the courtship ritual of the hercules beetle

— Надеюсь, ты собираешься убрать все эти двести с чем-то фото трупов мутировавших жуков со стола, пока мы едим, — говорит девушка, помешивая рагу из морепродуктов на плите. В воздухе густо пахнет бульоном Даши, и это напоминает Тоору о тех временах, когда они с сестрой были детьми, сидели на кухне и делали домашнее задание в тетради под бдительным взглядом матери, украдкой пинали друг друга под столом и корчили несносные рожи, когда женщина снова отворачивалась к плите. — Ни в коем случае! — и, ну, теперь они оба предположительно взрослые, но Тоору все еще имеет в запасе много выражений, которые продолжают раздражать девушку, когда он приходит ее навестить. Мужчина бросает взгляд в ее сторону, когда она прислоняется к стойке, чтобы осмотреть беспорядок, в который превратились его заметки. — На следующей неделе я должен представить очень важный доклад на ежегодной конференции энтомологического общества Японии, — говорит он. — Потому что я очень важная персона, — девушка хмыкает, а он ухмыляется. — Эти фотографии окаменелостей представляют собой солидные четыре года диссертационных работ и два года постдокторских исследований. Имей хоть немного уважения! Они бесценны! Академически значимые! — Но насколько академически значимыми они будут выглядеть, покрытые бульоном? — сухо спрашивает его сестра, приподнимая бровь. — Кроме этого, я не буду есть, пока жуткие пустые глаза давно умерших домашних вредителей вот так на меня смотрят. Тоору смотрит на них сверху вниз, размышляя, затем достает одну из своих пробных фотографий генетически похожего японского вида мокриц — самца со средней длиной крыла и тела — и кладет ее сверху стопки. — Вот так, — обаятельно улыбается мужчина. — Теперь это не мутировавший, живой жук! Они могут даже ползать по твоим стенам прямо сейчас, сестренка! Разве это не придает аппетит? — Я тебя ненавижу, — она смотрит на него так, словно не может решить, ударить его или взъерошить ему волосы, и от того, и от другого его спасает только звук входной двери и звонкое «Я дома!», доносящееся из прихожей от его племянника Такеру. Откинувшись на спинку стула, вне досягаемости, Тоору говорит, приподняв брови: — Это невозможно, поскольку я бесспорно и неопровержимо прекрасен… — О, Такеру, милый, — перебивает его сестра, говоря приторно сладким голосом, — ты вернулся домой как раз вовремя, чтобы не дать мне хладнокровно убить твоего дядю! — Это было бы не хладнокровно, — отвечает Тоору, складывая руки перед ноутбуком и отвечая одним из своих лучших преподавательских голосов. — Это было бы от пылкой ярости. Преступления в состоянии аффекта гораздо чаще оправданы в суде! Ты получишь более мягкое наказание. — Спасибо за совет, — сухо говорит его сестра, хрустя костяшками пальцев, прежде чем вернуться к тушеному мясу, бросая в него две огромные горсти сырых креветок, чтобы быстро сварить в горячем бульоне. — Я буду иметь это в виду на будущее. Однако, по моему скромному мнению, ни один присяжный в мире не осудил бы меня за то, что я свернула твою несносную шею. — Так подло, сестренка! Ты же знаешь, что я твой любимый брат! — надул губы Тоору. — Ты мой единственный брат. Это как словно ты еще в начальной школе, а в супермаркете нет твоих любимых крокетов, так что приходится взять другой бренд. Ты ведь помнишь, да? Этот безымянный с синей этикеткой и наклейками со сниженной ценой, — она указывает на него ложкой, даже не оборачиваясь. — Ты — не мой любимый бренд, Тоору. Но ты — единственный доступный вариант, приходится смириться. — Неправда, — говорит Тоору, поправляя очки. — Я самый лучший! Тебе повезло, что у тебя есть я! Такеру, топая, входит в кухню, прежде чем девушка успевает ответить. В последнее время он топает повсюду, и это заставляет Тоору чувствовать себя таким старым, потому что прошло уже много лет с тех пор, как он был подростком, и кипящая решимость во всем, что Такеру делает сейчас, напоминает Тоору о стольких вещах, по которым он скучает, от чего у него начинает ныть в животе. Склонившись над плечом Тоору, Такеру несколько секунд просто смотрит на фотографии, разложенные на кухонном столе, а затем издает рвотный звук. — Мерзость, — объявляет он и бросает рюкзак на свободный стул рядом с Тоору, а волейбольную сумку — на пол рядом с ним. — Я не понимаю, почему тебе так нравится все это, дядя Тоору. Ты такой странный. — А что случилось со старыми добрыми временами, когда ты равнялся на меня, Таке-чан? — Когда я учился в начальной школе, ты был крутым, — отвечает Такеру, закатывая глаза на прозвище, которое никогда не убедит Тоору, что он вырос. — Ты учил меня играть в волейбол, тебе нравились супер жестокие научно-фантастические фильмы, и вы с Ивайзуми позволяли мне смотреть их вместе с вами по телевизору, пока мама не поняла, почему мне снятся кошмары. — В общем, лучший в мире дядя, — Тоору надевает очки для чтения и потирает руки, как злодей, ухмыляясь своему растрепанному племяннику. — Что изменилось? Пыхтя, Такеру вытирает лицо полотенцем и плюхается в кресло по другую сторону стола. — Ты даже волейбол по телевизору больше не смотришь, хотя Ивайзуми играет за Токио… — У кого есть на это время? — Тоору прерывает его, пренебрежительно махнув рукой в сторону Такеру, складывая фотографии в файлы. — Таксономия никого не ждет, а у меня есть вши, которых надо идентифицировать! — В старших классах ты бы почувствовал отвращение к каждому прозвучавшему слову, — Такеру осторожно тычет пальцем в особенно интересную фотографию умеренно окаменевшей гигантской лесной воши, датируемую пятым веком. С такой большой головой, по сравнению с ней, он выглядит как нечто из Сумеречной зоны. — Волейбол важен, и как ты можешь быть так занят ожиданием размножения жуков, что у тебя нет времени смотреть, как твой лучший друг надирает задницу на площадке? — Язык, — произносит его сестра так многострадальчески, что напряжение в груди Тоору при словах Такеру почти ослабевает. — Мне не всегда приходится ждать. Тля рождается беременной, даже не занимаясь сексом, — отвечает Тоору вместо ответа на вопрос. — На самом деле они могут родить через десять дней после рождения. — Это отвратительно, — говорит ему Такеру со слабым интересом старшеклассника, который предпочитает спорт занятиям. — Вообще-то я даже не знаю, что отвратительнее. Ты говоришь о сексе насекомых или вообще о сексе. Может, вернемся к фильмам про инопланетян? — Мои исследования лучше, чем фильм об инопланетянах, — говорит Тоору. — На Марсе нашли окаменелости насекомых. Они настоящие инопланетяне. — Ну, технически, — говорит Такеру с крайне невпечатленным взглядом. — Но я говорю… — он широко разводит руками, — о космических сражениях. Это современно и круто. — Прошу прощения, — отвечает Тоору, слегка надув губы. — Вообще-то, настоящие инопланетяне — самые крутые. Попробуй в мире найти что-то круче, чем они. — Они были бы намного лучше, если бы не выглядели так, будто я могу убить их мухобойкой, — Такеру отряхивает кофту его школьной команды, бросая ее поверх волейбольной сумки. Это дает Тоору отчетливое ощущение дежавю, видя кучу волейбольного снаряжения здесь, на кухне его сестры. Десять лет пролетели так быстро. — Тебе надо было изучать НЛО. — Ты даже не представляешь, насколько потрясающе то, что я делаю! — Тоору снова надевает очки, откидывая волосы с глаз. — Насекомые появились раньше динозавров. Исследовательская группа в Тафтсе нашла ископаемое летающего насекомого из каменноугольного периода, ты знал? Кто сказал, что все насекомые на Земле не появились из космоса сотни миллионов лет назад? — Кого это волнует? — возразил Такеру с самодовольной ухмылкой, которую он определенно перенял у дяди, и, нахмурившись, Тоору скрестил руки на груди и высунул язык. — Тоору, сдавайся, — говорит его сестра, не оборачиваясь, — и убери эти жуткие фотографии жуков. Такеру, иди в душ и перестань раздражать своего дядю. — Ты не моя мать, — говорит Тоору, корча еще одну несносную физиономию за ее спиной, пока Такеру шаркает из кухни переполненный подростковой обиды. — Нет, но я была твоей нянькой все детство, так что я уже знаю, что ты сейчас корчишь рожу. Ты хочешь поужинать или нет? — Может быть, ты инопланетянка, — Тоору задумчиво хмыкает. — Глаза на затылке, это лицо… — Что я сделала в прошлой жизни, чтобы заслужить такого брата, как ты? — она убавляет газ и лезет в шкаф за посудой. — Что-то невероятное, — бойко отвечает Тоору, убирая наконец сложенные фотографии обратно в гигантскую папку, которую он принес из университетской лаборатории. — Любой, кто знает меня, благословлен. — Твоя невеста — настоящая святая, это уж точно, — поставив пустые тарелки, три набора палочек для еды и металлические ложки на теперь уже чистый стол, девушка встречается с ним взглядом. — Кстати, как поживает Мегуми? Тоору сглатывает, потом отводит глаза. — Думаю, все в порядке, — отвечает он, вспоминая, как в последний раз видел ее три недели назад. Она накрасила губы красной помадой, а ее ноги выглядели фантастически в ее любимой паре рабочих туфель на высоких каблуках. — Занята огромным налоговым делом, так что я не видел ее пару недель. — Пару недель? — В этом нет ничего необычного. Она занята, и я тоже, — Тоору лениво улыбается. — Да и все остальные в мире стали бы ревновать, если бы я проводил все свое время с Мегуми-тян… — Разве ты… не скучаешь по ней? — большим пальцем сестра стирает невидимое пятнышко с края суповой миски, которую поставила последней. Тоору проводит языком по зубам. — О, конечно, скучаю! — он машет рукой. — Но ты же знаешь, я вижу некоторых своих друзей только раз в месяц, так что для сравнения… — Он пожимает плечами. — Ты всегда говоришь мне быть менее эгоистичным! Я просто следую твоему совету! — Да, но… Мегуми хмуро смотрела на него. Они были в кафе, и она держала обручальное кольцо между указательным и большим пальцами. Он видел, как оно сверкнуло на свету. — Но? — Ваша свадьба близко, разве вы не должны быть неразлучны? — его сестра прочищает горло. — Вы уже решили, куда поедете проводить медовый месяц? Тоору надменно расстегивает верхнюю пуговицу своей рубашки. — Ты так много волнуешься о моей свадьбе, потому что у тебя ее никогда не было? — Не будь мудаком, Тоору-чан. Я знаю, тебе тяжело, но постарайся, — его сестра колеблется, внимательно глядя на него, потом кладет руку ему на плечо, словно боится спугнуть. — Обычно ты не такой «колючий». Все в порядке? Ты знаешь, что всегда можешь поговорить со мной, если что-то не так? — Что может быть не так? — Тоору улыбается ей и снова опускает взгляд на папку. — Я красивый, у меня отличная работа, где мне воздают почести, которые я по праву заслуживаю, через несколько месяцев я женюсь, — он постукивает пальцами по обложке папки. — Все жизненные этапы, которые человек должен пройти в моем возрасте, да? — Это не конкретный список, Тоору. Это твоя жизнь, — она крепче сжимает его плечи. — Просто ты выглядишь немного.… — Дело в том, — перебивает Тоору, — что моя жизнь не может быть лучше! Даже моя старшая сестра довольно терпима… — он скулит, когда девушка начинает щипаться. — Ой, ой, ой! — Терпима? — спрашивает его сестра, полная фальшивой нежности, и Тоору сердито смотрит на нее, выпятив губу, чтобы подчеркнуть свое несчастье. — Хочешь перефразировать, Ойкава Тоору? — Нет, — так же сладко отвечает Тоору, прежде чем нырнуть в укрытие. — Я расскажу маме, что ты злая! — Ты уверен, что тебе двадцать девять? — она злобно смеется, обнимая его за шею, ее волосы щекочут его щеки. — Приходите почаще, профессор Ойкава. Приводи мою будущую невестку. — Да, да, — говорит Тоору, окунаясь назад в ее объятия. — Когда у нас будет время. — Когда ты перестаешь нарочно делать себя слишком занятым, — поправляет она. — Ты доведешь себя до изнеможения, идиот. Тоору прикусывает губу, думая, что это очень похоже на то, что часто говорит Хаджиме. — Усталость часто является ценой, которую платят за то, чтобы быть лучшими, — говорит он ей, выключая планшет и убирая его вместе с папкой фотографий в сумку. — Ты именно так всегда и считал, — она отпускает его и возвращается к тушеному мясу. — Никто никогда не мог убедить тебя в обратном, так что я не буду тратить свое время, — она наливает немного бульона, дует на него, чтобы остудить. — Иди сюда и попробуй, Тоору. — Да, мэм, — говорит он, и они спорят о том, какой он острый, пока не возвращается Такеру, с волос которого все еще капает вода после душа, и не приходит время поесть.

