс за стеной оглушительно заржал, точно узнал, о чем именно она думает. В разведении хаоса он всегда принимал самое деятельное участие. Ушлепок мелкий! Роза снова взялась за карандаш, из последних сил стараясь сосредоточиться. Она опустила черный кончик на волчью морду и честно попыталась исправить кривой клык. Клык так и остался кривым. Только вдобавок оброс зубным камнем. Роза в ярости смяла рисунок и швырнула в темно-бордовую стену. Ей бы хоть немного маминой усидчивости! Все, к чему прикасалась Гермиона Уизли, непременно доводилось до конца. При чем без видимых усилий с ее стороны. Ее, конечно, только бы слепой сумел назвать художницей, но тот факт, что она никогда не останавливалась на полпути в любом своем начинании, частенько заставлял Розу завидовать матери. Потому что Роза была не такая. Если у нее что-то не получалось — регулярно и системно, — она доставала из ящичка в столе магловские таблетки с валерьянкой (Гермиона строго следила за количеством Умиротворяющего бальзама в доме). Иначе начиналась тихая, но продуктивная истерика. Роза никогда не отличалась усердием. Вместо того, чтобы успокаивать себя рисованием, она отчаянно внюхивалась в доносящиеся из кухни восхитительные ароматы. Ей хотелось тишины. Живот предательски урчал. «Мозг над желудком, мозг над желудком, — мысленно талдычила Роза. — Мозг над желудком…» Сдерживаться было трудно, потому что тетя Джинни как раз-таки делала все возможное, чтобы в этом извечном противостоянии победил желудок. Джинни Поттер, нагруженная пакетами, появлялась на пороге их квартирки строго раз в неделю. Она взвалила на свои худенькие плечи ответственейшую ношу: обеспечивать обитающую здесь неполноценную ячейку общества продовольствием. Потому как Гермионе на это просто не хватало времени: в последнее время мама стала пропадать на работе еще больше обычного — одним словом, она чувствовала, что совсем скоро ее мечта сбудется, и из зама она превратится в руководителя. Кулинарные способности Розы на теоретическом уровне нареканий не вызывали. С эмпирическим же дела обстояли иначе. В уме она, конечно же, воображала себе чудеса ресторанной пищи (она знала наизусть едва ли не все рецепты некоего известного французского шеф-повара). Но как только девочка видела ножи, кастрюли и сковородки, внутри у нее начиналась паника. Потому четыре дня в неделю (остальные три, слава Мерлину, попадали под кулинарный контроль миссис Поттер) мать и дочь питались тем, что с трудом можно было назвать едой. Вместо изысканного вяленого carbonnade Роза получила палку копченной сухой колбасы, от которой за милю разило гарью, вместо завернутых ракушками croissant — кривые полуготовые пирожки, вместо pâté — мясную кашу, а великолепный maréchal(2)… от одной только мысли о нем текут слюнки… такой чудесный, из лучшего мяса… недоделанная домохозяйка превратила в ядрено просоленные угли. После этой череды кулинарных неудач пятнадцатилетней Розы они с мамой (та — милый Мерлин — хоть не сильно жаловалась) исключили из рациона все жареное, пареное, тушеное и печенное (если не считать покупную еду): завтрак, обед и ужин мисс и миссис Уизли отныне плавали на дне кастрюли. Потому что даже Розе не хватало таланта испортить что-либо во время варки. И пусть теперь бабушка Молли не говорит, что талант к готовке у Уизли в крови. Проведав про их состояние дел, Джинни Поттер взялась за свою кулинарную кампанию, и те три дня, на которые хватало ее еды, казались Розе раем. Первое время маме было неудобно принимать такую помощь, но уставшая от вареной курицы, вареной картошки и вареных сосисок дочь быстренько ее, уставшую от того же самого и вдобавок от чрезмерной работы, переубедила. (Они, правда, частенько делали еще яичницу и бутерброды, но это не в счет). К тому же Джинни всякий раз говорила, что готовка ей в радость. Роза искреннее пыталась ей помогать и была очень благодарна тете — что бы ни произошло, та ее не прогоняла. Однако, когда на горизонте вместе с Джинни появлялись кузены, уроки на кухне прекращались: нужно было следить за тем, чтобы они не взорвали квартиру. Щелкнул замок входной двери. Роза торопливо схватила с журнального столика какую-то книжку и плюхнулась на