Новоселье

Отца убили года за три до Революции. Тогда как раз поднялась новая волна террора, семья у них была из не самой бедной аристократии, вот и… В назидание застрелили, в общем. Ночной звонок, новостные сводки, похороны. Одину десять было, он всё никак не мог понять, как это — прошедшего войну папу, в переулке, как собаку. Так вообще бывает? Олай вот всё понял сразу. Ночью собрался, шикнул на проснувшегося Одина, мол, тихо, мелочь, не лезь, проехался до ближайшего панельного гетто и отходил первого попавшегося пролетария так, что того увезли в больницу с тяжкими телесными. Ну и попутно попал на каждую камеру видеонаблюдения в округе. Замяли, конечно, знакомые друзей семьи, рука руку моет, вот это всё. Одину оно казалось не шибко правильным, но мама не пережила бы потерю ещё и старшего сына, так что пришлось на эту тему больше не думать. А потом громыхнуло. Пролы отыгрались на славу. Он то время как-то совсем уж плохо помнил: жизнь на чемоданах, из былого достатка — только самое необходимое, сёстры всё канючат, новый дом — тесная квартирка на втором, пахнет сыростью. Местные в глаза не смотрят, здороваются с какой-то испуганной оттяжкой. Мама — собранная, жёсткая (раньше он в ней этого не замечал), новые платья больше походят на гимнастёрки. По ночам на кухне — старые отцовские знакомые, долгие и серьёзные разговоры, споры, непрерывные звонки и сообщения, что-то о шаткости нового режима, об ответном ударе, о помощи из-за границы. Однажды, часа в четыре утра, за мамой пришли из ТИТАНа. Больше они её не видели. *** — Один, мусор вынеси. В приоткрывшейся двери показалось хмурое заросшее лицо Олая. Мусор выносить не хотелось от слова совсем. — А д-девочки не… — Нет, девочки не могут, сегодня твоя очередь. Давай, впрыгнул в кеды и кабанчиком. Рита будет минут через пять. А, даже так. Рита приходила раз в неделю — убирать за скромную плату (в их семье этим заниматься отродясь не умели, да и не хотели). Мягкая, смешливая, девочки ожидаемо были от неё без ума, но Кроу… С Кроу всё обстояло куда хуже. Она как-то сразу теряла весь апломб, запиналась, мямлила, цепляла рукавами дверные ручки, в целом вела себя так, что без слёз не взглянешь — сиропно-розовая лужа, ей-Богу, испытание на прочность для окружающих. Одину в каждый из таких еженедельных катаклизмов охота было в окно выйти от чего-то среднего между чувством стыда и жалости к увечному. Он посмотрел на часы. Полчетвёртого. На улице, небось, седьмой круг ада. Дома в ближайшие полдня обещал быть девятый. Выбирать, в общем-то, не пришлось. *** С кругом ада не прогадал — на асфальте можно было жарить яичницу. Встал в тени клёна, поджёг последнюю, затянулся. Мусор выброшен, осталось придумать, как скоротать ещё часа три: близких друзей не было, поездка куда-то по такому солнцепёку приравнивалась к самоубийству, да и пешком много не нагуляешь — казалось, ещё пару километров, и подошвы оплавятся. Беда-а-а… Хотя его там, вроде, позавчера на новоселье звали? Нет, он не тупой, понимает, что наверняка из вежливости предложила, но в сложившейся ситуации… Не откажет ведь она, ну в самом деле? И кому? Ему, бравому рыцарю и спасителю? Нужный номер обнаружился первым в списке контактов. И даже ответили на удивление быстро. — Ой, привет! А я уж не ждала… Один усмехнулся — он и сам, в общем-то, не ждал. Про себя отметил, что сегодня она звучала намного бодрее и увереннее. — Д-да, привет. Слушай, п-предложение ещё в силе? — Конечно! У меня торта, правда, нет, и вообще ничего сладкого, да и чай только в пакетиках, но… — Н-ну это не п-проблема, я т-так и быть, угощу, — вообще перебивать не любил, но думать о таком было слишком жарко. — А… Ну если тебя не затруднит… — сомнение в голосе. — Отлично, через п-полчаса б-буду. И по-свински, не дав передумать, бросил трубку. *** Пакета брать не стал, на кнопку дверного звонка пришлось жать локтем — руки занимали купленные в порыве невиданной щедрости две коробки листового чая, торт, полкило шоколадных конфет и пачка сигарет (девять миллиграмм смол — тоже услада, но для души). Открыли не сразу — за дверью гремели чем-то пластиковым, потом явно что-то уронили, потом ставили на место. Наконец щёлкнул замок, показалась хозяйка: в мужских шортах, огромной футболке явно на голое тело (не то чтобы там было, на что смотреть, по правде говоря, но Один всё равно засмущался) и просто отвратительных тапках-кроликах — до того восхитительно убогих, что не получилось вовремя отвести взгляд, так и обмер, молча уставившись. — Нравятся? — первой нарушила тишину Ава. — Нет. — Мне тоже. С этими переездами всё никак новые не куплю. Ну ты это… Проходи, раз пришёл. Руки мой, я пока чайник поставлю. И, тихонько напевая что-то под нос, направилась в кухню. Один вошёл, огляделся. Он и не подозревал, что квартиру, пусть однокомнатную, можно так обжить за два дня и с настолько малым количеством вещей. Пахло ладаном и чем-то ещё — едва уловимым и едким. Повсюду на стенах — рисунки, бумажки с заметками, какие-то распечатки (с текстами и не