***

Если бы кто-то спросил Тоору, когда ему было пятнадцать, кем он хочет стать, когда вырастет, он бы сказал «невероятно красивым», а затем увернулся от волейбольного мяча, летящего ему в голову со скоростью света от потрясающе точного удара, по крайней мере, от одного из превосходных нападающих Аобы Джосай. Втайне, однако, он думал, что волейболистом, или астронавтом, или харизматичной телевизионной личностью, а затем полностью выкинул бы из головы все идеи на будущее, кроме победы в Межшкольных соревнованиях. — Тебе все равно придется заполнить анкету о своих будущих целях, — сказал Ханамаки за две недели до матча с новыми, более сильными Датеко, который определит их будущее на турнире. — Жизнь — это не только волейбол, капитан. — Макки-чан, я пытаюсь понять, как заставить этого несносного второкурсника — основу Железной Стены — заплакать. У меня нет времени заполнять эту глупость! — Ты хотя бы прошел регистрацию в Центре тестирования? — спросил Ханамаки после продолжительного молчания. Тоору заставил себя улыбнуться, хотя и потер покрасневшие глаза. — Я только что стер имя Ива-чана, — шутит он. — У меня все в порядке. Хотя Ива-чан, наверное, облажался. — Жаль, что «злой мультяшный злодей» — это не работа, — пробормотал Ханамаки, позволяя Тоору вернуться к просмотру записей последней игры Датеко, рисуя неаккуратные заметки о возможных атакующих тактиках. Тоору закончил тем, что написал «лучший муж» в своем документе, заработал недовольные взгляд от своей классной руководительницы, но она не заставила его переделывать, вероятно, думая, что Тоору планирует заняться волейболом профессионально. Она была не единственным человеком, который так думал, но вся идея будущего была чем-то слишком далеким в сознании Тоору, когда прямо перед глазами вырисовывается такой большой и важный турнир. — Знаешь, ты не обязан играть в волейбол, — сказал Хаджиме однажды вечером, когда они оба лежали на ковре в центре его спальни, их ноги перепутались в лодыжках, а конспекты к экзаменам окружали их, как какой-то ужасный Стоунхендж профильной математики. Эти слова были немного не в тему, так как последнее, что Ивайзуми сказал почти полчаса назад, было: «Заткнись, Ойкава! Надеюсь, ты подавишься этим молочным хлебом!» — Я ничего никому не обязан, — ответил Тоору. — Потому что никто мне не хозяин… — Я имею в виду… — Хаджиме прикусил нижнюю губу, его глаза перемещались из стороны в сторону и куда угодно, только не на Тоору. — Я имею в виду, после школы. Ты действительно умен и… ну, у тебя дерьмовый характер, но ты довольно хорошо притворяешься, когда ставки высоки, так что… Тоору отложил карандаш и наклонился к лицу Хаджиме так близко, что их носы едва соприкасались. Он придерживался рукой для равновесия, пальцы схватили Хаджиме за плечо, а ладонь надавила чуть выше сердца. Оно билось быстро, и кожа Хаджиме покраснела от такого вторжения в личное пространство. — А? Ты только что сделал мне комплимент, Ива-чан? — Отвали от меня, Дерьмокава! — Хаджиме зарычал, протягивая руку и закрывая ею все лицо Тоору, отталкивая, пока тот не оказался на своей стороне их академического круга вызова демонов. Он был красным, как пожарная машина, брови сошлись вместе, а губы скривились в угрюмой гримасе. — Я просто… Я пытаюсь сказать тебе, что есть целый мир вещей, в которых ты можешь преуспеть, и тебе не нужно никого впечатлять. — Что, например? — протянул Тоору, накручивая прядь волос на указательный палец. — Профессиональная сваха? — он что-то пропел. — Нет, мои клиенты могут быть такими же уродами, как ты, и все девушки будут любить меня. — Согнув ноги, он плюхнулся обратно на стопку статистических заметок второкурсников, разбросав бумаги. — Дегустатор тортов, у меня может быть реальное будущее в этом! Как ты думаешь, Ива-чан, мне нужно пройти этот тест, чтобы стать кулинарным критиком? — Ты мог бы стать астрономом, — тихо сказал тогда Хаджиме. — Если хочешь. Все что угодно, понимаешь? — Зачем ты мне это рассказываешь? — скрестив руки на груди, Тоору уставился в потолок, наблюдая, как Хаджиме собирает бумаги, которые тот разбросал, складывая их в новую стопку. — Ты думаешь, я недостаточно хорош, чтобы играть в профессиональный волейбол? А я хорош. Спонсоры приходили к нам обоим, а не только к тебе, Ива-чан! Не будь эгоистом! — Я не… О боже, конечно, я думаю, что ты достаточно хорош, тупица! — Хаджиме скомкал бумаги в руках. — Просто… Иногда я смотрю на тебя в последнее время, и ты выглядишь… — Дьявольски красивым? — Тоору сглотнул. — Очаровательным? — Потерянным, — ответил Хаджиме. — Напуганным, понятно? Сердце Тоору остановилось на мгновение, показавшееся вечностью, а затем снова забилось слишком быстро, отчего у него закружилась голова. Он заставил себя злорадно рассмеяться, а затем положил руку на бедро Хаджиме, чуть выше колена, прижав большой палец к шраму, который Хаджиме получил, снимая его с дерева, когда им было по семь лет. Тогда Тоору забрался слишком высоко, а потом был слишком напуган, чтобы спуститься обратно. — Конечно, я напуган — ответил Тоору после слишком долгой паузы. — Мне все время приходится смотреть на твое ужасное лицо! Я в постоянном ужасе, Ива-чан, это действительно несправедливо. Жертвы, которые я приношу ради нашей дружбы… Хаджиме ударил его по лицу подушкой с кровати, и смех Тоору стал немного более искренним. В ту ночь, однако, они оба свернулись калачиком на футоне, который мама Хаджиме приготовила только для Тоору, подушки и одеяла побросали между ними. Укутавшись в них слишком длинными конечностями, Тоору лежал с закрытыми глазами и пытался распутать узел своих внутренностей, который, казалось, был сформирован из всех видов безымянных страхов; мышцы его бедер горели от тренировки. Когда месяц спустя он получил свои ужасные оценки за экзамен, он сложил их обратно и засунул в конверт, в котором они прибыли, оставив на столе. — Как ты справился? — спросила сестра Тоору, позвонив ему позже вечером. Он мог слышать любимое шоу Такеру на заднем плане с гигантскими роботами, обрушивающимися зданиями и стреляющими лазерами. — Почти провалил, — ответил Тоору. — Все в порядке, я все равно не хотел идти в университет. Чтобы играть в профессиональный волейбол, не нужно никуда поступать. Он взял волейбольный мяч и крепко держал его обеими руками, наслаждаясь знакомой тяжестью, даже когда его комната, казалось, сжималась вокруг него, пока он не почувствовал, что его раздавят стены. Во всяком случае, он не был так уж заинтересован в том, чтобы стать астронавтом. Хаджиме не спрашивал о его результатах и не делился своими. Но он посмотрел на Тоору так, будто все знал, растянувшись в центре спортивного зала Аоба Джосай. Волейбольная сетка свисала достаточно низко, чтобы касаться его носа, он закрыл глаза и ждал, когда Тоору ляжет рядом с ним. — Какая команда? — спросил Хаджиме, и Тоору моргнул. — Что? — За какую команду ты хочешь играть? — нетерпеливо хмыкнул Хаджиме. Сердце Тоору билось о грудную клетку, словно увеличивалось в размерах. — Ой, Ива-чан, ты опять пойдешь за мной? — Пошел ты, — ответил Хаджиме. Тоору перевернулся на бок, чтобы посмотреть на него, разглядывая слишком резкие черты лица Хаджиме, тонкий рот и мягкие, влажные волосы. Его кожа слегка блестела от пота, и, несмотря на раннюю весну, солнце уже оставило легкий загар. — Какая команда, Дерьмокава? — Все равно, потому что, единственное, что имеет значение в самом конце, — это сборная Японии. — Олимпийские? — губы Хаджиме скривились. — Ты слишком самоуверен, ты ведь это знаешь? — Коротышка из команды Тобио называет меня «Великий король», — ухмыльнулся Тоору, приподнявшись на локте, чтобы посмотреть сверху вниз на Хаджиме, который открыл теплые карие глаза, отвечая на пристальный взгляд. — Мне кажется, в этом есть что-то особенное, тебе нет, Ива-чан? — Когда-нибудь ты перестанешь меня так называть, — ответил Хаджиме, хрустнув костяшками пальцев. Но, как заметил Тоору, он не возражал. — Тебе нравится, что я тебя так называю, — самодовольно ответил он. Хаджиме издал короткий и разочарованный смешок и, прежде чем Тоору успел отреагировать, сел, запутавшись пальцами в сетке в поисках рычага. — Тогда давай уберемся и пойдем. — Великие короли не убираются, — весело пропел Тоору, на что Хаджиме только усмехнулся, а затем бросил в Тоору волейбольный мяч, так что ему пришлось пошевелиться, чтобы увернуться.

***

Иногда Тоору действительно восхищается отношением к работе у муравьев-плотников. Первое поколение, рожденное в новой колонии, не ест и не спит, пока не построит гнездо и не добудет пищу и предметы первой необходимости для королевы и ее потомства. Иногда он сам может быть похож на них: его школьная жизнь проходила в тренировках, пока он без сил не валился в спортзале, а во времена студенческой — он всю ночь заучивал целые учебники перед экзаменами. Но сейчас он действительно восхищается тем, как муравьи делают даже скучные вещи, потому что ему трудно сосредоточиться на простой задаче, которую он должен сделать. — Ты готов к конференции? — спрашивает Сасада, прерывая его мысли и скользя оценивающим взглядом, когда Тоору откидывается на спинку стула и потягивается, вытягивая руки над головой, разминая спину. — Ты не выходил из офиса почти всю неделю, — она снова окидывает его взглядом. — Ты, должно быть, устал, и я уверена, что Мегуми скучает по тебе. — У меня было много работы, — отвечает Тоору. — То, что у меня впереди большое выступление, не значит, что мои классы будут учить сами себя, а аспиранты — это как наемные слуги отдела, — он драматично вздыхает, оглядывая маленькую комнату, которую они вдвоем делят. Уэмура уезжает в следующем семестре, и у него будет свой собственный кабинет, но до тех пор они оба застряли в этом небольшом пространстве. — Честно говоря, от всей этой подготовки у меня будут темные круги под глазами. Мои поклонники в энтомологическом обществе будут так разочарованы! — Твои поклонники? — Сасада бросает на него равнодушный взгляд. — О, пожалуйста, Ойкава. У палеоэкологов, энтомологов или кто ты там на самом деле, есть поклонники? — Когда они выглядят, как я, то да, — отвечает Тоору нараспев, хлопая ресницами. — В прошлом месяце на конференции в Нанкине меня пригласили на тринадцать свиданий, и я почти уверен, что та аспирантка из Лимы чуть не расплакалась, когда я сказал ей, что занят, — перед глазами мелькнул образ Мегуми, сидящей напротив него в кафе и держащая кольцо. — Тебя это вообще волнует? — спросила она, и он обхватил ее запястье, поглаживая большим пальцем. — Потом была дочь доктора Хуана. Она действительно плакала. Ах, я столького лишаю женское население мира! Честно говоря, моя женитьба практически жестока! — Я удивлена, что ты не разлил их слезы по бутылкам, чтобы потом выпить, — женщина подходит к его столу. — Это поддержало бы тебя в эти трудные времена без твоего прекрасного сна. Я уверена, что любители жуков простят тебя за то, что ты выглядишь так, будто твои исследования важнее, чем мешки под глазами. — У меня нет мешков под глазами, — говорит Тоору, выпячивая нижнюю губу. — Возьми свои слова обратно, Сасада-чан! — Итак, я просмотрела твои слайды сегодня утром, — проговорила она, игнорируя его нытье и переводя тему в пользу его черновика в PowerPoint. — Это действительно удивительно, что тебе удалось извлечь из образца марсохода. — Все еще неубедительно, — отвечает Тоору, легко отвечая на смену темы. — Только теория. Я бы забежал вперед, если бы сказал, что уверен в том, что образцы действительно совпадают. Но если это правда… — он опускает руки и кладет одну ладонь на край стола, постукивая пальцами. — Ну, это, конечно, даст космическим программам пищу для размышлений. — Еще и тридцати нет, а уже такая работа, — прядь ее седых волос выскользнула из резинки конского хвоста и упала на лицо. Тоору точно не знает, сколько лет Сасаде, но знает, что ей за сорок, и у нее двое детей в начальной школе. Она вернулась в университет, чтобы закончить докторскую диссертацию после рождения сыновей, и Тоору был поражен ее навыками тайм-менеджмента, потому что он всегда чувствовал, что в его дне не хватает времени, чтобы сделать все, что он должен, а его единственная обязанность дома — заботиться о своем любимом растении. — Мне следовало бы возненавидеть тебя, Ойкава, но в основном я просто впечатлена. Они сделали твой профиль на главной странице Токийского университета. Ты видел? — Они выбрали ужасную фотографию, — надменно проговорил Тоору с самодовольной улыбкой. — Но я должен сказать, что самое лучшее в работе, — это то, что все признают, какой я замечательный: мой племянник считает мою работу мерзкой и скучной, а мои друзья просто считают ее странной. — Они все спортсмены, да? — она садится на край его стола, осторожно, чтобы не смять какие-нибудь бумаги. — Эу. — Прошу прощения, я был спортсменом, — говорит Тоору, поднимая бровь. — В спортсменах нет ничего плохого, — он делает паузу, — и не все мои друзья спортсмены. Ячи-тян не спортсменка, и Мегуми тоже. — Ах да, — задумчиво произносит она. — Но ведь именно Ячи руководила волейбольной командой в старшей школе, верно? — улыбается она. — Кстати, в прошлом семестре среди старшеклассниц на биологическом факультете ходило несколько твоих фотографий в школьной волейбольной форме. — Что?! — Тоору выпрямляется в кресле и, прищурившись, смотрит на нее. — Где они их взяли? — Интернет, я полагаю, — Сасада качает головой. — Ничто из того, что кто-то выкладывает в сеть, никогда по-настоящему не исчезает, Ойкава. Я думала, ваше поколение было экспертом в таких вещах. — Она смеется, глядя на его недоверчивое лицо. — Скажи, это правда, что ты дружишь с Ивайзуми Хаджиме? Тоору опускает глаза на экран компьютера, рефлекторно ударяя по клавишам, чтобы сохранить свой текущий раздаточный материал. — Да, — говорит он. — Он был моим соседом, пока мы не закончили среднюю школу, и после этого мы жили вместе пару лет. — Ты жил в одной квартире с капитаном японской олимпийской волейбольной команды? — присвистнула она. — Ну, по крайней мере, ты дружишь с высококлассными спортсменами. — У тебя нет работы? — спрашивает Тоору, исправляя орфографическую ошибку в своем последнем предложении. — Потому что у меня есть. — Но я хочу поговорить об Иваийзуми, — она снова смотрит на свой стол в их общем кабинете и вздыхает. — Он приедет на твою свадьбу? Может быть, он один из твоих шаферов? Да ладно тебе, Ойкава, он гораздо интереснее, чем эти ужасные исследовательские сквибы, в которых превратились мои студенты. И гораздо лучше выглядит. — Тогда сходи в магазин, купи йогурт с его лицом и дай мне поработать, — отвечает Тоору, хрустя костяшками пальцев и пытаясь сосредоточиться на экране. Тем не менее, образ Хаджиме, одетого в форму национальной команды и улыбающегося в телекамеру с золотой медалью на шее, задерживается в голове, накладываясь на триста слов, описывающих проблемы с датировкой некоторых видов сохранившихся насекомых. Он встряхивает головой, чтобы прояснить ее, не желая думать о нем вообще. Он не уверен, приедет Хаджиме на его свадьбу или нет. Он еще не ответил на приглашение. Правда, пара недель еще есть. Было время, когда Хаджиме безоговорочно был бы его шафером. — Хорошо, хорошо, — соглашается Сасада, отталкиваясь от стола Тоору и возвращаясь на свою сторону кабинета. — Будь по-твоему, Ойкава. Тебе лучше снова повеселеть после этой конференции. — Я всегда веселый, — говорит он, облизывая губы и приступая к следующей части материала.