диван: чтение в их доме считалось священным занятием; Гермиона ни за что не прервет ее даже ради выволочки за неубранный, присыпанный перьями, будто бы пудрой, зал. Дверь с глухим звуком отворилась, и на пороге появился дядя Гарри. Подмышкой он сжимал стопку картонных листов — разложенных коробок, Роза в этом не сомневалась. Гермиона часто таскала книжки из Министерства в дом и наоборот именно в таких коробках. Почему она не складывала их в сумку с заклятием невидимого расширения, девочка не понимала. — Привет, дядя Гарри, — Роза с легким чувством облегчения оторвалась от страниц. — А где мама? — Привет, — мистер Поттер улыбнулся. — Она придет через пару минут: ее перехватила ваша соседка. Что-то там про трубопровод… я не расслышал, — честно признался он, складывая коробки у стены. Худощавый, жилистый дядя Гарри был одет в темную чуть потрепанную аврорскую форму, его черные волосы торчали в разные стороны (как раз от него Роза заразилась привычкой зачесывать свою непослушную шевелюру назад), на носу сидели очки в тонкой оправе. Он стал самым молодым главой Отдела за всю историю Министерства Магии, приняв пост всего лишь в двадцать три года. Когда-то отец Розы работал вместе с ним. Его колдография стояла на каминной полке. Рыжеволосый мужчина в неизменной форме Аврората. От уголков веселых голубых глаз лучиками расходились морщинки; он приветливо махал рукой и улыбался. Отец вместе с дядей Гарри неоднократно принимал участие в сложнейших операциях Отдела. Однако никто не принял в расчет аврорвские заслуги Рональда Уизли, чтобы хоть как-то облегчить жизнь его вдове. Он погиб при выполнении очередного задания, и, к своему стыду, Роза совсем его не помнила: тогда ей было всего четыре года. Тетя Джинни рассказывала, что после гибели мужа Гермиона решила вернуть себе девичью фамилию, но в последний момент отчего-то передумала. Мать не любила разговаривать об отце. Однако она до сих пор держала шкатулку со старыми школьными колдографиями и письмами на столике возле кровати. И помимо колдографий и любовной переписки (стоит отметить, весьма странной: Роза как-то заглянула туда, за что получила кошмарную выволочку) о существовании Рона напоминало старинное массивное кольцо. Оно было сделано из темного, будто бы обожжённого металла, выгравированные скрещенные сабли на нем образовывали букву “W” — “Weasley”. До тех пор, пока Розе не исполнилось одиннадцать лет, Гермиона иногда доставала кольцо, вертела в пальцах и смотрела на него — долго и задумчиво. Когда же дочь получила свое письмо из Хогвартса, кольцо перекочевало к ней. Мама просто отдала его, даже не поинтересовавшись, что Роза будет с ним делать. Очень странное поведение для человека, который превратил созерцание кольца покойного мужа в ритуал. Впрочем, Роза не жаловалась: кольцо ей нравилось, пусть и было слишком большим для девичьих пальцев — она при всем желании не смогла бы его надеть. Потому Роза носила его на шее, на цепочке; она ни разу его не сняла. Кольцо чуть-чуть потеплело, видимо, почувствовав, что она о нем думает. Роза поднесла руку к груди и сжала его через ткань футболки. Пальцы запульсировали. — …Дорогой, — Джинни каким-то образом уже очутилась рядом с Гарри. Она выбралась из кухни, и вместе с ней оттуда выбрались миллиарды еще более невыносимо вкусных запахов. — Как дела на работе? — она чмокнула мужа в щеку. — Вижу, что мои дела получше, чем ваши, — пошутил дядя Гарри, окинув зал выразительным взглядом: вывернутые подушки, тучи перьев, перевернутые стулья, разбросанные плюшевые игрушки маленькой Лили и раскиданные книжки по зельеварению Ала — и это не считая неудачные Розины наброски. — Снова успокаиваешься рисованием? — он подмигнул Розе и присел на корточки, чтобы поднять один из ее рисунков. Волей судьбы это оказался тот самый волк с кривоватыми клыками и зубным камнем. Дядя Гарри аккуратно разгладил листок и внимательно посмотрел. Роза инстинктивно зажмурилась: ей всегда было неудобно показывать что-то сделанное своими руками. «А вдруг получилось ужасно?!» — всякий раз сокрушалась она. — Надо же, — прервал ее мыслительный поток восхищенный и даже немного изумленный голос тети Джинни, — как похож! Роза