только), вышивки в рамочках, под потолком — явно электрические китайские фонарики. На старых, ещё крашеных, деревянных полах — ни одного ковра, зато в гостиной во всю стену над кое-как застеленным диваном — гобелен с маками, реплика какого-то импрессиониста. Венчала всё это кричащее девчачье великолепие жёлтая новогодняя гирлянда, работающая даже днём — окно закрывали плотные бордовые шторы, в комнате царил дневной тёплый полумрак. Уже вытирая руки таким же бордовым полотенцем, всё же спросил: — Слушай, а т-тебе не страшно? Отозвались с кухни не сразу. — М? — Ну не страшно тебе, г-говорю? Постороннего п-парня в дом впускать? Повисла пауза. Один молча рассматривал трещину на старинном вычурном зеркале, а когда обернулся, чуть не вскрикнул — Ава стояла в шаге, оперевшись о дверной косяк, и сверлила его взглядом. — А сам-то как думаешь? Страшно, конечно. Боязно. Но ты, пожалуйста, глупостей всяких не… — она запнулась, отвела взгляд, — не делай. Ладно, пойдём чай пить. Я заварила. Заварила листовой, прямо в чашках. Даже успела криво порезать торт и выложить на стол пакет с конфетами. Потом зачем-то положила сахар ещё и в чай, и до того нервно и долго колотила ложкой, что Одину пришлось заговорить: — А т-ты чего п-переехала? Стук ложки сразу же прекратился. Ава переключилась на туго завязанный пакет. Несколько секунд терзала его обрезанными под корень ногтями, будто собираясь с мыслями, потом всё же ответила, наигранно-беззаботно растягивая слова: — О-ой, да знаешь, на старом месте, бывает, не складывается, не ладится, все тебя зна-а-ают, все твои грешки подсчитывают… Один не знал. На старом месте, до Революции, всё у него складывалось и жилось просто замечательно. Это что ж за грешки… Но вслух сказал: — И этого д-достаточно, чтоб собрать все вещи и переехать в другой… ах да, откуда ты, г-говоришь? Ава, всерьёз взявшись за целлофановый узел, молчала, сопела, затем всё же не сдержалась, рубанула по нему ножом. И подняла на Одина серьёзный взгляд: — Да. Да, этого достаточно. А откуда я — неважно. Снова повисла густая, напряжённая тишина. — Слушай, а ты чего, всё же, пришёл? Один как-то не сразу понял, слишком уж резко и из ниоткуда всплыл вопрос. — В смысле? — Ну ты ж не собирался. Так почему пришёл? Хотел, конечно, ради приличия поотрицать, мол, да не-е-ет, ты чего-о-о, собирался, я ж обещал, прочую малоутешительную неправдоподобную чепуху понести, потом решил: ну кто мы, в сущности, друг другу, к чему вообще эти попытки показаться хорошим, кто выиграет, если соврать? А потому сказал: — Не собирался. Но д-домой не хотелось, а жариться на улице д-до заката не улыбалось. Вот и вспомнил… К-кто ж знал, что у тебя здесь ещё и целая к-картинная г-галерея обнаружится. Ава сразу оживилась: — Ой, нравится? — Д-да я не успел рассмотреть, честно говоря… Она как-то довольно улыбнулась и поспешно встала из-за стола, будто углядев последнюю возможность развеять неловкость. — Ну, бери чай, сейчас всё покажу. А дальше на удивление случилась самая интересная экскурсия в его жизни. Настенные рисунки оказались не чем иным, как подборкой любимых иллюстраций, тексты — выдержками из книг и дневников писателей. Ава в свои пятнадцать могла перещеголять большинство школьных учителей литературы, сыпала терминами и фамилиями: вот путевой дневник такого-то, его, кстати, через десять лет зарезали во время дипломатической миссии (ты знал?), а вот эти двое друг друга ужасно не любили (но уважали), этот не любил вообще всех и как-то привёл в дом любовницу (прям жить втроём с женой, представляешь, но ты только почитай, как пишет), а этот вообще всех любил (вот, смотри, сколько понимания и прощения). Вот этого выкупили из крепостных (гляди, какая тоска по свободе в стихах), этот одним из первых в стране занялся цветной фотографией и обожал моторные лодки, удивительно, правда, ну ты чего умолк? А вот здесь ещё… Один как-то даже потерялся немного. Он всерьёз не брался за книги с момента, как пришлось бросить сначала частную, а потом и государственную школу ради технической специальности и не самой прибыльной монотонной работы с гайками и разводными ключами, а теперь как губка впитывал всё, что когда-то, ещё в той жизни, любил — задавал вопросы, шутил (не очень удачно, забудем), сам почему-то смеялся (когда он вообще в последний раз смеялся с кем-то?). Вспомнилась мама, её огромная библиотека, вместе с домом переданная в собственность новой власти при переезде. Вспомнились собственные стопки изрисованных альбомов. Это ведь и вправду было? Не выдумал? Не приснилось? А если не выдумал и не приснилось, то какого чёрта он вот уж пятый год позволяет себе заживо гнить, прозябать в этом кошмарном нелепом бездействии? Имеет ли на это право? Сами не заметили, как ушёл торт. И кружки по четыре чая. Расстались затемно. Ава пообещала в следующий раз нагрузить его кучей книг, а он всё стоял и думал о том, что следующему разу быть. Спускался по лестнице, предвкушал перемены и впервые за несколько лет был к ним готов. Так и заводят друзей, что ли?