***

Только когда Тоору сошел на своей станции, в нескольких кварталах от дома, с распечатанной копией законченного материала в одной руке и стаканчиком кофе в другой, он вспомнил о несконачаемо растущем списке неотвеченных сообщений голосовой почты, которые он постоянно откладывал. По крайней мере, четыре из них, как он позже узнает, от Ханамаки, которому Тоору поручил половину своих свадебных обязанностей, потому что всегда считал, что одним из самых важных навыков, которые он получил, будучи капитаном школьной команды, была необходимость передавать свои полномочия. Он достает из кармана телефон, быстро просматривает контакты, выискивая Ханамаки, и подносит аппарат к уху, когда раздаются гудки. — Ты не умер? — спрашивает Ханамаки, поднимая трубку, и это звучит так, будто ему все равно. Тоору пыхтит, зажав телефон между щекой и плечом, пытаясь найти в сумке нужную связку ключей, чтобы войти в здание, и слегка вздрагивает, когда ранний весенний ветер пробивается сквозь тонкий материал его рубашки. — Жаль. — Макки, как ты можешь так говорить? — наконец он хватает нужный брелок и победоносно вытаскивает его, пока охранник наблюдает за ним из-за стеклянных дверей. — Конечно, я не умер, что это за вопрос?! — О, прошло всего две недели с тех пор, как я звонил тебе, чтобы узнать твое мнение о костюмах шаферов для твоей свадьбы, но так как ты не перезвонил, я просто предположил, что в твоей лаборатории что-то пошло не так и ты умер. Как в начале «Парка Юрского периода», — он замолчал на мгновение. — Я уже начал делать заметки, чтобы включить их в похоронную речь. — С такими друзьями, как ты, кому нужны враги? — Тоору входит в здание, ярко улыбаясь охраннику, который, как думает мужчина, мог бы его впустить, и направляется мимо него к лифту. — Ты же знаешь, что на этой неделе я завален работой. — Это твоя свадьба, Ойкава. Ты можешь потратить пять минут на выбор цветов, тем более что мы оба знаем, если я выберу их сам, ты будешь жаловаться на мой выбор до конца вечности. Тоору поправляет сумку на плече и нажимает кнопку пятого этажа. — Я бы никогда, Макки. Я верю, что мои друзья желают мне только лучшего. — Да, конечно, — отвечает Ханамаки. — Нам было бы по восемьдесят пять, а ты все еще ворчал бы на меня из-за галстуков, — он вздыхает. — Да и тем более я не Ивайзуми. Я не могу читать твои мысли. — Ива-чан тоже не может читать мои мысли! — Тоору выходит из лифта в длинный коридор. Деревянный пол под его ногами гладкий и нетронутый, такой же новый, как и это здание. — Он должен быть рядом, чтобы читать мои мысли, как ты думаешь? Ханамаки откашливается, пропуская замечание Тоору мимо ушей. — Ну, теперь, когда ты соизволил ответить на мой звонок… — Не за что, — вмешивается Тоору, прерывая ругань и теребя свой ключ, когда останавливается перед квартирой, которую они с Мегуми выбрали четыре месяца назад. — Я рад, что ты признаешь честь, которую я тебе оказываю. — Ты невыносим, Ойкава. В общем, к пятнице мне нужно сделать заказ на жилеты, галстуки-бабочки и цветы. Ты хоть посмотрел письмо, которое я тебе отправил? — Конечно, — отвечает Тоору. Он смотрит на входную дверь, пытаясь вспомнить содержание мучительно длинного письма Ханамаки в понедельник. Он просматривал его несколько минут, а потом один из его студентов-старшекурсников заскочил, чтобы спросить его о трахеальных системах кузнечиков, и он заблудился в сорокаминутном объяснении о дырах в грудной клетке большинства насекомых, и как это создало основные недостатки сюжета в последнем сезоне Супер Сентай, отбросив свадебные цветы обратно в глубокую, темную бездну, которой они, по мнению Тоору, принадлежат. — Хм. — Лжец, — на этот раз голос Ханамаки звучит с усмешкой. — Ты начал читать, а потом отвлекся, да? — И ты утверждаешь, что не можешь читать мои мысли! — Я знаю тебя больше десяти лет, неудачник, — смеется Ханамаки. — Я был прав? Если так, то Яхаба должен мне тысячу йен, — на сдавленный протест Тоору его смех становится громче. — Посмотри их сегодня вечером и ответь, хорошо? Иначе я отправлю Мацукаву стоять у твоей двери с цветовой диаграммой, пока ты не решишь. — Макки-чан, так нельзя обращаться со своим капитаном! — пауза, и рука Тоору сжимает связку ключей. — Эй, не… ничего не заказывай, пока я тебе не скажу. — Он наконец вставляет ключ в замок и поворачивает его, Ханамаки отвечает неопределенным низким хмыком. — Как скажешь, — говорит он и вешает трубку, когда Тоору толкает входную дверь. Он швыряет сумку и телефон на пол гэнкана, обеими руками баюкает еще не остывший кофе и выскальзывает из ботинок. В гостиной горит свет, значит, Мегуми здесь. Ее нет ни в гостиной, когда он проходит дальше, ни на кухне, где он останавливается, чтобы поставить кофе на край стола, на котором настояла Мегуми во время их поиска квартиры, вне досягаемости разросшейся Венериной мухоловки, которую уже он настоял оставить. — Мегуми-тян? Бросив ключи на тумбочку рядом с диваном и сумку рядом со столом, он отваживается пройти вглубь квартиры в поисках девушки. Он не ожидал увидеть ее сегодня. Она в его спальне, сидит на краю прикроватного столика и смотрит на разбросанную коллекцию своей одежды. Девушка поднимает глаза при его появлении: подводка растеклась под глазами, ресницы слипаются от слез. — Я думала, ты будешь достаточно мелочным, чтобы поменять замки, — говорит она, а Тоору опирается всем своим весом на дверной косяк. — Но мой ключ все еще подходит. — Я купил это место, думая о тебе, — говорит Тоору, сглатывая. — Зачем мне менять замок? Она улыбается ему без капли веселья. Он рассеянно замечает на ее чулках стрелку. Она выглядит беспорядочно, словно страдает от бессонницы. Тоору интересно, как он выглядит для нее. Она трет левый глаз тыльной стороной ладони, размазывая черные разводы по лицу, как боевой окрас. — Как я уже сказала, я думала, что ты достаточно мелочный. Я ухожу, и мы оба знаем, как ты справляешься, когда не добиваешься своего. Я ухожу от тебя, сказала Мегуми, положив кольцо на стол между ними и поджав красные губы. И есть сотни и сотни причин, по которым Тоору любит насекомых, начиная с того факта, что тараканы могут прожить целую неделю без головы, до абсолютной, удивительной истины, что жуки-геркулесы могут поднять до восьмисот пятидесяти раз больше собственного веса, что в основном похоже на человека, небрежно поднимающего десять слонов. Еще одна вещь о насекомых, думает Тоору, вспоминая дрожащую нижнюю губу Мегуми, — это то, что они обычно не выбирают пару на всю жизнь. Конечно, есть королевы термитов, которые берут одного самца на всю свою жизнь, и этот король является отцом всей термитной колонии. Да, есть и комары, но комары проводят большую часть своей жизни в виде личинок, а затем, когда они превращаются во взрослых комаров, они спариваются и производят одну партию яиц. Очень легко, предполагает Тоору, найти свою вторую половинку, когда все, что ты делаешь, это размножаешься ровно один раз, а затем уходишь и умираешь. Тоору почти уверен, что он мог бы справиться с брачными играми комара. Но эти любовные развлечения людей, которые он, кажется, не понимает, как бы хорошо он ни читал своих противников во время волейбольного матча. Он смотрит на руку Мегуми без кольца, а потом лезет в карман, чтобы дотронуться до собственного, которое носил с собой всю неделю. — Почему? — Я уже говорила тебе, — произносит она, опускаясь на колени, чтобы поднять охапку одежды, которую уже сорвала с вешалок. — Потому что здесь для меня ничего не осталось. — Но я люблю тебя, — говорит Тоору, и ему неприятно, что это звучит как вопрос. На самом деле он не это имел в виду. Тоору любит всех, с кем когда-либо встречался, но Мегуми была для него лучшей парой. Красивая, умная, утонченная, независимая и никогда не сомневающаяся в том, чего хочет. Тоору восхищается ею, в первую очередь, и ему нравится ее личность и ее внешность. — Я… — Нет, не любишь, Тоору, — она давится рыданиями, и у самого Тоору начинают слезиться глаза. Он смаргивает влагу, потому что уже десять лет не плакал, когда его бросали, и даже если он чувствует, что весит больше, чем может поднять жук-геркулес, он достаточно взрослый, чтобы не плакать и сейчас. — Тебе нравится мой образ, но мне кажется, что ты всегда сравниваешь меня с кем-то другим. — С кем? — требует Тоору, проводя рукой по волосам, сжимая обручальное кольцо так сильно, что оно врезается в пальцы. — Ты знаешь всех моих друзей, а я так много отдал работе, что у меня нет времени, — его слова застревают в отчаянии, и он делает глубокий вдох, чувствуя, как краска поднимается по шее и оседает на щеках. — В чем дело? Разве я недостаточно хорош для тебя? — Недостаточно хорош? — она откидывает волосы с лица и начинает укладывать вещи в чемодан, который он купил ей для поездки в Пекин прошлой осенью, не потрудившись ничего сложить. Это на нее не похоже. Она аккуратна во всем, а Тоору небрежен. — Это не… Помнишь, как ты познакомил меня со своими друзьями? — она замолкает, сжимая его желтую толстовку, которую он оставил ей, и бросает ее обратно на пол. — Тогда Ивайзуми сказал, что мне придется многое тебе простить, потому что ты был одержим и целеустремлен, и иногда ты можешь думать только об одном. — Ива-чан? — Тоору проводит языком по зубам. Игнорируя его вопрос, она продолжает собирать вещи. — Если бы я думала, что это все, я была бы в порядке, понимаешь? Но дело не в этом. Ты что-то ищешь, а у меня этого нет. Я вижу это каждый раз, когда ты пытаешься поговорить со мной о чем-то, что тебя интересует, а я не знаю, как ответить, или когда ты рассказываешь мне какую-то историю из средней школы, а я не понимаю шутки, — она судорожно вдыхает. — Слишком много вещей, в которых я тебя не понимаю, Тоору. Тоору тянется к ней, но потом передумывает и опускает руку. — Ты не подпускаешь меня достаточно близко, чтобы узнать тебя, — ее руки дрожат. — Как бы ты ни был красив и как бы хорошо ни флиртовал, ты не можешь компенсировать то, что… — она замолкает, вздыхает и захлопывает чемодан. Носок зацепился за молнию, и она проделала в нем дырку, не потрудившись расстегнуть назад. Молния, вероятно, уже испорчена, и все эти кусочки хлопчатобумажного носка торчат между закрытыми черными пластиковыми зубами, туманно замечает Тоору. Затем он понимает, что это, наверное, не имеет значения, потому что вы же не храните купленный с кем-то одинаковый чемодан. С кем-то, кто вас бросает. — Не бери в голову. Ты не понимаешь. Я… просто позвони мне, и мы разделим расходы на все, что не сможем отменить на свадьбу. — Хорошо, — говорит он оцепенело, позволяя ей протиснуться мимо него в коридор. Он слышит, как она уходит, слишком громко хлопнув дверью, и опускается на колени. Оставшись один в своей спальне, он держит в руках обручальное кольцо, которое подарил Мегуми практически ровно полгода назад, с единственным бриллиантом в центре и сапфирами цвета лапок японской стрекозы по бокам. Взрослые стрекозы живут всего полгода. Он узнал это, стоя по колено в рисовом поле со своим научным руководителем. Прошло ровно семь жизненных циклов взрослой стрекозы после того, как он бросил играть в волейбол. И так как здесь никого нет, он позволяет себе заплакать.

***

Тоору сдал вступительные экзамены в Токийский университет через два с половиной года после окончания средней школы. Он сидел в кабинете, полной учеников, которые были в средней школе, в то время как он заканчивал свой третий год, и многие из них выглядели такими маленькими, сжимая карандаши мертвой хваткой и уставившись на проверяющих, как будто ответы появятся на их лбах, если они подождут достаточно долго. Пока все ждали начала, раздавалось тихое жужжание, и Тоору, постукивая карандашом по краю стола в ровном ритме, понял, что все смотрят на него. Тревога разливалась у него в животе, и не ослабла даже тогда, когда были розданы тестовые варианты с вопросами, на которые Тоору был вполне способен ответить. — Как все прошло? — спросил Хаджиме, протягивая пластиковый пакет парню, когда тот сел рядом с ним на скамейку, перекинув куртку через одну руку и держа калькулятор в другой. Рубашка Хаджиме была помята, глаза сонные — Тоору показалось, что он заснул на скамейке в ожидании: темные круги под глазами, отросшая щетина. Хаджиме тренировался до поздней ночи, а Тоору лег спать еще до того, как он вернулся домой, и ушел до того, как Хаджиме проснулся. — Детская игра, — сказал Тоору, изображая пренебрежение, которого на самом деле не чувствовал. — И вообще, что ты здесь делаешь? В последнее время между ними что-то плыло, как будто Тоору подхватила река, тащившая его вниз по течению, а Хаджиме только наблюдал с берега, как его уносит. Он даже не ожидал, что Хаджиме будет дома, когда вернется в их общую квартиру в тот день. По четвергам во второй половине дня в Токио всегда проходили тренировки сборной. Тоору ненавидел их, потому что всегда задерживался допоздна и пропускал повторы «Секретных материалов», которые выходили в эфир около девяти вечера. — Потому что, — Хаджиме указал на пакет, и когда Тоору открыл его, то обнаружил бутылку сока и свой любимый хлеб. Он поднял глаза и посмотрел на Хаджиме, устремившего взгляд на какой-то непонятный объект вдалеке. — Ты не завтракал, так что… Тогда Тоору улыбнулся, узел напряжения в его груди, который неуклонно увеличивался в течение последних нескольких дней, ослаб, позволяя ему дышать. — Ой, Ива-чан, ты беспокоился обо мне? — он наклонился ближе, пока их плечи не соприкоснулись, и его губы оказался достаточно близко к уху Хаджиме, зная, что тот рассердится. — Знаешь, у меня уже есть мама! И в этом не было ничего такого, чего бы Тоору не делал тысячу раз, а может быть, и сто тысяч, но Хаджиме напрягся, положил одну руку на грудь Тоору и толкнул, не сильно, но достаточно, чтобы тому пришлось напрячься, вцепившись в спинку скамьи, с удивлением уставившись на своего друга. Мускулы на челюсти Хаджиме дернулись, и он отдернул руку, словно прикосновение к Тоору обожгло. — Тренируйся, — сказал он, уставившись в землю и нахмурив брови. — Ива-чан? — Хаджиме был достаточно близко, чтобы дотронуться, но Тоору казалось, что его лучший друг никогда не был так далеко. Плывущий, подумал он. Уносящий течением. — Ешь хлеб, идиот, — хрипло ответил Хаджиме, вставая и отряхивая штаны спортивного костюма. — Если ты умрешь с голоду, твоя сестра будет скучать по тебе. Сглотнув комок в горле, Тоору открыл хлеб. От этого запаха у него заурчало в животе. — Не только она. Это будет национальная трагедия, — ответил он, каким-то образом заставляя себя рассмеяться. — Но больше всего ты будешь скучать по мне, Ива-чан! Кого бы ты стал пилить, если бы меня не было рядом? Губы Хаджиме скривились в нечто среднее между напряжением и ухмылкой, и он наконец встретился взглядом с Тоору. Тень в них была нечитаема для Тоору, который до недавнего времени знал Хаджиме лучше всех. — Не знаю, — ответил Хаджиме, и Тоору ждал, что он скажет что-нибудь еще, но мужчина только пожал плечами. — Тебе надо немного поспать, Дерьмокава. Ты выглядишь измученным. — Неправда. Я безупречен и красив, а ты просто завидуешь, потому что ты смуглый и небритый, — он сделал паузу. — Спасибо за завтрак. — Пора обедать, идиот, — сказал Хаджиме и отвернулся, оставляя Тоору одного на скамейке наблюдать, как другие тестируемые выходят из здания с мыслями только об экзамене. Тоору смотрел ему вслед, грызя хлеб и гадая, как далеко Хаджиме от него уйдет.

***

Тоору никому не рассказал о Мегуми в дни перед его презентаций. Он полностью погружается в работу, забегая вперед по оцениванию и составлению слайдов для своих следующих лекций, репетирует ключевые моменты столько раз, что ему даже не нужно больше смотреть на подготовленный материал, чтобы знать, что будет дальше. Легче, решает он, посвятить свои мысли Марсу, чем тому, что происходит здесь, на Земле. Сосредоточиться на той части своей жизни, которая идет по плану, а не на той, которая внезапно, неожиданно сошла с рельсов. Он думает, что достаточно хорошо держит себя в руках, пока не встречается с Ячи за обедом в пятницу, впервые за несколько месяцев, пока она не смотрит на него своими большими щенячьими глазами и не спрашивает, не случилось ли чего-нибудь ужасного. — Конечно, нет, — говорит он, улыбаясь ей, но выражение ее лица не меняется, и он решает читать меню, чтобы не столкнуться с ее слишком понимающим взглядом. Мужчина знает, что она не будет давить на него, потому что она милая, добрая и совсем не любопытная. (Не такая, как Ханамаки, который смотрит на Тоору, словно он один из его собственных образцов под микроскопом, или как Яхаба, который пытается делать выводы с добродушной улыбкой, чтобы скрыть свою тайную темную жажду узнать больше). Но с тех пор, как Тоору познакомился с Ячи на первом курсе университета благодаря спортивному мероприятию по сбору средств в префектуре Мияги, он всегда с трудом сдерживался, чтобы не вывернуть свои внутренности, когда она так на него смотрит. — Ты знаешь, в понедельник у меня очень важная презентация, которая, наверное, повлияет на финансирование моего проекта в ближайшие несколько лет. — Ты любишь делать презентации, Ойкава, — отвечает Ячи, наблюдая за ним, сложив руки. Он чувствует на себе ее взгляд, даже если отказывается смотреть. — Хм, тебе нравится, когда все смотрят на тебя, и ты уверен в своих исследованиях, так что… — она берет меню, а затем кладет его обратно. — Значит, тебя беспокоит что-то… еще? Это так мягко — просьба об информации, но на самом деле Тоору ненавидит, как хорошо она заставляет его рассказывать ей свои проблемы. — Я не женюсь, — говорит он. В его голове это звучит лучше. «Я не женюсь» звучит как выбор или как решение, а не как то, что Тоору бросили за три месяца до церемонии. Губы Ячи сложились в идеальную букву «О» от шока, когда он, наконец, посмотрел на нее. — Ты… не женишься? — Нет, — отвечает Тоору. — Не женюсь, — его руки против воли слишком крепко сжимают меню. — Будет настоящая проблемой все отменить. В конце концов, я занятой человек, — его голос срывается, но совсем чуть-чуть. В средней школе он не смог бы держать все это под контролем, и часть его рада, что он стал намного лучше справляться с несчастьем, что он может почти вернуться к своей нормальной жизни. Подходит официант, ставит перед каждым по стакану воды, и Тоору заказывает первое, что есть в меню после того, как Ячи тщательно выбирает пасту с морепродуктами. Некоторое время они сидят молча, Ячи возится со своими столовыми приборами, салфеткой и скатертью, все больше волнуясь по мере того, как молчание между ними затягивается. Это мило, лениво думает он. Она всегда была милой, даже когда была для него соперником как менеджер Карасуно, еще до того, как он узнал ее как личность. В итоге она вздыхает и наклоняется вперед, осторожно кладя кончики пальцев в нескольких сантиметрах от того места, где рука Тоору лежит рядом со стаканом воды. — Что случилось? — О, ты же знаешь, как это бывает, — говорит Тоору. — Это просто несправедливо по отношению к миру — связывать себя так рано… — Ойкава-сан, — сурово перебивает его Ячи и краснеет, когда он смотрит на нее. — Прости, я не хотела тебя прерывать! Это просто… — она машет обеими руками перед собой, ее лицо порозовело. — Просто у тебя такое грустное лицо, но оно не соответствует тому, что ты говоришь, и это… — она прикусывает нижнюю губу. Изучая ее некоторое время, Тоору роется в кармане и достает кольцо. — Мегуми вернула мне это, — тихо говорит он. — Не знаю, почему. Ячи наблюдает, как кольцо сверкает на свету в его руках. Она и Яхаба помогли ему выбрать его, когда он впервые решил сделать предложение, потому что вкус Мацукавы в ювелирных изделиях ужасен, а Ханамаки не принял бы эту просьбу всерьез. А Хаджиме… Ну, Хаджиме готовился к соревнованиям, предположил Тоору. Очевидно, он был слишком занят, чтобы отвечать на звонки, и это оставило достаточно горький привкус во рту, поэтому он не потрудился попробовать еще раз. — Она тебе ничего не сказала? — спрашивает Ячи. — Сказала. Она сказала, что я сравниваю ее с кем-то другим, и у меня ничего не осталось для нее, — Тоору поворачивает голову, чтобы посмотреть в окно. — Не знаю, с кем бы я ее сравнивал. Я не… — он покусывает верхнюю губу, зажимая кожу между зубами, и снова переводит взгляд на Ячи, которая внимательно наблюдает за ним. — А меня, очевидно, на всех хватит. Мне говорили, что я — настоящая находка, — он подмигивает ей, но его сердце совершенно в другом месте, и по тому, как еще больше смягчается лицо девушки, она понимает и награждает его едва заметной улыбкой, по крайней мере, за усилия. — Прости, — мягко говорит она. — Это просто… — он сглатывает. — Мне почти тридцать, и я многое уже выяснил. После… — после волейбола, — думает он, но не хочет этого говорить. Он облизывает губы, — после того, как мне пришлось изменить цель, я учился и поступил в университет. Меня уважают в моей деятельности, и я хорош в том, что делаю, и я подумал… — он замолкает, наблюдая, как капелька конденсата от холодной воды скатывается по боку стакана. — С Мегуми я думал, что разгадал последнюю часть головоломки, — нахмурившись, он смотрит, как капелька воды исчезает на белой скатерти. — Головоломки? — Знаешь, три этапа преуспевающего человека, — говорит Тоору, поднимая вверх три пальца и опуская их один за другим. — Достойная работа, финансовая безопасность и удачный брак. Так однажды сказала ему мать, когда ему только исполнился двадцать один год, перед тем как он решил сдавать вступительные экзамены. Она смотрела на его сестру, которая справилась только с одним из трех, с тщательно нейтральным выражением, которое заставило Тоору захотеть встать между ними, чтобы его мать не могла смотреть на нее. — Успешный мужчина женится, когда ему тридцать, — сказала она, и Тоору держал это число в глубине своего сознания, как крайний срок. — Хм… — Ячи неловко ерзает на стуле. — А тебе не кажется… — она качает головой, с силой сдерживая то, что хотела сказать. — Не бери в голову, — нервно смеется она. — Не делай так, — говорит Тоору, протягивая руку через стол, чтобы ткнуть ее в лоб. — Просто скажи, что ты думаешь! Она робко улыбается ему. — Просто… то, как ты это сказал.… — она дергает себя за длинную белокурую косичку. — Вот почему ты хочешь вступить в брак. Не по той причине ты хочешь жениться на Мегуми-чан! Закусив нижнюю губу, Тоору изучает серьезное выражение лица Ячи. — Ее образ, — говорит он наконец. — Это была еще одна причина, по которой она сказала, что не выйдет за меня замуж. — Если бы это была я, — говорит Ячи, глядя на него серьезно, — я бы не была счастлива, если бы кто-то захотел жениться на мне, потому что думал, что находится в подходящем возрасте для брака. Тоору снова смотрит на кольцо, все еще лежащее между ними на столе. — Значит, ты считаешь, что она была права, бросив меня? — он судорожно вздыхает. — Я носил это с собой, думал, она позвонит и скажет, что передумала. Но она ведь не передумает, правда? Ячи просто смотрит на него большими глазами, а Тоору берет кольцо и засовывает его обратно в карман. Им приносят еду, и Тоору ковыряется в своей тарелке, меняя тему разговора, пока Ячи прихлебывает лапшу, наблюдая за ним, но давая время подумать. Когда они покидают ресторан, Тоору, оплатив счет, получает сообщение от Ханамаки. Выбор цветов для шаферов, говорится в нем, и Тоору игнорирует его, засовывая телефон в карман, и возвращается в кампус продолжить работу.