выдохнула и открыла глаза, но сдаваться не собиралась. — На кого? — фыркнула она нарочито небрежно. — На мохнатую помесь ньюфаундленда, волкодава, старого комода и набора напильников? Глаза мистера и миссис Поттер недоуменно округлились. — Последнее — это про кривые лапы и жутковатые зубы, — объяснила им Роза, откидываясь на спинку диван и скрещивая руки на груди. Дядя Гарри весело засмеялся и положил листок на стол. Тетя Джинни же, видимо, немного обиделась (только непонятно за кого — за себя или за бедное раскритикованное животное?): — Нет же, — покачала головой она, — похож на самого нормального волка. — Это высокое искусство, Джинни, — муж приобнял ее за талию с дружелюбной усмешкой, а затем снова иронично подмигнул Розе. — Если тебе говорят, что там напильники — значит, там напильники. Роза рассерженно вскинулась: — Эй, не смейтесь! — И в мыслях такого не было, — беззастенчиво отвечал дядя Гарри. Он на мгновение прижал жену к себе посильнее, а потом отступил с вопросом: — Где дети? — Я уже не ребенок, они — да, но не я! — мгновенно донесся из-за стены голос Джеймса. Но его кратковременное выступление никто не прокомментировал. — На кухне, — на автомате отвечала Джинни, все еще увлеченно рассматривая Розин рисунок. От такого упорства девочке стало немного не по себе. — Можешь взять пирожок, но не больше — покормлю тебя дома. Мы и так объели Розу с Гермионой. — Нет, ничего вы… — запротестовала было смущенная Роза (тетя же и так готовит!), но дядя Гарри уже скрылся в коридоре. Джинни присела рядом с ней на диван, зачем-то посмотрела на дверь, точно ей послышалось звяканье ключей. — Ты никогда не думала бросить школу и стать художницей? — она улыбнулась уголком губ. В ее глазах плескались смешинки — Роза подхватила шутливый настрой тети. — Каждый раз, когда вижу в гостиной Гриффиндора Джима, — отозвалась она, усмехнувшись. — Иными словами, каждый день на протяжении всего учебного года. Джинни коротко хохотнула и провела аккуратным наманикюренным пальчиком по изгибу волчьей спины. — И каждый раз меня останавливает только мамино отношение к высокому искусству, — насмешливо продолжала она дядиными словами. — Она не поймет моих комодов и напильников. — Я помню, как мы ходили на выставку картин в Гайд-парке, — закивала тетя Джинни с той же озорной девчоночьей улыбкой. — «Как собаки могут играть в покер? У них же нет пятого противопоставленного пальца!», — она так умело подделала интонацию Гермионы, что Роза расхохоталась в голос.(3) Девочка подтянула к себе ноги, обняла колени и положила на них подбородок, по-прежнему продолжая наблюдать за отчаянной жестикуляцией тети — Гермиона в ее исполнении получалась уж очень импульсивной. — Твоя мама всегда любила точные науки, — сказала Джинни. — Даже прорицания бросила из-за этого… — Я тоже терпеть не могу прорицания, — вставила свою лепту Роза. — Но ты все равно творческая натура. Ты видишь мир несколько иначе, чем другие, чем твоя мама, чем я, и чем Гарри. Такова природа художников: для того, чтобы увидеть… ужас в красоте, например. Ты же читала «Потрет Дориана Грея»? Вам не нужно выворачивать себя наизнанку, преступать через собственные представления о нормали и морали. Всем художникам нравится красивое, вы готовы отыскать его где угодно, но равный интерес вызывает и кошмарное. У вас нет предрассудков и предубеждений — вы готовы к любому открытию, как к приятному, так и к шокирующему. Творческая натура просто видит, и все, не прилагая к этому никаких особых усилий. У математика есть палка и есть веревка, и да, с их помощью он способен свернуть горы, но он никогда не станет использовать их не по назначению. Художник же непременно что-нибудь увидит и в этой палке, и в этой веревке… я даже и не знаю, что, не могу вообразить. Учитывая, что он видит ужас в красоте, и красоту в ужасе, — тетя Джинни указала на Розин рисунок. Девочка, вогнанная в ступор этой вдохновенной речью, проследила за ее рукой и снова воззрилась на волка. Красота в ужасе. Она никогда и не задумывалась о том, что волки ужасны — просто рисовала… «и все», как говорит Джинни. Ей нравилось рисовать их, представлять, как мягкие лапы трусят по снегу, наступая след в след, чтобы никто не различил стаю… как смыкаются на горле жертвы смертоносные клыки… и ей чудилось что-то красиво-мистическое в том, как задрав морды, волки воют на луну… словно это была симфония Бетховена. Она видела в волке только красивого зверя, опасного, но не более. Хотя дядя Гарри рассказывал о том, какой ужас испытал, когда встретился с реальным волком. «Его глаза, — говорил дядя Гарри каким-то странным голосом, совершенно не похожим на свой обычный. — В них самая настоящая сталь». Волк убьет любого, кроме себе подобного. Но отчего-то Роза всегда восхищалась волками. В другой ситуации девочка бы непременно поспорила с тетей и ее «художественной теорией», но сейчас с ее губ сорвался лишь один вопрос: — Интересно, папа тоже иначе видел мир? Роза оторвала взгляд от рисунка и подняла голову на тетю. Всегда бойкая и скорая на язык Джинни молчала. В то же мгновение распахнулась входная дверь.

* * *

Дверь. Скорпиус не помнил, когда в последний раз открывалась дверь в его комнату. Не им. Снаружи. Из холла. Оттуда, где стоял ветхий зеленый стол, разграфленный белыми линиями и дугами, похожий на старинный английский сад с высоты птичьего полета. Иногда Скорпиус, проходя мимо него, лениво и медленно раскладывал стрит-флэш, разглядывая картинки нарочито пренебрежительным взглядом — валетов с веревочными усиками, дам, нюхающих бумажные цветки, и королей с бородами-топориками. Он представлял, как когда-то давно точно так же у этого стола останавливались люди с изнуренными лицами карточных игроков, которые всю ночь проигрывали и только на рассвете словили, наконец, талию.(4) Как они меняли столы, пытаясь найти счастливое место и заарканить заветную удачу, послав к черту все обстоятельства и дрожащий, бьющий по глазам, тусклый свет люстр. Как бледнели, краснели, клали карты на стол и принимались постукивать пальцами. Но это не помогало. А потом оставался только час. Банки у них вдруг начинали вязаться, отвратительные цифры исчезали, валили десятки и все эти вырисованные личики с веревочными усиками и седеющими бородками, такие нужные, необходимые, как воздух. А за их спинами возникали целые толпы подхалимов, тихо шепчущие то одному, то другому: «Мистер такой-то, займите пятьдесят галеонов до понедельника!». Он никогда не видел отца за картами. Говорят, прадед играл по-черному — и был счастлив в картах. Счастлив в картах, счастлив в любви, имел блядский характер и кучу шлюх-аристократок — словом, идеальный, мать его, купаж. Остается только нервно курить в сторонке. Дед тоже изредка играл. Даже, бывало, столь же счастливо. Но не отец. Он любил держать свои дела в порядке, а карты к порядку никак не располагали. Скорпиус не понимал, почему отец не перенес этот стол в нежилую часть мэнора. Спросить шанса не выпадало. И мальчик довольствовался редкими партиями с никогда не унывающим Забини. Раньше, когда стены его комнаты еще не были обклеены, а со статуй не свисало белье подружек — короче говоря, когда в его крошечном мирке не было и намека на порнографию, — отец приходил к нему после работы. Кидал на ломберный столик в холле набитый черный саквояж из кожи огненного шара и, тихо ворочая ручкой, приоткрывал дверь. От него всегда по-особенному пахло. Чернила, бумага, кофе, очень много кофе, и острый, остро-льдистый запах дорогой туалетной воды. Так пахла усталость. Скорпиус с детства научился различать ее. Особенно сильно она била в нос, когда отец присаживался рядом — буквально на несколько минут. Несколько минут, но этого хватало. Усталость выражалась во всем: начиная от посадки головы и кончая тем, как он чуть вытягивал ноги. И даже в том, как молчал. А молчал он большую часть времени. Однажды отец внял его просьбам и принес колдографию из Министерства. «Это сынок, священное место, — сказал он маленькому Скорпиусу, насмешливо усмехнувшись уголком губ, — которое называется «папина работа». А папина она потому, что здесь работает только папа, остальные страдают каким-то дерьмом». Эти слова въелись мальчику в мозг, как капли кислоты. Посидев рядом с ним, отец уходил, забирал со стола свой саквояж, сбивая аккуратные башенки фишек, и шел прошивать хранившиеся в саквояже бумаги: различные