***

Тоору познакомился с Мегуми на свадьбе. Один из его бывших однокурсников женился на своей школьной возлюбленной, и Тоору появился в своем любимом сером костюме, готовый дразнить его до смерти за то, что он был первым человеком из их лаборатории, который женился. Он не был готов к встрече с лучшей подругой невесты, только что окончившей юридическую школу, которая отвергла его флирт, раздраженно закатив глаза и резко ответив, но слегка улыбнулась, когда подумала, что он не заметит. — Я встретил девушку, — сказал он Хаджиме и Мацукаве за выпивкой. — На свадьбе, — он постукивал ногтями по стакану, заставляя его звенеть, потому что ему нравилось, как бровь Хаджиме раздраженно дергалась при подобных звуках. — Она интересная, так что я собираюсь пригласить ее на свидание. Он ожидал вопросов о ней, но Мацукава просто сделал глоток пива, бросив быстрый взгляд на Хаджиме, прежде чем с тяжелым стуком поставить стакан. Молчание было странным и тяжелым, и Хаджиме был тем, кто в конце концов его нарушил. — Ну, и какая она? Тоору надулся, выведенный из себя отсутствием интереса. — Теперь я не хочу рассказывать, — произнес он, раздраженно скрестив руки. — Раз уж вы не проявляете должного энтузиазма! — У тебя каждую неделю новая подружка, — ответил Хаджиме, уставившись в стол. — А почему, собственно, мы должны проявлять энтузиазм? — Ее зовут Мегуми, — Тоору проигнорировал обычные протесты Ивайзуми о том, что он делится подробностями своей активной любовной жизни. Хаджиме ворчал на всех, с кем Тоору встречался с шестнадцати лет, в основном, как всегда предполагал Ойкава, потому что Хаджиме был явно не способен на свидания. — Она адвокат, и у нее очень длинные ноги. — Так пригласи ее встретиться, сходи на свои обычные два свидания, а я встречусь с тобой здесь на следующей неделе, чтобы узнать, какая новая девушка тебя интересует, — пренебрежительно сказал Мацукава. — Я не уверен, что она согласится пойти со мной, — тоскливо вздохнул Тоору, подперев щеку ладонью. — А это значит, что худшим ее качеством может быть вкус, честное слово. Она была злой, как Ива-чан… — Я не злой, Мусорокава, — машинально ответил Хаджиме, не поднимая глаз. Тоору привык к этому. — Ты просто испытываешь терпение святого человека. — Не ревнуй, потому что я очаровательный, Ива-чан, — Тоору положил руку на предплечье Хаджиме, не обращая внимания на то, как напряглись мышцы под его пальцами. — Немного усилий, и ты не будешь безнадежен в романтике. Я уверен, что есть девушка, которая простит твои брови. — Заткнись, — сказал Хаджиме, убирая руку Тоору со своего плеча и кладя ее на стол. — С моими бровями все в порядке. — О, Ива-чан, — ответил Тоору, — у тебя все не так с бровями, — и Хаджиме нахмурился, впервые за всю ночь глядя ему прямо в глаза, скривив уголки губ. — Впрочем, остальная часть твоего лица не так уж плоха. Я мог бы найти тебе девушку. — Не интересно, — коротко ответил Хаджиме и, вытащив из кармана бумажник, бросил несколько банкнот, чтобы покрыть свою часть чека. — Мне пора уходить. — Ты стареешь, Ива-чан? Ты всегда уходишь первым, — сказал Тоору, выпив достаточно, чтобы вместо того, чтобы быть игривым, он отвечает более «горько», чем пиво, которое они пили всю ночь. Хаджиме вздохнул, закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья. — Да, — сказал он, его голос был хриплым, и Тоору ненавидел так сильно то, что не мог прочитать его эмоции, что он не понимал Хаджиме и что каждая метафорическая подача, которую он посылал ему, разбивалась без приема о пол спортзала. — Старый и усталый, Дерьмокава. Мацукава толкнул Хаджиме коленом, и тот криво улыбнулся. — Тогда еще по одной, — сказал он, но Тоору вовсе не чувствовал, что это победа.

***

— Я слышала, ты скоро женишься, — говорит одна из ведущих конференции, стоя рядом с Тоору в очереди. Его презентация прошла отлично, ни один из вопросов, которые задавали после, не поставили его в тупик, он получил довольно громкие аплодисменты в конце, а также сердечные поздравления от всех в отделе. Мужчина купался в сиянии своих с трудом заработанных почестей и позволил всему остальному ускользнуть на некоторое время, но хватило одного напоминания, чтобы вернуть Тоору в реальность жизни. — Самый популярный лектор среди студентов, успешная личная жизнь, и все сегодня говорили о твоих исследованиях. Каково это — жить так успешно? — смеется она. — Это тяжелая работа, но кто-то должен ее делать, — отвечает Тоору с широкой улыбкой, чтобы скрыть, как быстро начало портиться настроение. Он ловит взгляд Сасады, она крадется к нему с любопытным выражением лица, прежде чем плавно вмешаться в разговор, снимая с него давление необходимости отвечать. — Устал от сегодняшнего дня, — говорит он ей. — Тяжело быть таким популярным! — Я ненавижу тебя, — отвечает она со смехом и принимает это за чистую монету. Тоору проводит остаток вечера словно на автопилоте. Ханамаки звонит, когда он идет к вокзалу, возвращаясь в свою пустую квартиру. — Сегодня понедельник, — говорит он. — Я отчетливо помню, что просил тебя ответить на мое письмо до пятницы, придурок. Тоору останавливается у станции, подальше от толпы людей, возвращающихся домой после работы или сверхурочных. — О, неужели? Извини, просто все, что ты пишешь, так скучно, что я с трудом справляюсь… — Так вот, я дал тебе некоторую поблажку, потому что у тебя сегодня была конференция, но, если ты не скажешь мне цвет костюмов прямо сейчас, да поможет мне бог, Ойкава, все будет в клеточку… — Никакого цвета, — говорит Тоору, и именно этот момент, прямо сейчас — не Мегуми, собирающая свои вещи, не слова Ячи о том, что не собирается менять свое решение — а этот момент, прямо сейчас, когда Ханамаки терпеливо ждет, пока он выберет цвета костюмов на другом конце линии, — все это становится для Тоору реальным. — В смысле? Черный? — спрашивает Ханамаки через несколько секунд. Тоору медленно вздыхает, наблюдая, как пара старшеклассников, взявшись за руки, спускаются в метро. — Нет, в смысле, ничего не заказывай, потому что я не женюсь. — Какого хрена? — обычно спокойный голос Ханамаки звучит взволнованно. — С каких это пор? — Ну, — говорит Тоору, дергая себя за галстук, потому что он вдруг начинает его душить. — С нынешних, наверное. — Где ты? — спрашивает Ханамаки, и Тоору дает ему название станции метро. — Я буду через двадцать минут. Купи себе хлеба с карри и жди меня.

***

Рядом с домом Тоору был парк, куда он часто уходил, когда был готов признаться самому себе, что ему грустно. Печаль была чем-то, с чем Тоору приходилось бороться в одиночестве всякий раз, когда она подкрадывалась к нему. Наверное, потому что грусть всегда заставляла его чувствовать себя виноватым. Как будто было глупо грустить, когда его жизнь тащилась вперед по хорошей колее и все было по-настоящему хорошо. В итоге Хаджиме всегда находил его, на одной из двух качелей, раскачивающегося взад-вперед. — О чем хандришь? — Ты когда-нибудь думал о том, как мы малы, а Вселенная так велика? — спросил однажды Тоору у Хаджиме, когда им было по шестнадцать, а предплечья Ойкавы превратились в темно-фиолетовые синяки от неудачных подач. — Ты заучка, — Хаджиме толкнул качели Тоору. — Это опять твое «инопланетне полностью реальны, Ива-чан, я смотрел документальные материалы», да? Смеясь, несмотря на стеснение в груди, Тоору сморщил нос. — Не совсем. Просто думаю о том, что вся наша жизнь может оказаться бессмысленной. — На самом деле не имеет значения, насколько велика Вселенная, разве нет? — Хаджиме сидел рядом с ним, на других качелях, начиная раскачиваться. — Неважно, существует ли на самом деле целая куча других миров. Для нас важен этот мир. Тоору тихонько что-то напевал, не сводя глаз с неба, хотя из-за заходящего солнца было еще слишком светло, чтобы разглядеть звезды. — Иногда волейбольные турниры кажутся для меня всем, но потом я вспоминаю, что есть еще восемь планет… — Тоору оттолкнулся, раскачиваясь немного выше, — или семь, может быть, если не считать Плутона, я думаю, но… Это всего лишь наша солнечная система. Есть и другие, со своими планетами, и… кажется, какое это имеет значение? Имеет ли значение то, что мы делаем? — Это та фигня, о которой ты обычно здесь думаешь? — Хаджиме закатил глаза, а затем указал на землю у края металлической опоры качелей, где муравьи вылезали из своего муравейника, двигаясь к упавшей корке сэндвича. — Посмотри на этих муравьев. Неужели им интересно, насколько мы больше них? Нет, Мусорокава, это не так. Они думают, как им поделить эту корку на куски, чтобы забрать ее домой, потому что это их цель, точно так же, как твоя цель — победить Ушиджиму. — Ива-чан, ты сравниваешь меня с муравьем? — руки Тоору крепче сжали цепи качелей. — Значит ли это, что Ушивака — это корка для бутерброда? — Как скажешь, — ответил Хаджиме. — Дело в том, что тебе не нужно беспокоиться о вещах, которые больше тебя. Сейчас ты можешь сосредоточиться на том, что видишь, и в этом нет ничего глупого. — А что, если то, что я вижу, страшнее, чем думать о чем-то большем? — солнце опустилось ниже, и небо медленно залилось пурпуром. — Что же тогда? — Тогда у тебя есть я, — ответил Хаджиме с медленной кривой улыбкой. — Я напомню тебе, что для муравья ты неплохо справляешься, — он оттолкнулся ногами, поднимаясь выше, чтобы поравняться Тоору. — Но если ты снова опоздаешь на тренировку из-за того, что фотографируешься с девчонками-первокурсницами, я раздавлю тебя своим ботинком, слышишь?! — Да, — сказал Тоору, делая глубокий вдох и позволяя качанию замедлиться. — Я тебя слышу. Они остались до ночи, пока не зашло солнце, и наблюдали, как муравьи унесли почти всю корку, кусочек за кусочком.