показания, письма, справки, встречались даже колдографии и выписки из бухгалтерских книг. Вся жизнь Драко Малфоя лежала в саквояже, а вместе с ней там находились дорогущие как сто чертей сигареты, элитный алкоголь, синее море, белая яхта, пальмы, Лазурное побережье, где живут добрые мулаты и подавляющая часть населения ходит в белых штанах, девушки и груда драгоценных камушков — не то чтобы Скорпиус хотел баловать подружек, но от одного вида этой блестящей херни у любой девушки раздвигаются ноги без лишних усилий с его стороны. Драко Малфой был тем индивидом, о котором многие мечтают всю жизнь: он и его саквояж могли обеспечить все составляющие понятия «счастье». Но что-то было не так. Маленький мальчик, который до сих пор жил где-то глубоко-глубоко внутри, в запаянном намертво черном ящике, иногда принимался стучать крохотными кулачками по металлическим стенкам. И металл внутри сотрясался. Отец перестал приходить. И Скорпиус теперь самолично встречал его у порога. Эта минутная встреча и скупое приветствие на мгновение разрушали памятник вековой тишине, возведенный в стенах Малфой-мэнора. Тихо было всегда. Тишина стала верной спутницей жизни. В особняке они жили втроем, за исключением тех редких случаев, когда отец появлялся дома: сам Скорпиус, бабушка Цисси и Кэролайн. Со смерти деда бабушка Цисси была немного не в себе. Она не выходила из своего крыла, постоянно что-то теребила в руках, а когда не теребила, то вязала многокилометровые шарфы. Иногда Кэролайн, выкроив часок-другой, читала ей. Бабушка слушала с поразительным вниманием, ее глаза горели, в лице появлялось что-то наивно детское — она ведь раньше обожала читать, — только дрожащие сухие губы выдавали ее душевное состояние. Когда Кэролайн заканчивала, Нарцисса жарко благодарила ее, сжимала ее руки и — просила почитать Люциусу. Люциусу, который умер десять лет назад. Дед получил пожизненный срок в Азкабане, но за годы заключения его организм истощился настолько, что он неизлечимо заболел. Его выпустили в порядке исключения и позволили дожить свои последние месяцы в кругу семьи. Целители уверяли, что ему оставалось около полугода. Люциус, не примирившись с окружающей действительностью, скончался через неделю. Отец тогда еще был женат. Через год он развелся. И женщина, которую Скорпиус считал своей матерью, навсегда покинула Малфой-мэнор. Мальчик бы и не узнал правды, если бы нечаянно не подслушал родительский разговор — вернее, разговор родителя и его жены. — …повтори, что ты сказала, — отцовский голос, сочащийся из крохотной щелки в двери, был похож на змеиное шипение, от одного его звука шевелились волосы на затылке, а в груди что-то испуганно сжималось. Он обволакивал все мысли и леденил сознание. — А ты и не ослышался, Драко! — высокий женский голосок отскочил от балдахина, едва не разбился о венецианское зеркало и влетел прямо в испуганного семилетнего Скорпиуса через чуть приоткрытую дверь. — Да, я ухожу! — Может, скажешь что-нибудь еще? Может, объяснишь какого… хера здесь происходит?! — А такого, что я устала! — Скорпиус не видел ее, но, судя по тонкой тени, она яростно всплеснула руками. — Я устала, Драко — устала от этого! Я терпела все: твою холодность и безразличие, твое полное безучастие в моей жизни, твои постоянные отлучки… — Мои постоянные отлучки? Не эти ли «отлучки» позволяют тебе сидеть в роскоши, попивать по вечерам Château и ни черта не делать?! Отец злился. Пока не в полную силу, но и в таком состоянии мальчику еще не доводилось его видеть. Но и мать… пока что «мать»… не уступала ему: — Не перебивай меня! В этом твоя главная проблема: ты до того зациклен на себе и своем эго, что совершенно не умеешь слушать других! Потому что тебе абсолютно плевать на их чувства, на то, что они чувствуют, что они вообще умеют чувствовать! А на меня тебе плевать в первую очередь. Вот зачем я тебе? Зачем я тебе, Драко?! — Как это «зачем»? — в голосе отца впервые появилась толика растерянности. — Ты моя жена, Астория. Сама суди — для чего ты мне? — он издевательски передразнил ее хрустальный голосок, и от этого она вскипела еще больше: — Нет! Нет, и еще раз нет! У меня такое впечатление, что я замужем не за тобой, а за твоим сыном! — Ты слышишь себя вообще? Что за хуйню ты несешь?! — Это ты услышишь меня! Я нужна тебе была исключительно как нянька, а не как жена! Тебе с твоими средневековыми малфоевскими представлениями о жизни просто унизительно было думать, что твой отпрыск будет расти без матери! Ее слова били. Каждое — как пощечина. Скорпиус неверяще сполз по стене на пол. Нет. НЕТ! А она все продолжала эту мерзостную пытку своим тонким, будто хрустальный колокольчик, голосом: — Какой же дурой я была, когда думала, что ты сможешь меня полюбить! Но, Мерлин, нет, ты просто неспособен на это! И знаешь, что самое противное и унизительное для меня? То, что я любила тебя — любила, Салазар меня подери! И я ненавижу себя за это! Потому что ты бесчувственное чудовище, Малфой, и нужно быть полной идиоткой, чтобы прожить с тобой под одной крышей столько гребанных лет! — Поздравляю, Гринграсс, ты сама поставила себе диагноз — можешь идти работать в Мунго! — Вот возьму и пойду! Потому что ты никогда не поменяешься! Ты даже не пытаешься оправдаться! — А я должен это делать? Ты что себе там вообразила, милая? Что сейчас отчитаешь меня, как старуха МакГонагалл, я упаду на колени и начну уверять тебя в вечной любви? Ползать перед тобой и целовать тебе ноги? Или это уже слишком, и мне лучше пустить слезу? И хлюпать носом со словами: «Какой я ублюдок!»? — Значит, ты не отрицаешь? — Чего? Что ты тронутая идиотка, раз за столько «гребанных лет» не выучила, что я ненавижу, когда мне устраивают разнос? — Того, что ты циничная сволочь! — Так чего ты живешь с мной и еще носишь мою фамилию? — А я и не собираюсь больше жить с тобой! И носить твою фамилию тоже не намерена! Тебе с твоими закидонами, Малфой, нужна только Дева Мария, которая будет смиренно терпеть тебя и возиться с твоим ребенком! Я не такая, я пыталась — я не смогла, потому что человек просто не может постоянно отдавать-отдавать и ничего не получать взамен! — Ничего не получать?! — Какой же ты ограниченный! Я не про деньги, Малфой! Я про нормальное человеческое тепло, даже не про любовь — какая, к Мерлиновой матери, любовь в одном предложении с тобой?! Но ты даже не можешь быть благодарным! Мне искренне жаль Скорпиуса, что у него такой отец! И мне искренне жаль ту женщину, его мать… — Заткнись! — …Как я могла еще обвинять ее в чем-то? Да она святая! Раз так быстро раскусила ваш фамильный дурдом! И никто не… — ЗАТКНИСЬ! Заткнись немедленно!!! — отец даже не кричал — рычал, орал, но не кричал. Скорпиус видел его фигуру сквозь едкую пелену слез. Он сдавил запястье жены так сильно, что ее рука ходила ходуном, а губы сжались в ниточку. Останутся синяки. Кажется, на ее выхоленном лице виднелись мокрые дорожки, но мальчик смотрел не на нее — на отца. Никогда он не видел в нем такой ярости. Все черты лица его исказились, глаза по-волчьи горели, а челюсть дергалась. Он молчал. Но это была такая ледяная молчаливая сила, что колени подгибались. Скорпиус не понаслышке знал об этой силе. Она действовала не только на политиков, коллег и знакомых. Но и на членов семьи. И тут отцовские губы разомкнулись и произнесли у самого уха дрожащей мачехи: — Выметайся! Снова шипение. Тихое, но от того еще более зловещие. Скорпиус запомнил Асторию Гринграсс высокой тонкой женщиной, похожей на гибкую ивовую ветвь. Ее пепельные волосы волной облегали строгую линию плеч и накрывали спину, всегда обтянутую суровыми, темными тканями. Она любила носить облегающие платья в пол — холодных цветов, без лишних украшений. Возможно, в чем-то они были излишне траурными, но на ней смотрелись удивительно правильно, как ничто иное, точно их и шили только для нее. В ней было что-то от богемы и эпохи декаданса. Не хватало только длинной дамской сигаретки. Или гитары — обязательно с грифом, перевязанным широкой лентой. Но Астория Гринграсс играла на рояле, как и подобает настоящей аристократке. Ее длинные пальчики ловко прыгали по черно-белым клавишам, темные глаза (в детстве он был уверен, что пронзительно карий взгляд ему достался от нее) чуть сужались, когда она смотрели в ноты, иногда светло-пепельные волосы спускались к самым рукам и чуть путались — если она наклонялась, сгибая ровную спину.