***

Тоору пьяно наклоняет голову набок, пока она тяжело не ложится на плечо Ханамаки. — Я слишком красив, чтобы быть таким нелюбимым. — Невозможно вечно прятать внутреннее уродство, — отвечает Ханамаки, наполняя бокал Тоору до краев. Пустые бутылки стоят перед Ойкавой за их маленьким столиком, мрачно мерцая с обещанием действительно впечатляющего похмелья. — Это полезно, — невнятно бормочет Тоору, язык у которого от слишком большого количества предыдущих стаканов стал тяжелым. — Я рассчитывал, что вы, ребята, подбодрите меня, а не заставите чувствовать себя еще хуже. Отнеситесь к своей работе серьезно! — Ты слишком драматичен, капитан, — Мацукава приподнимает густую бровь, когда Тоору с несчастным видом переводит усталый тяжелый взгляд на своего друга. На самом деле Тоору не спал уже пару дней, слишком взволнованный мыслью о том, что все рушится, и алкоголь не сильно улучшил его остроумие. — Мы здесь, чтобы убедиться, что ты не потеряешь сознание в собственной блевотине на публике. В понедельник. Это настоящая дружба, учитывая, что у некоторых из нас завтра в девять работа. — Не будет считаться, что я потерял сознание из-за того, что ты пнул меня, пока я лежал, — отвечает Тоору, поднимая голову с плеча Ханамаки и кладя щеку на прохладное темное дерево стола, отвернувшись от обоих своих друзей и направляя взгляд к переполненному пабу в западном стиле. Даже для понедельника Олдгейт оживлен, заполнен своей обычной комбинацией тоскующих по дому иностранцев и хриплых наемных работников, старая британская рок-музыка играет достаточно громко, чтобы все кричали друг другу, если хотели быть услышанными. Два парня в небрежных деловых костюмах, потные от алкогольного опьянения, делают отжимания за ругань перед барменом садистского вида, а вокруг них собирается толпа, чтобы посмеяться. Это хаос, и именно поэтому Тоору действительно нравится это место; он любит яркие, захватывающие места, даже когда ему грустно. Может быть, особенно когда ему грустно, потому что чувство грусти оставляет его пустым, и этот шум и энергия, которые наполняют его достаточно, чтобы притворяться довольным, что все остальные его друзья, кажется, находят так легко. — Хотя, честно говоря, ниже падать наверное, не так уж и далеко, — он делает глоток вина. — Свадьба через три месяца, — Ханамаки поднимает свой бокал, крутит его так, что по бокам бокала на мгновение остается красная пленка, и свободной рукой похлопывает Тоору по спине. — Наверное, она… На самом деле она ведь не уехала? Может, она просто злится? Она не рассердилась. Ей было грустно, и когда Тоору не понял, она посмотрела на него так, как будто он был… как будто он делает что-то неправильно. Тоору всегда немного боялся, что это может оказаться правдой. — Она оставила ожерелье с нашими инициалами, которое я подарил ей на Рождество, рядом с Венериной мухоловкой возле вазы с фруктами, и не взяла обручальное кольцо, когда через неделю пришла забрать свои вещи из квартиры. Она не вернется. — Рядом с Венериной мухоловкой? — удивленно спрашивает Мацукава. — Той, которую Ивайзуми подарил тебе на выпускной пять лет назад? Эта тварь все еще жива? — И ты держишь ее на кухне? — продолжает Ханамаки, и Тоору считает это излишним акцентом. Мухоловки едят мух, а мухи похожи на спелые плоды. Это единственное, что имело смысл, по мнению Тоору, даже если Мегуми всегда находила это странным и всегда стеснялась брать что-нибудь из миски. — Конечно, она еще жива, — отвечает Тоору. — Я вполне способен ухаживать за растением! — Он закрывает глаза рукой, чтобы не видеть тусклого освещения бара. — Я ученый. — Ты одержим и никогда не возвращаешься домой, — говорит мягкий голос позади него, и знакомые пальцы скользят вверх по его волосам, ногти слегка царапают кожу головы и дергают вечно непослушные пряди. — Я не ожидал, что из-за твоей небрежности она проживет больше месяца. Тоору злобно смотрит на Хаджиме, который одет в чистую, более нарядную одежду, рукава закатаны почти до локтя, а три верхние пуговицы расстегнуты на шее, демонстрируя загорелое тело, все еще напоминающее о Южной Америке. Он даже не знал, что Хаджиме собирается на другой конец света, но Мацукава упомянул об этом, когда Тоору тихо спросил, приедет ли Хаджиме сегодня вечером после первых бокалов вина. — Ты сделал мне подарок, который, как ты думал, я убью? Ты так жесток, Ива-чан. Хаджиме фыркает, прищурив глаза, внимательно изучая Тоору, рассматривая помятую рубашку, которую мужчина не успел переодеть, и, возможно, крашеные кончики пальцев из-за его злополучного приключения в пятницу, когда он помогал Сасаде помечать новых бабочек Фукусима Зизиерия. — Я сделал тебе подарок, который, как я думал, тебе понравится, — говорит он после долгой паузы. — Ты сейчас в еще большем беспорядке, чем обычно. — Меня бросила невеста, — отвечает Тоору. — Мне можно быть в беспорядке! — он садится, освобождаясь от пальцев Хаджиме. Голова у него кружится, и только рука Ханамаки на спине удерживает его от падения со стула. — И все мои друзья просто издеваются надо мной! Вы самые худшие друзья. — По крайней мере, мы покупаем тебе много вина, — добавляет Мацукава. — Может, и не самые худшие друзья, — великодушно соглашается Тоору. — Но все еще довольно низко в общем рейтинге качества друзей. Вы похожи на навозных жуков дружбы. Конечно, у вас действительно большие рога, как у быка, но вы также, знаете ли, полны дерьма. — Никто не полон дерьма больше, чем ты, — говорит Ханамаки, гримасничая в сторону Тоору. — Во-вторых, почему ты стал одержим жуками? — Он думает, что они похожи на инопланетян, — говорит Хаджиме, садясь напротив Тоору, достаточно близко, чтобы в прохладном баре тот мог чувствовать его тепло, но не настолько близко, чтобы их бедра могли соприкоснуться. — Он просто пытается выдать желаемое за действительное. Волосы Хаджиме растрепаны и отросли немного длиннее того, как ему обычно нравится. Тоору не видел его уже четыре месяца, несмотря на то, что они живут в одном городе. Не видел его больше тридцати минут с тех пор, как сделал предложение Мегуми. — Они платят, — говорит Тоору, проводя языком по зубам, — гораздо больше за изучение жуков, чем за изучение НЛО, несмотря на то, что жуки — явное доказательство того, что там есть жизнь. — А теперь Ойкава занимается исследованием образцов марсианских пород, — говорит Мацукава. Он баюкает то же самое пиво, которое пил с тех пор, как они вошли сюда два часа назад. — Может быть, он будет смеяться последним. — Или он перечитал Игру Эндера слишком много раз, — бормочет Ханамаки достаточно громко, чтобы Тоору услышал, и мужчина бросает на него шокированный взгляд. — Не смотри на меня так! Это все, чем ты занимался последние два года после того, как бросил волейбол. — Он прав, Дерьмокава, — говорит Хаджиме, встречаясь взглядом с проходящей мимо официанткой, чтобы заказать выпивку. Он просит выдержанного виски, и девушка, красивая и кокетливая, улыбается ему и кивает, не торопясь записывая то, что он хочет, в тонкий блокнот. Она наклоняется вперед ровно настолько, чтобы было видно полосу ее ключиц и волосы, блестящие на свету. Хаджиме, кажется, ничего не замечает, просто благодарит ее с той кривой, неловкой, потерянной мальчишеской улыбкой, которая всегда появлялась при девочках, и кладет мозолистые пальцы на один из стаканов с чистой водой, наполняя его из кувшина другой рукой. — Я был твоим соседом, и это именно то, что ты делал. Тоору делает еще один большой глоток вина. Они допили третью бутылку. Наверное, ему следовало бы остановиться, но завтра у него нет работы из-за конференции, а дома никого не волнует, если он ввалится пьяным или проведет ночь в обнимку с унитазом. Дома никого нет, потому что его бросила невеста, а в квартире, которую он купил десять недель назад, с дополнительной спальней для ребенка, мужчина никогда не был уверен, что хочет его, живет только один человек, и это Тоору. — Эй, — говорит Мацукава, наклоняясь через стол, чтобы ткнуть Тоору в лоб. — Возвращайся к тому, чтобы злиться на нас. Это было лучше, чем вид дождевой тучи. — Любой мой вид прекрасен, — сообщает Тоору Мацукаве в ответ, скосив глаза, пытаясь впиться взглядом в палец прямо между его бровями. — Но не тот, который у тебя сейчас, — говорит Ханамаки, прежде чем бросить задумчивый взгляд на пустую бутылку вина, как раз когда официантка возвращается с напитком Хаджиме. — Хочешь заказать еще бутылку? Хаджиме делает осторожный глоток виски. Оно, наверное, прошло проверку, потому что мужчина делает большой глоток, прежде чем поставить обратно на стол. Затем он пододвигает полупустой стакан с водой к Тоору. — Лучше выпей это. — Я не хочу воды, — говорит Тоору, наклоняясь ближе к Ханамаки и вытягивая ноги под столом, пока они не натыкаются на ноги Хаджиме. Тот быстро отдергивает свои, и у Тоору возникает искушение потянуться еще дальше и сплести их ноги вместе, просто чтобы увидеть, как Хаджиме попытается небрежно убежать от прикосновения. — Вода для тех, кто хочет почувствовать свое лицо. — Или, — говорит Хаджиме, — для тех, кто не хочет умереть от алкогольного отравления. — Зачем ты вообще пришел, если собирался просто поиздеваться надо мной? — Тоору многозначительно поднимает свой бокал и осушает его. — Не похоже, чтобы ты в последнее время беспокоился о том, чтобы быть рядом, а я мог бы обойтись и без лекций. Ханамаки неловко ерзает, когда Мацукава отводит взгляд, а Хаджиме наклоняется вперед, упираясь локтями в край стола и обхватив руками стакан. — Я не читаю тебе лекций, тупица, — он крутит стакан большими пальцами, обводя контур квадратного узора. — Если бы я читал тебе лекции, то использовал бы волейбольный мяч. — И твои брови вот так бы сошлись, — говорит Тоору, подражая фирменному взгляду Хаджиме. Мацукава, только что сделавший глоток воды, давится. — Я так не выгляжу! — говорит Хаджиме, его брови делают именно это, и Ханамаки тихо хихикает в ухо Тоору. — Не волнуйся, Ива-чан, это не самая худшая часть твоего лица, — Тоору играет с ножкой своего бокала. — Или, может быть, тебе стоит волноваться, потому что мое лицо безупречно, но даже я не могу удержать девушку, — он смеется, и даже пьяный, знает, что это, наверное, звучит ужасно. Морщинка между бровями Хаджиме становится глубже, а уголки его рта изгибаются в одной из его нейтральных выражений. — Иногда отношения складываются не так, как нам хочется, — говорит он, глядя на золотистую жидкость в стакане, который все еще крутит в своих больших руках. — Твоя личность дерьмовая, но не совсем неприятная. — Каждый хороший профессор немного эксцентричен, — Тоору выгибает бровь и кривит почти онемевший рот в хитрой усмешке. — Да будет вам известно, что в конце семестра в январе я получил высшие оценки за авторитет и коммуникативные навыки. — Это не считается, если им приходится иметь с тобой дело только три часа в неделю, — говорит Ханамаки. — Наверное, ты прав, — говорит Тоору. — В конце концов, только люди, с которыми я общаюсь больше всего, устают от меня, — он едва сдерживает улыбку, хотя его желудок сжимается. — Верно, Ива-чан? Хаджиме не отвечает. Он просто наблюдает за Тоору, его глаза темнее, чем обычно, в тусклом освещении бара. Он перестал вращать свой стакан, его большие пальцы замерли, проводя по квадратным впадинам в стекле, которые составляют узор стакана. — Нечего сказать? — Тоору закрывает глаза и делает глубокий вдох. Когда он снова открывает их, Ханамаки и Мацукава обмениваются взглядами, а Хаджиме смотрит на свое виски. Тоору протягивает руку через стол и крадет его у мужчины. Немного жидкости выплескивается на пальцы, когда он двигает его к себе, поэтому он их облизывает, прежде чем поднести стакан к губам и сделать большой глоток. Хаджиме хмурится еще больше, и Тоору лучезарно улыбается ему. — Вот что ты получаешь за то, что игнорируешь меня, Ива-чан! — он снова склоняет голову на плечо Ханамаки, чувствуя головокружение, стакан с виски стоит в опасной близости от края стола, где он его поставил, его рука все еще сжимает его. — Ненавижу, когда меня игнорируют, — он утыкается носом в мягкую хлопчатобумажную рубашку Ханамаки. — Мне все еще грустно. Макки-чан, еще вина. — Ладно, — медленно произносит Ханамаки, пока Мацукава пожимает плечами и засовывает в рот горсть пивных орешков. — Думаю, сейчас еще одна бутылка вина не навредит. — Вино не вредит, — говорит Тоору. — Вино — это фрукты, а фрукты полезны. Едва приоткрыв глаза, Тоору наблюдает, как Хаджиме явно сдерживает протест. Тоору облизывает губы и пробует виски. — Ты уверен, что ты ученый? — дразнится Мацукава, и Тоору смеется, делая еще один глоток напитка Хаджиме. Мужчина не делает никаких попыток вернуть его. Еще одна бутылка вина вместе с остатками украденного виски определенно делают хуже, и когда при последней просьбе официант приносит чек и предупреждает их о закрытии, стаканы собирают в большом количестве. Когда бар закрывается, Тоору едва делает два шага от стола, прежде чем спотыкается, едва избегая столкновения с помощником официанта, нагруженным подносом сложенных стаканов. Рука Хаджиме обхватывает его живот, притягивая к теплой груди, и Тоору падает назад, а не вперед. — Полегче, Ойкава, — говорит Хаджиме ему прямо в ухо, прежде чем отстраниться. Однако он не отпускает Тоору полностью, его рука скользит по животу и останавливается сбоку от его талии. Тоору опирается на Хаджиме для равновесия, когда они выходят на улицу, мужчина пахнет волейболом, думает Тоору. Он пахнет старшей школой, свежим дезодорантом и спортивным мылом, но, может быть, для Тоору это одно и то же, потому что именно такой для него была старшая школа. Соревнования, Ива-чан и что-то еще незначительное. Рука Хаджиме горячая, даже через рубашку Тоору, и это ощущается еще сильнее, когда они выходят на улицу, ветер дует достаточно сильно, чтобы Тоору мог чувствовать его сквозь одеяло тяжелого опьянения. Ханамаки протягивает Мацукаве наличные, чтобы оплатить половину счета, потому что всю сумму пришлось платить Мацукаве, и они случайно толкают друг друга локтями, когда возятся со своими бумажниками, оба, по крайней мере, навеселе. — Ты прикасаешься ко мне, — говорит Тоору, и Хаджиме отстраняется, как будто он заметил, только потому что Ойкава обратил на это внимание. — Я ядовит? — Дело не в этом, — говорит Хаджиме, слишком трезвый. Тоору никогда не видел Хаджиме пьяным, ни за все четыре года, что они прожили в одной квартире, ни после. — Тогда в чем дело? — Тоору наклоняется вперед, глядя сверху вниз на Хаджиме, который никогда не догонял его ростом. — Значит, я заразен? — слово «заразный» он еле выговаривает, но думает, что Хаджиме все равно понимает, потому что он вздыхает, тихо и медленно, звук почти теряется в ветру. — Пора домой, Ойкава, — говорит он, полностью отодвигаясь, когда Тоору прислоняется к голой стене. Тоору икнул. — Я не хочу домой, — говорит он. — Дом далеко, и все кружится, — а также дома пусто, но это не значит, что все должны это знать, даже если он пьян. — Может, мне лучше переночевать здесь? — Для этого немного холодновато, — смеясь, говорит ему Мацукава. — Может, посадить его в такси или, как ты думаешь, его просто вырвет? — спрашивает Ханамаки с отвращением, которое Тоору часто слышит, когда впервые показывает своим ученикам террариумы с тлей. — Честно говоря, я никогда раньше не видел человека настолько пьяного и все еще идущего. — Все еще идущего — это довольно щедро, — говорит Мацукава, несколько раз тыча Тоору в щеку. Тот пытается оттолкнуть его, но промахивается, и только Хаджиме, быстро ухватив его, удерживает от падения. — Блин, может, нам надо было помешать ему выпить последнюю пару стаканов? — С каких это пор Мусорокава кого-то слушает? — отвечает Хаджиме. — Точно, — Ханамаки щелкает языком по зубам. — Уже почти полночь, а мне пора домой, так что давай подумаем, что с ним делать. — Он живет всего в десяти минутах езды отсюда на автобусе, — говорит Мацукава. — Не очень далеко. Мышцы Хаджиме напряжены, когда Тоору позволяет мужчине взять на себя большую часть его веса. Должно быть, сегодня у него была тренировка, бессвязно думает Тоору, и именно поэтому его мышцы так напряжены. — Ты плохо сделал растяжку, — бормочет Тоору. — Ты что-нибудь потянешь, если будешь так делать. Хаджиме вздрагивает. — Я провожу его домой, — говорит он. — Мне нужно в спортзал завтра в три, а Ойкаве нужно прогуляться и отойти. — Я думаю, так бывает только когда ты подвыпивший, — с сомнением отвечает Ханамаки. — Когда ты пьян, это просто желание заснуть на скамейке в парке или потерять свой мобильный телефон в уличной вентиляции. — Я не настолько пьян, — пытается сказать Тоору, но его язык не слушается, опровергая эти слова. — Я сам доберусь до дома, если мне придется туда ехать, — он закрывает глаза и еще сильнее прижимается к Хаджиме, когда люди толкаются мимо них, выходя из бара, чтобы направиться в другой — их ночь только начинается. Наверное, на улице холодно, но его тело так приятно онемело. Его грудь уже не так сильно ноет. Мегуми, думает он, как испытание, и ничего больше не болит. Все, что у него сейчас есть, — это беспокойство в животе, жужжание, наполняющее голову, и Хаджиме, сильный и теплый, прижимающийся к нему. — Я сам могу о себе позаботиться. — Угу, — говорит Мацукава. — Ты уверен, что все нормально, Хаджиме? В голосе Мацукавы проскальзывает что-то странное, но Тоору не может понять, что именно, потому что его мозг как будто плавится, и обработка информации работает намного медленнее, чем должна. — Я мог бы… Ну, если это тебе не по пути, я смогу проводить его. — Я забочусь об этом парне с пяти лет, — говорит Хаджиме после долгой паузы. — Уверен, что у меня было достаточно практики. — Тогда ладно, — говорит Мацукава, а потом протягивает руку и снова тычет Тоору в лицо, для верности, догадывается Ойкава. — Не умирай сегодня, чемпион. — Худший друг, — ворчит Тоору, не потрудившись открыть глаза или снова попытаться ударить по руке, и Мацукава смеется. Он слышит, как они уходят, и, наконец, открывает глаза, заставляя их сфокусироваться. — Если не хочешь, можешь меня не провожать. Ты хоть знаешь, где я живу? — Будет слишком много проблем, если ты действительно умрешь, — коротко отвечает Хаджиме, хватая руку Тоору ниже бицепса. — И да, я знаю, где твоя новая квартира. Пойдем, Ойкава. — Мне почти тридцать, а ты все еще пытаешься притвориться моей мамой, — несмотря на свои слова, он позволяет Хаджиме тащить его за собой, и они вдвоем идут в направлении, которое, как Тоору почти уверен, на самом деле является направлением его новой квартиры. — Откуда ты знаешь? — Знаешь что? Тоору хмыкает. — Мою квартиру. Ты никогда там не был. Хаджиме колеблется. — Это был обратный адрес. На свадебном приглашении. — Ладно, — говорит Тоору, а затем останавливается, его желудок переворачивается. — То, на которое ты так и не ответил, — он моргает. — Кажется, меня сейчас вырвет. — Правда? — Может, и нет, — говорит Тоору, снова начиная идти. — Я свяжусь с тобой, если ситуация изменится. — Ты такой идиот, — говорит Хаджиме. — Не могу поверить, что кто-то дал тебе докторскую степень. Завтра тебе будет ужасно плохо, и это будет твоя собственная вина. — Как будто тебя волнует, буду ли я завтра болеть, — невнятно бормочет Тоору, и рука Хаджиме сжимается чуть выше локтя. — Как будто тебе теперь не все равно, что со мной будет. — Конечно, мне не все равно, придурок, — говорит Хаджиме так же грубо, как он говорил Тоору, чтобы тот лучше заботился о себе после тренировки, когда они были просто старшеклассниками. Голос Хаджиме стал глубже, и не ломается в конце оскорблений. — То, что я не вижу тебя все время, не значит, что мне все равно. — Мог бы и соврать, — отвечает Тоору. Земля плывет, когда он смотрит, как его ноги ступают одна перед другой. Он действительно выпил слишком много, и он заплатит за это, но, по крайней мере, он не чувствует, что происходит внутри. — Ты меня окончательно бросил, Ива-чан, как будто я был чем-то, что тебе больше не нужно. Слишком бесполезно, чтобы брать с собой. — Не говори глупостей, — огрызается Хаджиме. — Это ты перестал ходить на игры и стал избегать всего, что связано с волейболом! — он выдыхает. — Черт, я не хотел этого говорить. — Как будто я хотел смотреть, как ты играешь, когда не мог сам! — Тоору пытается впиться взглядом в Хаджиме, но не уверен, кто из них троих настоящий. — Ты был тем, — говорит Хаджиме так тихо, что Тоору едва слышит его, — кто сказал мне не уходить только потому, что ты сам не можешь играть. — Очевидно, — огрызается Тоору. — Но я не собираюсь смотреть, как какой-то Тобио-чан пасует тебе, когда никто никогда не сможет пасовать тебе так хорошо, как я! — он хватается за живот. — Это не значит, что я вообще не хочу тебя видеть, Ива-чан. — Да, — говорит Хаджиме так тихо, что Тоору почти не слышит. — Я знаю, — он останавливает их там, посреди тротуара, и рукой, не удерживающей Тоору, он хватает мужчину за подбородок, поворачивая его лицо так, чтобы он смотрел на Хаджиме в центре, предположительно настоящего. — Я знаю, Дерьмокава. Но мне тоже было нелегко, понимаешь? — Я уверен, что быть знаменитым участником Олимпийский игр очень тяжело для твоего морального духа, — говорит Тоору, пытаясь ухмыльнуться и изобразить то, что больше похоже на недовольство. — Должно быть, это отстой — быть в рекламе спортивных напитков и на тысячах детских стен в роли знаменитого капитана японской сборной. — Это не самое трудное, — отвечает Хаджиме, и Тоору сглатывает. — Иногда ты так зациклен на себе. Ты никогда не замечаешь… — Хаджиме замолкает. — Но было бы лучше, если бы я играл с тобой. — У тебя забавный способ показать, что ты скучаешь по мне, — Тоору рывком высвобождает руку. — Я пойду домой один. — Конечно, — сухо отвечает Хаджиме. — Ты едва стоишь на ногах, идиот. — Я уже много лет сам добираюсь домой из баров, — говорит Тоору. — Знаешь, я больше пью без тебя, чем с тобой. Несмотря на то, как сильно ты скучаешь по мне. — Почему мы ссоримся из-за этого сегодня? — Хаджиме проводит рукой по волосам, хмурый взгляд так глубоко запечатлелся на его лице, что даже сквозь затуманенные глаза Тоору он может его разглядеть. — Потому что Мегуми меня бросила, — говорит Тоору. — И ты бросил меня еще до того, как она появилась в моей жизни. — Я не бросал тебя, — говорит Хаджиме. — Мне просто нужно было… Тоору игнорирует его, перебивая. — Значит, ты появляешься сегодня вечером, ходишь со мной, провожаешь меня домой и все такое… — мысли Тоору путаются и спотыкаются, он протягивает руку и хватает рубашку Хаджиме, комкая материал в руках, когда снова собирает их вместе. — Я ненавижу это, Ива-чан, потому что, может, я забуду, понимаешь? Обхватив пальцами запястье Тоору, Хаджиме вздыхает. — Забудешь что? — Что во мне есть что-то такое, из-за чего ты не хочешь быть рядом. Лучше тебе просто держаться подальше, если ты не собираешься быть таким все время. У меня есть Макки, и Мацун, и… и Ячи, и Яхаба. Я не… — желудок Тоору скручивает. — Я не в отчаянии, и ты никогда этого не говорил, но очевидно, что мы больше не лучшие друзья. Ты не хочешь быть моим лучшим другом. За последние пять или шесть лет ты перестал этого хотеть, и я не могу понять, почему. Что я сделал? Раньше я всегда мог на тебя рассчитывать. Даже когда дела шли плохо, я мог рассчитывать на тебя, и тогда ты… — Тоору откидывает голову назад. — Фух! Пока-пока, Ива-чан! — Люди отдаляются друг от друга по многим причинам, — Хаджиме слегка тянет Тоору, заставляя его споткнуться. Ойкава опирается другой рукой на плечо мужчины, а тот обнимает его за талию. — Это не всегда потому, что кто-то сделал что-то не так, — его пальцы слишком крепко сжаты, и лучше пусть так, потому что Тоору не уверен, что его ноги больше хотят нести его. — Кроме того, дела плохи, и я здесь, разве нет? — А как насчет завтра? — спрашивает Тоору, его голова падает на плечо Хаджиме, когда они снова начинают идти, не желая тратить энергию, чтобы удержать ее. — Ты будешь здесь завтра? Большой палец Хаджиме делает круг чуть ниже нижнего ребра Тоору, и это обжигает. — Давай отвезем тебя домой, Мусорокава. — Я уверен, что моя Венерина мухоловка ужасно одинока без меня, — бормочет Тоору в шею Хаджиме, и тот смеется, встряхивая их обоих. — Ты совсем не изменился, что ли? — он вытаскивает руку Тоору из-под рубашки, и для Хаджиме, который двигается так же резко, как и говорит, это довольно мягко. — Ты такой самовлюбленный. — Я изменился, — говорит Тоору, закрывая глаза, чтобы побороть головокружение и надеясь, что Хаджиме не уведет его в канаву. — А ты все еще используешь тот же дезодорант, что и в школе. — Почему ты вообще это заметил? — голос Хаджиме сухой, немного трескучий, когда Тоору придвигается ближе и снова вдыхает его запах. — Мне всегда нравилось, как ты пахнешь, — говорит Тоору. Его губы скользят по мягкой коже шеи Хаджиме, отчего тот немного подрагивает. — Я лучше всего засыпал в те дни, когда ты ночевал у меня, или после, когда мои подушки пахли тобой. — О, — говорит Хаджиме, а затем отстраняется от Тоору, и тот, спотыкаясь, упирается спиной в прохладное стекло. — Где твои ключи? — Мои ключи? — Тоору облизывает губы, запоздало сообразив, что стекло — это дверь в его квартиру. — В кармане, — говорит он, подумав, но не делает попытки дотянуться до них, его руки весят по тысяче килограммов на каждую. Тоору глубоко вдыхает вечерний воздух, который никак не замедляет кружение в голове, и снова закрывает глаза. Он слышит тихое жужжание первых цикад сезона, непрерывно, подобно машине. Они громче летом, когда размножаются в массовом порядке, но этим летом было несколько действительно теплых дней, и… И рука Хаджиме скользит в карман, вниз по бедру в поисках ключей. — Щекотно, — шепчет он, и Хаджиме выдыхает теплый воздух. — Нужно уложить тебя в постель, — произносит он. Его голос звучит неуверенно, и Тоору не может понять, почему, ведь он едва сделал глоток своего напитка. — Я буду спать здесь. Слушая цикад. — Для них еще слишком рано, — отвечает Хаджиме, вытаскивая связку ключей и изучая ее содержимое, разглядывая два ключа-карты. — Но они и так уже такие громкие. Эта карта открывает главную дверь? — Самцы цикад имеют более развитую брюшную полость, чем самки, — Тоору щурится. — Вот почему они такие громкие. Это брачный зов, — он постукивает по бледно-голубой карточке. — Эта. — Так вот почему ты так громко кричишь? — Хаджиме хватает Тоору за руку и тащит его внутрь, когда дверь открывается. — Брачный зов? — Я больше похож на самца бабочки, — говорит Тоору, позволяя Хаджиме затащить себя в лифт. Он нажимает кнопку, случайно задевая верхние и нижние этажи, прежде чем рухнуть на дальнюю стену. — Ярко окрашенные, чтобы привлечь как можно больше внимания. Естественный отбор избавляется от скучных. Ивайзуми издает низкий смешок, который эхом отдается в лифте. — Ты никогда не будешь скучным, Ойкава — лифт останавливается, и Хаджиме собирается выйти, но Тоору хватает его за рубашку. — Еще один, — говорит он. — Я нажал слишком много кнопок. Они выходят на этаж Тоору, и мужчина добирается до своей двери, прежде чем вспоминает, что у Хаджиме его ключи. — Он у меня, — говорит Ивайзуми, вставляя ключ в замок и впуская их в квартиру. Тоору, спотыкаясь, сбрасывает туфли и проходит через гостиную, по коридору, направляясь прямо в свою спальню. Он проводит рукой по стене для равновесия, пока не добирается до комнаты. Распахивая дверь, он на мгновение представляет, как Мегуми собирает свою сумку, прежде чем образ сменяется грязной реальностью его собственного беспорядка, недельной рабочей одежды, разбросанной по полу вместе с его пижамой. Не обращая на них внимания, он идет прямо вперед, пока его колени не упираются в кровать, а затем падает лицом вниз на мягкое одеяло. Мама Хаджиме сшила его, когда они с Ивайзуми снимали ту первую квартиру в Токио, всего в двадцати минутах ходьбы от тренировочного зала сборной. Кажется, что это было целую вечность назад, и, когда Тоору трется об одеяло, он понимает, что с годами оно стало таким мягким. — Ложись в постель по-нормальному, — говорит Хаджиме позади него. — Ты что, никогда не кладешь одежду в стирку? — Какой в этом смысл? — говорит Тоору в одеяло, не заботясь о том, чтобы его можно было понять. — Здесь никто, кроме меня, не живет. — Ты был такой же, когда мы жили вместе, — он поднимает Тоору на кровать, как будто тот вообще ничего не весит, несмотря на то, что сам Тоору думает, что каждая его конечность слишком тяжелая, чтобы ее поднять. Перевернув его, Хаджиме убирает волосы со лба мужчины. — Так что не используй это оправдание. — Ты не в счет, — говорит Тоору, совсем не помогая Хаджиме вытягивать из-под него одеяло, которым он накрывает его сверху, приковывая к постели. — Ты Ива-чан. — Если я пойду на кухню и принесу тебе воды, ты ее выпьешь? — Нет, — говорит Тоору, чувствуя, что борется с уплывающим разумом, чтобы заговорить. — Никуда не уходи. — Только на кухню, — говорит Хаджиме. — Завтра у тебя будет жуткое похмелье. — Не уходи, — говорит Тоору, закрывая глаза и зная, что не откроет их до утра. — Я устал от того, что ты меня бросаешь. Я устал от того, что все меня бросают, но особенно ты. — Ойкава… — Останься, — говорит Тоору, и он хочет, чтобы это прозвучало твердо, но, засыпая, не знает, удается ли ему это.