«…Stars in the bruise black sky are dying

they turn to metal in my mouth

and laugh at me for all my crying

listen to this sound, the sea

it’s burning up

and you are not beside me…»(5)

— напевала она тихо, едва слышно: сильно стеснялась петь. Да и, по правде, получалось у нее не очень. В последний раз она пришла к Скорпиусу среди ночи. Он был обижен, и потому крепко зажмурил глаза, чтобы мачеха решила, что он давно спит. И Астория ничего не заподозрила. Она присела рядом, наклонилась… и только лишь на мгновение мальчика окутал ее сиреневый аромат… «Прости», — коротко прошептала она, прижавшись к его лбу сухими губами. На следующее же утро мать… мачеха трансгрессировала. Больше Скорпиус ее не видел. И больше Скорпиус не обижался на нее. На нее — нет, на отца — да. Потому что отец так и не рассказал, кем на самом деле была эта женщина-декадентка — Астория Гринграсс. Хотя, стоит отдать ему должное, он никогда и не настаивал на том, что она мать Скорпиуса. Мальчику было гадостно и без этого. Пожалуй, прочувствовать толику подобного мог только его отец. Да и то это было совершенно по-другому. На душе у Драко в самом деле было необыкновенно гадостно, и не только из-за того, что он уже успел высказать. Он представлял, как будет приходить в запыленный, замусоренный мэнор. Ему казалось, что с уходом жены — Мерлин подери эту суку! — исчезнут и те маленькие удобства и привычки, которые он с усилием создал себе после войны, похитившей у него большие удобства и широкие привычки. Мать говорила ему жениться. Снова. «Жениться? — едко отвечал Драко. — На ком? На Миллисенте Булстроуд? В ближайшее время я не планировал расширять дверные проемы». На следующей же день он нанял домработницу. Бесспорно, его сыну было далеко до столь глубоких хозяйственных изысканий. Скорпиус Малфой беззлобно усмехнулся старым воспоминаниям, принимаясь массировать пальцами усталую шею. «…мне искренне жаль Скорпиуса…» Он резко повернулся к окну. Темно. Уже поздний вечер. Слишком поздний. Чернота вокруг. И тишина. «…что у него такой отец…» Скорпиус достал из кармана палочку и, прошептав нужное заклинание (у ненаносимых особняков определенно были свои плюсы), принялся вытягивать из одежды запах сигаретного дыма. Хотя… эти усилия могут оказаться и ненужными вовсе. — Мистер Скорпиус! — разнесся по залам громкий голос Кэролайн. — Мистер Малфой совсем скоро должен прийти! Снова чуть кривая усмешка. Все-таки нужные. — Спасибо, Кэролайн, — скупо отозвался он, распахивая дверь и выбираясь из комнаты. А теперь — в следующий пролет… На мгновение Скорпиус остановился. Чтобы сбить легким щелчком высокую башенку из фишек. Они растеклись по зеленой обшивке, образуя красочный холм. То, что нужно. __________________________       1) Эта и предыдущая цитата из Шекспира, "Ромео и Джульетта"       2) carbonnade — карбонад croissant — круассан pâté — паштет maréchal — название, даваемое различным мясным блюдам, в которых используется лишь лучшая часть мяса какого-либо животного или птицы. (франц.)       3) В серии картин Кассиуса Кулиджа есть несколько работ, в которых собаки играют в карты за столом.       4) В картах — то же, что и прикуп.       5) "Doomsday", Halia Meguid.