***

В первый раз Тоору напился, когда ему было девятнадцать, и единственное, что он заметил, кроме странного головокружения, было то, что он наконец-то мог двигаться, не чувствуя острой боли в колене. Он выпил три кружки пива на пустой желудок, сидя на диване перед старым, квадратным телевизором в их с Хаджиме общей квартире. Старый фильм про Мотру, который он смотрел, давно закончился, сменившись международными новостями, но пульт был вне досягаемости, а Хаджиме еще не вернулся домой, так что подать его было некому. Сестра Тоору принесла ему пиво без его просьбы, и, сидя с ним с первой порцией, смеялась над его сморщенным от вкуса лицом. — Зачем ты принесла мне это? — спросил ее Тоору, и она ухмыльнулась ему так, как ухмылялся он сам. — Не говори маме, — сказала она, не отвечая прямо на вопрос. — Она уже думает, что я плохо на тебя влияю. — Так и есть, — Тоору провел большим пальцем вверх и вниз по стенке банки, гладкий алюминий и конденсат скользили по коже. — Я такой хороший мальчик, а ты меня развращаешь… — Да, конечно. Я думаю, это ты плохо на меня влияешь, — она прищурилась, глядя на него сверху вниз. — Ты все еще похож на самого себя. — А на кого еще мне быть похожим? — Хаджиме звонил, — призналась она. — Он беспокоился о тебе и сказал, что ты не будешь говорить о… Ну, я принесла пиво на случай, если ты захочешь поговорить. — Подкуп? — Тоору постучал указательным пальцем по подбородку. — Неплохая стратегия. Ты должна была принести и закуски! — Я твоя сестра, — она достала из коричневой кожаной сумочки упакованный сладкий пирог и протянула ему. — И все же я не знаю, почему думала, что ты расскажешь мне то, чего не говоришь своей второй половине. — Моя вторая половина? — Тоору фыркнул. — Если бы Ива-чан и я были соединены, я составлял бы две трети, так как были бы моя внешностью и характер, — он откинулся на спинку дивана, неловко выгнув спину, и осушил банку, привыкнув к ее вкусу. — Я надеялась, что Хаджиме будет характером, — ответила она, вставая, чтобы уйти. — У меня была бы более легкая жизнь, — она взъерошила его челку, позволив пальцам погрузиться в беспорядок. — Не пей все, а то Хаджиме меня убьет. — Он все еще не моя мать, — ответил Тоору, закрывая глаза и наслаждаясь прикосновением. — И не имеет права говорить о количестве выпитого мною алкоголя. Его сестра понимающе усмехнулась. — Но ведь это он потащит тебя в ванную, чтобы тебя там стошнило, — высвободив пальцы из его спутанных сальных волос, она наклонилась и поцеловала его в лоб. — Скоро тебе станет лучше, Тоору. Я приведу Такеру позже на этой неделе, чтобы он поприставал к тебе. Когда она ушла, Тоору открыл крышку второй банки. Хаджиме вернулся домой, конфисковав остальное, прежде чем Тоору смог открыть четвертую дрожащими и нескоординированными пальцами. Тоору сжимал и разжимал ладонь, а потом поднял затуманенные глаза. — Это мое, — сказал он наконец. — Ты достаточно пьян, — сказал Хаджиме. — А эти теплые. Твоя сестра заходила, наверное. — Ты опоздал, Ива-чан, — сказал он, и Хаджиме нахмурился, прижимая холодную руку к затылку Тоору. — Поздно, поздно, поздно. — Ты выглядишь как идиот, — ответил мужчина, убрал руку и сел рядом с ним на диван, — с таким открытым ртом. Ты похож на морского окуня. Иностранные новости на заднем плане сменились с английского на китайский, когда Тоору заставил себя сфокусировать взгляд на Хаджиме. Он потный и разгоряченный после тренировки, несмотря на прохладу пальцев, которые легонько лежали на бедре Тоору, как раз над толстым пластиком его нового корсета. — Подло! — Тоору безрезультатно толкнул Хаджиме, прижав ладонь к влажной хлопчатобумажной футболке. — Если бы я жил в океане, то определенно был бы тритоном, — Тоору икнул, чувствуя в горле привкус пива. — Я заставлю всех жителей Окинавы влюбиться в меня, и в мою честь будут петь народные песни, а также… — он снова толкнул Хаджиме, все так же бесполезно, — рекламы для туристов о самом привлекательном морском существе в мире. — В тебе столько чепухи, — сказал Хаджиме, схватив Тоору за запястье другой рукой и повернувшись к нему на диване. Тоору сдвинулся на бок, его голова упала на плечо мужчины. — А может, я был бы сиреной, заманивающей рыбаков на смерть своим голосом, — закрыв глаза, Тоору позволил плечам Хаджиме со смехом качнуться. — Твой голос и правда заставляет меня хотеть умереть. Пальцы вокруг запястья Тоору слегка напряглись, прежде чем отпустить. Другая рука Хаджиме скользнула по краю корсета Тоору, скользя по коже, достаточно, чтобы пощекотать и привлечь его внимание к той части его тела, которую он игнорировал с первых нескольких глотков пива. — У русалок нет коленей, — сказал тогда Тоору, и Хаджиме резко вдохнул, заставив Тоору открыть глаза, чтобы увидеть его. Наклонив голову достаточно высоко, чтобы разглядеть губы и челюсть Хаджиме, Тоору заставил себя рассмеяться. — Это было бы не так уж плохо. — Русалки вообще не играют в волейбол, — наконец ответил мужчина. Рука на бедре Тоору становилась все тяжелее с каждым словом, словно их вес был чем-то реальным и наполнял прикосновение Хаджиме. Новости перешли на японский, и Тоору позволил истории о мировом рекорде на самый большой арбуз окутать свое сознание, снова икнув. Пиво плескалось в желудке, и вся легкость, которую принес ему алкоголь, почти исчезла, сменившись тошнотой и пустотой, которую он еще не понял, как будет заполнять. — Я собираюсь уйти из команды, — сказал он, и единственной заметной реакцией Хаджиме было то, что его щека прижалась к виску Тоору, теплая и твердая. В конце концов, главный врач команды сказал Тоору, что его шансы выйти в стартовом составе с повторяющейся стрессовой травмой не очень хороши, и что колено, которое он повредил, переутомившись в средней школе, не выдержит его веса. — Да, — сказал Хаджиме. — Я знаю. — Но ты не можешь уйти, — пробормотал Тоору, приглушенный чужим плечом. — Я капитан, так что ты должен меня слушаться, Ива-чан. — Я никогда в жизни не слушал тебя, Дерьмокава, — ответил Хаджиме. Тоору глубоко вздохнул. — Ты всегда слушаешь меня, — сказал он. — Даже когда никто другой этого не делает, — он рассмеялся. — Я не могу быть капитаном, если не могу играть. Внезапно Тоору оказался втянут в полуобъятие, рука Хаджиме тяжело легла ему на плечи, но осторожно, чтобы не задеть колено, слегка притянула к себе. С алкоголем, бегущим по его венам, Тоору потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать, что его голова была аккуратно спрятана под подбородком Хаджиме. — Эй, — сказал Ивайзуми, — не забывай, что ты не такой, как Кагеяма. — Что… — Тоору прикусил нижнюю губу. — Что ты хочешь этим сказать? Не издевайся надо мной, Ива-чан. — Ты не гений, — продолжал Хаджиме. — Ты стал одним из лучших связующих в волейболе среди школ благодаря упорной работе и упорству, а не потому, что родился с талантом играть в волейбол. Поэтому… — И что? — Тоору протянул руку и схватил его за рубашку. — Ты хочешь сказать, что ничего страшного в том, что я не умею играть? Потому что… — Нет, идиот, — прервал его Хаджиме, и в его голосе послышалось раздраженное беспокойство. — Я пытаюсь сказать… — он вздохнул. — Волейбол — еще не конец для таких, как ты, раз уж ты… ну… просто удивительный, — последнюю часть он пробормотал, но для Тоору это было самое ясное, что сказал Хаджиме. — Ты сможешь делать все, что захочешь, потому что ты такой человек. Какая-то часть Тоору хотела заплакать от редкой сентиментальности Хаджиме и завернуться в эти слова, как в одеяло, чтобы отогнать холод страха, который охватывал его последние две недели. Остальная его часть, однако, не смогла удержаться, чтобы не вырваться из объятий Хаджиме и не посмотреть на него сквозь ресницы, позволив губам скользнуть в самодовольной ухмылке. — Ива-чан, — ворковал он, — ты считаешь меня удивительным? В смысле, это очевидно, но я никогда не думал, что ты признаешь это так открыто! Если ты хочешь уроки… — Я тебя просто ненавижу, — прорычал Хаджиме, легонько отталкивая его, оставляя между ними пространство. Он не встретился с ним взглядом, но потянулся вперед и схватил пульт, который был вне досягаемости Тоору, включил канал на старый повтор Супер Сентай на ТВ Асахи, а затем встал, чтобы принести Тоору стакан воды, пробормотав «не умирай», когда сунул его в руку Ойкаве.

***

Похмелье Тоору, когда он, наконец, просыпается, — это пульсирующее, корчащееся чудовище под его веками, со слизистыми грубыми щупальцами, которые тянутся вниз по пищеводу и сворачиваются в животе. — Убей меня, — говорит он своей пустой спальне, но, к сожалению, не происходит удара молнии, который избавил бы его от страданий. Он неохотно приоткрывает глаза, и они горят от контактных линз, которые не следовало оставлять на ночь. Сев, он потирает лицо, несколько раз моргая, чтобы прояснить зрение. Когда мир фокусируется, мужчина поворачивается к прикроватному столику и находит стакан воды. «Пей» написано угловатым, резким почерком Хаджиме, в той же форме, в какой он отдает команды собаке своей матери. Хаджиме, вспоминает Тоору, когда воспоминания немного возвращаются к нему, привел его домой прошлой ночью. Он уложил Тоору в постель, а потом сидел рядом с ним, пока он не заснул или не отключился от мира мертвым сном. Тоору берет стакан с водой и пьет. Он чувствует себя отвратительно, липкая от пота одежда — еще одна ужасная вещь в его нынешнем состоянии. Его телефон громко жужжит у бедра, и, все еще потягивая воду, он засовывает кончики пальцев в карманы брюк, чтобы вытащить его. Это сообщение от Мацукавы. «Ты пережил эту ночь или уже покинул этот бренный мир?» Прищурившись, мужчина быстро отвечает: «Почему вы с Макки-чан (ом?) оба пытаетесь убить меня в последнее время?» Затем, отбросив телефон в сторону, Тоору заставляет себя встать с кровати и, спотыкаясь, идет в ванную, чтобы хоть как-то привести себя в порядок. После душа и чистки зубов он гораздо лучше осознает окружающий мир. Умывая лицо, он видит обручальное кольцо Мегуми, лежащее на стеклянной полке рядом с раковиной, где он оставил его после обеда с Ячи на прошлой неделе. — И что мне с ним делать? Может быть, он все еще пьян, но сейчас в центре его груди поселилось смирение, хотя небольшой страх все еще остается при мысли о звонке его сестре. И его мама. О Боже, его мама. Он набирает в рот воды и снова споласкивает лицо, прежде чем вернуться в спальню, чтобы взять с пола пару спортивных штанов, а также футболку Токийского Диснейленда, в которой он спит почти каждую ночь. Хаджиме купил ее на второй неделе после окончания школы, когда они приехали по приглашению спонсора, чтобы посмотреть оборудование сборной Токио. (— О, ты купил мне подарок! — Тоору ткнул Хаджиме в руку. — Это свидание, Ива-чан? Ты должен был сказать мне! Я бы купил тебе милую пару звериных ушей для всех наших селфи! — Я подумал, что если куплю тебе новую, то мне не придется смотреть на ту, с неоновыми лицами Микки-Мауса в течение следующих шести лет, — ответил Хаджиме, его лицо раскраснелось, а брови шевелились, как разъяренные гусеницы.) Одетый, он бредет из спальни в сторону кухни, пытаясь вспомнить, есть ли что-нибудь в холодильнике. Не похоже, что Тоору часто бывает дома, учитывая все, что у него происходит в лаборатории, а в последнее время он был слишком занят, чтобы покупать свежие овощи или что-то еще, что может испортиться, если он забудет об этом во всей суматохе вокруг его презентации. Только оказавшись в гостиной, он замечает резкий запах бульона конму, а когда заглядывает на кухню, то видит Хаджиме, все еще одетого во вчерашнюю одежду, склонившегося над стойкой, лицом к лицу с Венериной мухоловкой Тоору. — Ты все еще здесь, — выпаливает Тоору, не задумываясь, а затем прикусывает губу, когда Хаджиме смотрит на него, скривив губы в полуулыбке. У него темные круги под глазами, тень щетины на щеках и подбородке, а рубашка измята до неузнаваемости и прилипла к широким плечам. Трезвый, Тоору действительно может рассмотреть Хаджиме вблизи впервые за несколько месяцев и запомнить все мелочи во внешности своего друга, которые изменились. Он заметил более длинные волосы, но не новый тонкий шрам на тыльной стороне ладони или свежие синяки на предплечьях от жестких ударов. — Ты… — голос Хаджиме хрипит, и он откашливается. — Вчера вечером ты попросил меня остаться. Так я и сделал. Подойдя к другой стороне стойки, Тоору прислонился к ней. — Так ты и сделал, — отвечает он, прежде чем ткнуть указательным пальцем в один из листов Венериной мухоловки. Тонкие, грейпфрутово-розовые колючки щекочут при касании, чувствуя что-то достаточно маленькое, чтобы съесть. Хаджиме тянется через стойку, чтобы шлепнуть его по руке. — Не делай так, — говорит мужчина. — Помнишь, как ты обиделся, когда Ханамаки размахивал перед тобой едой в качестве привлечения внимания во время твоих расчетов? — Растения не такие чувствительные души, как я, — отвечает Тоору, сжимая руку в кулак и больше не дотрагиваясь до растения. — Особенно Хаджиме-чан. Он крепкий, как гвоздь. Хаджиме удивленно поднимает брови. — Ты назвал свою Венерину мухоловку в мою честь? — Ты подарил ее мне, — отвечает Тоору. — Да и было приятно иметь Ива-чана, который не мог ответить! — постукивая ногтями по мраморной столешнице, Тоору изучает, как легко Хаджиме вписывается в его кухню. Даже краска на стенах оттеняет сияние загорелой кожи, весеннее солнце уже оставило свой след на щеках и переносице мужчины. — Я действительно удивлен, что она все еще жива, — говорит Хаджиме, бросая на него последний взгляд, прежде чем снова повернуться к кипящей кастрюле на плите. — У тебя даже нет достаточно еды в доме, чтобы прокормить себя, поэтому я не уверен, как то, что не может позаботиться о себе, пережило твою опеку. — Пришлось сделать так необходимый щелчок по интернет-ссылке, — смеясь, говорит Тоору, рассеянно поднимая руку, чтобы потереть все еще немного болящую голову. — Даже если это и съедает предмет моих профессиональных научных интересов, — он наблюдает, как мышцы спины Хаджиме двигаются сквозь тонкий материал его рубашки, когда он вынимает комбу и бонито из бульона даши. — Каждой ловушке требуется неделя, чтобы переварить одно насекомое, если предположить, что оно небольшого размера, а у Хаджиме-чана сейчас только четыре. И не нужно кормить каждую ловушку, когда она снова открывается. Мухоловки могут прожить месяцы, не получая пищи кроме той, что они ловят сами. — Тоору закрывает лицо обеими руками, упираясь локтями в столешницу, отслеживая движение уверенных рук Хаджиме, когда он возвращает бульон на плиту в новой кастрюле, ставя конму на другую конфорку со свежей водой, чтобы снова сварить. — На самом деле это просто восхитительно, насколько живуч Хаджиме-чан! Он идеальный питомец! — Только ты можешь подумать, что плотоядное растение — идеальное домашнее животное, Мусорокава. — Только ты купишь его для меня, зная, что я куплю! Хаджиме фыркает, снимая крышку с совершенно нового контейнера с красной пастой мисо, открывая ящик за ящиком, пока не находит столовые приборы Тоору. — Ты предсказуем, — говорит он, добавляя две полные ложки пасты в кастрюлю. Он слегка колеблется. — По крайней мере, для меня, поскольку я единственный человек, который знает, что ты смотрел ту сцену в «Чужом-3», где один из ксеноморфов ест этого бегуна около тридцати раз подряд, делая заметки о том, какие у него зубы. — Очень важно знать такие типологические данные, — высокомерно отвечает Тоору и, обойдя стойку, встает рядом с Хаджиме и заглядывает в кастрюлю, пока тот вытаскивает разделочную доску. — У меня был зеленый лук? — Один остался, — отвечает Хаджиме. — Тофу нет, так что придется обойтись без него. Я приготовил рис, — он показывает на рисоварку, зажженную и дымящуюся, — и у тебя было несколько яиц, но теперь твой холодильник почти пуст. Вообще-то твои шкафы тоже пусты. — Он постукивает по пасте. — Сушеный комбу и немного уксуса — все, что у тебя есть. — Ты сейчас выглядишь ужасно хозяйственным, Ива-чан, — говорит Тоору, наклоняясь к Хаджиме. Он ожидает, что мужчина отодвинется, и немного удивляется, когда он этого не делает. Глаза Тоору бегут вверх, чтобы рассмотреть лицо Хаджиме, но оно непроницаемо, его глаза сосредоточены на доске, где он аккуратно нарезает зеленый лук тонкими кружочками. — А ты выглядишь ужасно с похмельем, Ойкава, — Хаджиме облизывает губы. — Я так понимаю, твоя неве… Мегуми тоже не любила готовить? Поскольку у вас даже нет соевого соуса, не говоря уже о чем-то еще. — Она… — Тоору медленно почесывает изгиб шеи, цепляясь за растянутый воротник своей диснейлендской рубашки. — Ну, вроде того. Правда, она тоже занятая, — отвлекаясь на поиски тарелок для супа и риса, Тоору переходит на другую сторону кухни. — Да и она еще не переехала. Только кое-какая одежда и туалетные принадлежности. Один чемодан всего стоит, — его руки слегка дрожат, когда он слишком сильно ставит белые миски на стол. — Хорошо, что так легко было собрать вещи и уехать. — Все правда будет хорошо, Ойкава, — говорит Хаджиме после долгого молчания. — Ты будешь двигаться вперед, как всегда. Двигаться вперед — это то, что Тоору делал уже достаточно, чтобы поместить это в свое проклятое резюме, прямо рядом с не ударить Кагеяму или Ушиджиму, несмотря на то, как часто их лица просили об этом, и как однажды сфотографировался с Кьяри Памю Памю. — Конечно, — говорит Тоору, упрямо выпячивая подбородок. — И все же, Ива-чан, я не нуждаюсь в ободряющих словах о том, как пережить разбитое сердце от того, кто даже не может пригласить на свидание, — краем глаза он видит, как Хаджиме застывает на середине движения, крошечный кусочек зеленого лука цепляется за костяшку его безымянного пальца, а пар от супа оставляет на его коже легкий след влаги, которая блестит, когда солнечный свет проникает в окно. — Что ты об этом знаешь? Хаджиме сглатывает, его кадык подпрыгивает, и Тоору пытается не замечать, какие у него темные и густые ресницы, когда он опускает веки. — Ты все еще такой ребенок, — говорит Хаджиме, затем, убавляя огонь свободной рукой, продолжает помешивать другой. — Ты обожаешь меня и хочешь накормить, — рефлекторно отвечает Тоору. Атмосфера часто повторяющегося разговора достаточно проста, чтобы вернуться к нему, несмотря на то, что между этим моментом и последним похожим они были только вдвоем в комнате, занимаясь простым делом и просто находясь… вместе. — Верно, Ива-чан? — Я хочу тебя покормить, — говорит Хаджиме, протягивая руку за миской. Тоору берет одну и кладет в свою большую мозолистую ладонь. Теперь все волейбольные мозоли Тоору исчезли, сменившись одной от его любимых гелевых ручек на внутренней стороне большого и указательного пальцев. Пальцы Хаджиме все еще жесткие в тех местах ладони, где мяч ударяется, когда он бьет. — Я скормлю тебя крокодилу! — Не Венериной мухоловке? — легкомысленно спрашивает Тоору. — Может быть, это и был твой ужасный план с самого начала, Ива-чан! Ты пытался избавиться от меня! — Венерины мухоловки едят только жуков. Ты, конечно, вредитель, но это не совсем одно и то же, — он осторожно наливает суп в миску. — Тем более мне лучше не оставлять тебя. Очевидно ты был в нескольких днях от голодной смерти. — Во-первых, — говорит Тоору, ставя полную тарелку на край стола и беря пустую, — Венерины мухоловки могут питаться не только насекомыми. Они также едят маленьких лягушек. Хаджиме-чан съел одного из лягушек Такеру, когда я оставил его в доме моей сестры во время переезда, — он снова проходит по кухне, на этот раз чтобы наполнить обе миски рисом, в то время как Хаджиме ставит на стол тарелку супа и два сырых яйца. — А во-вторых, я бы не умер от голода. В этом ящике рядом с холодильником лежат все мои меню на вынос! Поэтому, после неизбежного разочарования от пустого холодильника мне даже не нужно делать ни одного шага, чтобы решить, что я буду есть на ужин! — он торжественно и самодовольно ухмыляется. Хаджиме долго смотрит на него, явно разрываясь между разочарованием и нежностью. — Как у тебя еще нет цинги, Мусорокава? Сердце Тоору болезненно сжимается от того, как редко он видел это выражение за последние несколько лет. Он скучал по Хаджиме, даже когда позволил им отдалиться друг от друга. Но не говорит этого. Мужчина просто улыбается шире и приносит рис вместе с двумя белыми суповыми ложками и кладет на стол, где уже стоит готовый завтрак. — Иногда мои студенты кормят меня фруктами. Какой смысл в миньонах, если они не приносят вам еду? — Они не твои миньоны, они твои ученики, — губы Хаджиме сложились в едва заметную кривую улыбки. — Ешь, пока не остыло. — Да, мам, — говорит Тоору, хлопая ресницами, на что мужчина закатывает глаза, протягивая руку и вытаскивает две разные пары палочек, вручая набор Тоору и оставляя набор для себя. Тоору разбивает яйцо в горячий рис и помешивает, пока желток растекается по бокам. Когда он замечает, что Хаджиме не двигается, он поднимает глаза и видит, что мужчина просто… наблюдает за ним, положив узкий конец своих палочек на край миски с рисом. — Ива-чан? — Я не пытался от тебя избавиться, — говорит Хаджиме. — Я бы никогда… не хотел это сделать. Потому что ты очень важен, и я… хочу быть рядом с тобой. Тоору моргает, чувствуя, как его глаза жжет от линз, которые он все еще не снял. Мысли возвращаются к прошлому, когда он обвинил Хаджиме именно в этом, а затем еще дальше, к прошлой ночи. Во мне есть что-то такое, из-за чего ты не хочешь быть рядом. — Ива-чан… — начинает Тоору, кладет палочки и складывает руки вместе, прежде чем наклониться вперед, чтобы посмотреть Хаджиме прямо в глаза. — Почему ты сегодня такой мягкий? Ты умираешь? Это похоже на сюжет Акиры Куросавы… — О боже, — говорит Хаджиме, и Тоору глотает радостный смех, который пытается вырваться из него из-за горечи, сожаления и постоянной, вездесущей тьмы, над которой он едва удерживает голову. — Нет, идиот, это не похоже на Акиру, у меня нет смертельной болезни… Тоору говорит так, словно Хаджиме даже ничего не произносил. — И когда ты пытаешься максимально использовать свои последние дни на Земле, ты вдруг понял, что не можешь жить без меня?! — он театрально вскидывает руку ко лбу. — Подожди, ты видел Акиру? Кто ты и где мой Ива-чан?! Хаджиме с громким стуком опускает голову на стол. — Ты, должно быть, самый нелепый человек из всех, кого я когда-либо встречал. — Приму это как комплимент, — говорит Тоору и откусывает огромный кусок риса, покрытого яйцом.

***

Любимый профессор Тоору в колледже не был учителем астрофизики, который поэтично рассказывал о черных дырах, о расположении планет и о том, как спутники Юпитера вращаются вокруг него, основываясь на каком-то сложном наслоении гравитационных притяжений. Вместо этого Тоору полюбил эксцентричную лепидоптеролога по имени Мигучи, которая преподавала ему зоологию и которая в перерывах между работой в офисе и полевыми работами сообщала ему тысячи удивительных фактов о бабочках. Мигучи проводила большую часть своего времени в лаборатории, изучая мутировавших бабочек из Фукусимы, и платила Тоору 1000 йен в час, чтобы помочь ей проанализировать усеченный размах крыльев бледно-травянистых голубых мотыльков или дегенерацию зрения, обнаруженную у более чем пятидесяти процентов самцов третьего поколения. Когда он спросил ее, почему она так заинтересована, она улыбнулась, глядя на него сквозь очки, которые были такие же толстые, как расстояние между последней костяшкой пальца Тоору и кончиком го мизинца. — Ну, — сказала она, — в основном потому, что в детстве я была одержима Мотрой, — она рассмеялась. — Но еще то, что насекомые — самые древние и сложные живые существа на планете, чертовски здорово. Девушке Тоору в то время не очень-то нравились каракули муравьев, которые Тоору оставлял разбросанными по их с Хаджиме общей квартире, гримасничая и корча рожи, но Ивайзуми только внимательно рассматривал их и позволял Тоору болтать о том, как ему нравится то-то и то-то, точно так же, как в детстве, когда Тоору учил его правилам волейбола или составу каждого созвездия на небе. — Я подумываю стать зоологом, — сказал однажды Тоору, сидя на диване с куском пиццы в одной руке и блокнотом по биохимии в другой, размазывая жир по верху каждой страницы. Хаджиме лежал на полу, отжимаясь одной рукой, и Тоору откусывал очень большой кусок пиццы каждый раз, когда Хаджиме поднимал глаза, чтобы компенсировать тот факт, что он был слишком занят едой, чтобы надавить на спину друга для «дополнительной нагрузки». — Разве это ужасная идея? Это слишком странно? — Ты должен изучать все, что тебя интересует, Дерьмокава, — сказал Хаджиме, хрипло и не глядя в глаза Тоору, уставившись в пол, пока он пыхтел и пыхтел, выполняя очередной подход. — Даже если это странно. Ты сам странный, поэтому никогда не будешь счастлив, если будешь делать что-то, что заставляет тебя скучать. — Хм, — сказал Тоору, а затем нарисовал ботсванского жука-голиафа на полях своих заметок, достаточно подробно, чтобы его девушка закричала бы в следующий раз, когда посмотрела через его плечо, пока он учился. Она порвала с ним сразу после того, как он решил официально сменить специальность, слишком напуганная растущей коллекцией моделей насекомых, поселившихся со всеми инопланетными и Супер Сентайскими фигурками вокруг их с Хаджиме квартиры. Тоору допоздна ел мороженое с Хаджиме в тот вечер, когда они расстались, объясняя разницу между европейскими и китайскими ушастиками, используя зубочистки, чтобы рисовать картинки в тающем десерте, точно так же, как он рисовал волейбольные стратегии, и хотя это был не очень хороший день из-за того, что его бросили и пришлось заполннять тонну документов о крупных изменениях, это был первый раз за долгое время, когда Тоору чувствовал себя хоть немного похожим на себя, просто сидя рядом с Хаджиме на полу и делясь чем-то, что он любил.

***

Родители Тоору до сих пор живут в том же доме, в котором он вырос, прямо на окраине Мияги, и когда он подъезжает к нему, аккуратно припарковывая машину на узкой подъездной дорожке позади отцовской «Хонды Сивик» 1992 года, он скользит взглядом по низким японским кленам, скрывающим фасад дома. Мать Хаджиме поливает свои весенние растения, знакомые желтые и оранжевые цветы прошлых лет, и смотрит, как он вылезает из машины. — Тоору, это ты? — она выключает шланг и поднимает руку, чтобы прикрыть глаза от солнца. — Ты такой высокий! — То же самое вы сказали, когда мы виделись в последний раз! — Тоору выдает свою самую очаровательную улыбку. Он любит маму Хаджиме. Она спокойная и терпеливая во всех отношениях, как и Хаджиме втайне. Это довольно большой контраст с мамой Тоору, которая часто поднимает драму на новый уровень. — Вы же знаете, что я не вырос за пять лет, мама. — Ты так редко возвращаешься, что я каждый раз удивляюсь! — она отрицательно качает головой. — Ты и Хаджиме, оба! Мы не должны были позволять вам переезжать в Токио, если это означало, что мы никогда больше не увидим наших сыновей! — Может быть, я так редко приезжаю в Мияги, потому что хочу, чтобы кто-нибудь похвалил меня за высокий рост! — он надувает губы. — Теперь, когда я ученый, меньше людей говорят мне, какой я красивый! Похлопав его по руке, она улыбается. — Я видела, как твоя мама шла домой с рынка около получаса назад. Она знает, что ты приедешь? — Нет, — говорит Тоору и морщится. — Я не звонил заранее. Но мне нужно кое о чем с ними поговорить, поэтому я и приехал. — Тебе не следовало ехать одному! — она хмуро смотрит на него. — Прошло больше четырех часов, молодой человек, а уже вечер! — Яхаба, один из моих бывших одноклассников Сейджо, возвращается со мной, он планирует навестить друга в Токио. Так что это было просто путешествие в одиночку в одну сторону. (Яхаба услышал от Ханамаки о разрыве Тоору в какой-то момент между вечером понедельника и утром среды и позвонил Тоору во время обеденного перерыва в среду, чтобы поведать что-то между наказанием и лекцией о том, что следовало быстро рассказать своим друзьям. — Ты больше не уважаешь, что я старше, Яхаба-чан, — заныл Тоору в трубку, чем вызвал удивленный взгляд Сасады, которая сидела, свернувшись калачиком, в своем рабочем кресле, сняв туфли, и ела йогурт огромной ложкой, болтая по видео с одним из своих детей. — Мне нужно было время, чтобы все обдумать! — Ты хочешь сказать, что тебе нужно было время, чтобы поныть, — ответил Яхаба. — Ивайзуми всегда говорил, когда мы учились в средней школе, что, оставленный без присмотра, ты сам себя делаешь более несчастным, чем есть на самом деле, и мы все знали, что это правда). — Ну что ж, — говорит мама Ивайзуми и смотрит на положение солнца в небе, а затем снова на свои цветы. — Мне нужно закончить работу в саду. Надеюсь, ты хорошо проведешь время с родителями, — она делает паузу. — Вы с Мегуми еще не ждете ребенка? — она смеется. — Ты и твоя сестра ставите телегу впереди лошади. — Нет! — Тоору яростно качает головой. — Ничего подобного, ладно? — он смотрит на дом. — Думаю, мне лучше зайти, пока они не начали есть. — Скажи моему сыну, чтобы он навестил меня, Тоору, — говорит она с нежной улыбкой, снова надевая перчатки и возвращаясь к своим цветам, когда он поднимается по ступенькам к парадной двери родительского дома. Он стучит, хотя у него есть ключ, и ждет, пока не слышит шаркающие шаги матери, приближающейся к двери. Замок с грохотом открывается, затем раздается звон снимаемой со стены дверной цепочки, которая висит на задней стороне, и оттуда выглядывает его мать, широко раскрыв глаза от удивления. — Тоору! — она лучезарно улыбается ему, и не успевает он опомниться, как его уже заводят в гостиную, где сидит его отец, в майке и спортивных штанах, сложив ноги, потягивая пиво и просматривая финансовые страницы газеты, и все это время он ест свежую нарезанную дыню. Тоору садится рядом с ним и берет кусочек дыни для себя, чем зарабатывает приподнятую бровь отца над краем газеты. — Что привело тебя домой в пятницу вечером без звонка? — его отец переворачивает страницу, и Тоору облизывает липкие от дыни губы, пока его мама хлопочет на кухне, вероятно, все еще заканчивая ужин. — Кое-что произошло, — говорит Тоору. — Мне нужно с вами поговорить. (— Ты не можешь откладывать разговор с матерью, — сказал ему Ханамаки во вторник, когда он в общих чертах описал расходы на отмену проката смокингов и плату, которую заведение взимает за поздний отказ от бронирования. — Я знаю, что ты не хочешь этого делать, но тебе нужно. Как можно скорее. Прежде чем все сгорит. Ты же знаешь, какая у тебя мама. — Да, — ответил Тоору. — Я знаю). — Хорошо, — говорит отец, облизывая большой палец и протягивая руку за другим кусочком дыни. — После ужина. Сидя вот так рядом с отцом, когда мать готовила еду и раздавался шелест газеты, Тоору вспоминал, как он учился в средней школе, как его сестру перевели на работу в Токио. Она переехала в свою собственную квартиру с едва ходящим Такеру, а мамино неодобрение было тяжелее, чем все медицинские учебники сестры в коробках, которые Тоору отнес к отъезжающему грузовику. После ее ухода в доме было тихо, и в те редкие вечера, когда Тоору не был дома у Хаджиме или он не тащил его заниматься волейболом в спортзале Китагавы, он всегда заканчивал тем, что сидел рядом с отцом, и они оба молчали. Тоору от природы не тихий. Он любит говорить и заполнять паузы, и когда ему не дают что-то сделать, он обычно устраивает беспорядок, находя себе занятие. Но с его отцом иногда случаются такие моменты. Единственный человек, с которым Тоору достаточно спокоен, чтобы быть тихим, — это Хаджиме, но Хаджиме тоже не очень нравится тишина, даже если он гораздо менее разговорчив, чем Тоору. Возможно, именно поэтому они такие хорошие друзья, даже если он и Хаджиме отличаются друг от друга, как день и ночь. Тоору едва притрагивается к еде, пока его мать рассказывает ему все соседские сплетни, выплескивая различные истории о пожилой паре, которая работает на рынке и младшей дочери, у которой, по-видимому, есть «ни на что не годный» парень, который делает «что-то с компьютерами», и Тоору задает вопросы в нужное время и смеется, когда он должен. Это не так уж трудно, поскольку его мама хорошо умеет рассказывать истории. Большую часть времени Тоору думает, что он получил по крайней мере шестьдесят процентов своего характера от нее. Когда ужин был убран, и Тоору держал в руках чашку теплого чая, его отец наконец вздохнул. — Итак, что привело тебя сюда сегодня вечером, Тоору? — он поправляет очки и улыбается, и Тоору слабо улыбается в ответ. — А почему ты не взял с собой Мегуми? — у его матери есть своя чашка чая. — У нее слишком много работы? Мне нужно кое о чем поговорить с ней перед свадьбой. Наверное, я могу позвонить ей, но было бы гораздо удобнее, если бы она сама спустилась сюда и посмотрела на цветы! Тоору прижимает язык к небу. — Свадьба отменяется, — говорит он, и тишина, которая следует за этим, сильно отличается от той, которую он разделил с отцом перед ужином; ужасная и густая, из-за которой Тоору трудно дышать. — То есть, мы с Мегуми не собираемся жениться. — Это абсурд, — говорит мать. — Конечно, собираетесь. Позвони ей сейчас и извинись за все, что ты сделал, Тоору. — Это не… — Тоору проводит рукой по волосам. — Это не сработает, мам. Отец что-то тихо мычит и кивает, но мать хмуро смотрит на него. — Ты уверен? — Да, — говорит Тоору и мрачно улыбается. — Это не то, что случилось вчера, и даже если бы я позвонил и сказал все, что, по моему мнению, она хотела, Мегуми не передумала бы. Лицо его матери удручено, и Тоору думает, что это несправедливо, что это он остался один, но его его мать ведет себя так, будто ее обидели. — О, Тоору, — говорит она, встречаясь с ним взглядом. — Я уверена, что для тебя найдется другая девушка. Мы найдем девушку помоложе, без такой напряженной карьеры, как у Мегуми. Желчь поднимается в горле Тоору при одной мысли о свидании с кем-то, когда он продолжает видеть размазанную подводку для глаз и мокрые щеки Мегуми по ночам, когда он закрывает глаза, ее обручальное кольцо все еще остается постоянным напоминанием в его ванной. Это заставляет его задуматься о том, что сказал Ячи за обедом в прошлую пятницу о желании жениться на Мегуми или просто о желании жениться. Это заставляет его вспоминать о покупке кольца и думать: «Да, она будет хорошей женой для меня», а не «да, я не могу себе представить, что не хочу провести с ней всю оставшуюся жизнь», и, возможно, это больнее всего. — Сомневаюсь, что Тоору этого хочет, — говорит отец, и мать хмурится. — Он уже слишком взрослый, чтобы быть холостяком, такой красивый и успешный. Люди подумают, что с ним что-то не так! Если бы Тоору был со своими друзьями, он бы легкомысленно пошутил о том, что единственное, что плохо с совершенством, это то, что никто никогда не сможет сравниться с ним. Если бы он был со своими друзьями, он бы рассмеялся и сменил тему. Но он с родителями, поэтому роется в кармане и, притворяясь, что звонит телефон, извиняется, чтобы взять трубку, утверждая, что это кто-то важный с работы. Выйдя на задний двор, он идет туда, где они с Хаджиме обычно проводили долгие вечера, лежа на траве и наблюдая за звездами, руки прижимались друг к другу от плеча до локтя, а лодыжки переплетались, когда они смеялись громче, чем пронзительный стрекот всех летних сверчков, которые жили в живой изгороди между их дворами. Не раздумывая, он набирает номер Хаджиме. Он не изменился со времен средней школы, хотя Тоору менял свой четыре раза, потому что он всегда был слишком отвлечен от того, чтобы решить эти хлопоты сохранения своего номера при переходе от одной компании услуг к другой и получить тот номер телефона, который он хочет. Когда раздаются гудки, Тоору чувствует краткий миг тревоги, неуверенный, останется ли Хаджиме завтракать во вторник утром, смеясь и опуская руки по локоть в воду для мытья посуды, пока Тоору будет стоять позади него и давать ненужные указания, возвращая отношения обратно к правильному пути в их дружбе, или Хаджиме все еще будет игнорировать звонок, отвечая текстом «занят, прости» после того, как он отправил бы ему сообщение на голосовую почту. — Алло? — Хаджиме кажется полусонным. — Ойкава? — Ты уже постарел? — спрашивает Тоору, не зная, что делать с теплом, которое стекает по его спине при звуке голоса Хаджиме. Он опускается на траву, скрестив ноги, и начинает вытаскивать зеленые стебли один за другим, грязь застревает у него под ногтями. — Сейчас около девяти вечера. Ложиться сейчас в постель — это практически старость. — У меня была тренировка с шести утра до часу дня, — отвечает Хаджиме. — Потом у меня было интервью с NHK о предстоящей Азиатской конференции. — Я вел две лекции, прочитал тридцать с лишним эссе и сегодня ездил в Мияги, но ты не слышишь, как я кряхчу, как чья-то столетняя бабушка! — Я просто задремал на диване, Мусорокава, дай мне отдохнуть, — стонет Хаджиме. — Подожди, ты сказал, что ты в Мияги? — Ага, — говорит Тоору, поднимая руку, чтобы поймать немного лунного света, когда он чувствует, как что-то щекочет его палец. — А ты знал, что на наших задних дворах водятся мокрицы? Насекомое сворачивается в клубок на кончике его пальца. — Armadillidium vulgare, если быть точным. — Ты только что сказал мне латинское название насекомого? — он слышит хриплое дыхание, когда Хаджиме принимает сидячее положение. — Ты сейчас на заднем дворе? — Я видел твою маму. Она говорит, что ты должен навестить ее, — Тоору сгибает палец, и жук возвращается ко второй фаланге. — Мокрица-броненосец — это обычный жук. Они относятся к семейству мокриц, но отличаются от других благодаря своему двухсегментному усиковому жгутику. У них тоже есть уроподы, — Хаджиме молчит, все еще прислушиваясь. — И они могут свернуться в клубок, — добавляет Тоору. — Что довольно удивительно. — Ох уж эти штуки, — говорит Хаджиме. — Помнишь, как мы собирали их сотни летом, когда учились в четвертом классе начальной школы, и ты взял их все, чтобы подарить той девочке, которая тебе нравилась в классе 5? — Я был настоящим казановой, честное слово, — говорит Тоору, вспоминая ужас на лице девочки. — На меня бы это подействовало. Несколько сотен мокриц романтичнее тысячи роз! Хаджиме смеется, громко и низко, и Тоору закрывает глаза и делает вид, что мужчина здесь, рядом с ним, позволяя Тоору использовать его руку в качестве подушки, когда Ойкава пытается притвориться, что все в порядке, как когда они были детьми, как когда они были подростками, как когда они были едва взрослыми, собираясь покинуть свой родной город в первый раз. — Я рассказал маме о Мегуми, — говорит Тоору, когда смех Хаджиме затихает. — Она… не очень хорошо это восприняла. — Она любит тебя, — говорит Хаджиме. — Я думаю, она просто еще не оправилась от твоей сестры. — Такеру сейчас в средней школе, — хнычет Тоору, плюхаясь обратно на траву. Маленький жучок все еще цепляется за его палец. — Прошло много времени. И я не моя сестра. — Я знаю, — говорит Хаджиме. — Я только имел в виду… она, наверное, не хочет, чтобы ты чувствовал, что твоя жизнь не принадлежит тебе, или что ты теряешь время или что-то похожее. Желудок Тоору скручивается. — Как ты можешь отказываться быть рядом со мной больше двадцати минут в течение почти пяти лет и при этом понимать меня лучше, чем кто-либо другой? — Я не отказывался быть рядом с тобой, — говорит Хаджиме. Тоору смеется, скосив глаза, чтобы сфокусироваться на двухсегментных антеннах жука. — Я был связующим Сейджо, известный тем, что мог наблюдать за всеми на поле в любое время, — он прикусывает нижнюю губу. — А ты был моим козырем. Неужели ты думаешь, что я не замечаю тебя и не знаю, где ты? Это привычка, Ива-чан! — Ты не думаешь, что это в обе стороны? — Хаджиме кашляет. — Ты долго пробудешь в Мияги? — Только сегодня, — отвечает Тоору. — Завтра я еду обратно с Яхабой-чаном, он хотел приехать в Токио, чтобы лично запугать Бешеного Пса-чана. — Ты… — Тоору ждет, и Хаджиме продолжает после нескольких неудачных попыток начать говорить. — Не хочешь как-нибудь пообедать? После того, как вернешься. Тоору отпускает жучка, достаточно мягко, чтобы он упал с его пальца, но не настолько, чтобы повредиться. — Не предлагай, если не хочешь, Ива-чан. — Тоору выпячивает губу, зная, что Хаджиме каким-то образом услышит это в его голосе. — Тебе лучше быть готовым снова стать моим лучшим другом или не утруждать себя. — С тобой всегда «все» или «ничего», — говорит Хаджиме. — «Ничего»… «Ничего» было плохо, Ойкава. Это должно быть «все». — Хорошо, — говорит Тоору, и он чувствует себя немного запыхавшимся от эмоционального удара. — «Ничего» было хуже всего, Ива-чан. — Ты хуже всех, — отвечает Хаджиме, и Тоору смеется так громко, что уверен, что мама Хаджиме и его собственная слышат это из своих домов. — Над чем ты смеешься? — Не знаю, — говорит Тоору. — Я бы сказал, над твоим лицом, но сейчас я его не вижу… — Я вешаю трубку, — говорит Хаджиме, а затем делает это, но Тоору продолжает смеяться, пока не понимает, что ему нужно подняться с земли и вернуться в дом, чтобы поговорить с матерью. Он посылает Хаджиме цепочку непонятных смайликов в сообщении, прямо перед тем, как зайти обратно в дом, и не ждет ответа, уже зная, что это будет что-то похожее на «Я тебя ненавижу», и это заставляет его снова начать смеяться, несмотря на разговор с родителями, который он не хочет продолжать. Одна только мысль о Хаджиме, охотно отвечающим ему, заставляет его чувствовать себя в безопасности и тепле.