Сердечные Враги/Cordial Enemies

      Он, Драко Малфой, был великолепен.       Подумать только, ему удалось одурачить все Министерство — нет, весь волшебный Лондон, заставляя поверить, что он мог влюбиться в такую фурию, мегерообразное подобие ведьмы. Это было заслугой его актерских способностей и общей неподражаемости как коммуникатора и личности.       Ну и что с того, что она не хотела снова видеть его библиотеку? Для него это не имело значения. Это лишь означало, что она не будет врываться в его дом поздно ночью, пропитанная джином, пахнущая лимонами и лаймами, полная тепла, с притягательными изгибами и кудрями шоколадного цвета.       В любом случае, ему нужно было хорошенько высыпаться, а не нянчиться с вдрызг пьяной Грейнджер в своей фамильной библиотеке до раннего утра.       По правде говоря, с него все как с гуся вода. Он просто позволил бы ее критике захлестнуть его, подобно волне на берегу. Он мог справиться с небольшим количеством негатива, особенно от кого-то, чье мнение даже не ценил. Достаточно было взглянуть на ее одежду, чтобы понять, что вкус у Гермионы Грейнджер отсутствовал. Она прямо-таки жила в одеждах с высоким воротом и юбках, которые кричали о секонд-хэнде, и она упорно носила красный цвет.       Красный.       Красный был цветом магловских знаков остановки, клубничной лакрицы, волос Рональда Уизли и других вещей, которые он находил отвратительными и кричащими. Цвет ярко-алого джемпера, который был на ней, и закрывал ее горло таким академически претенциозным образом, что ему хотелось сорвать его с нее.       Он услышал позади себя быстрый и легкий топот благоразумных ног.       — Драко!       Он продолжал идти. Были места, где ему надо было присутствовать, дела, которые нужно было сделать, как-никак, он был занятым человеком, и у него больше не оставалось времени, чтобы растрачивать его на нелепые схемы Грейнджер.       Перестук позади него усилился.       Она бежала?       Мимолетный взгляд подтвердил, что Гермиона Грейнджер бежала за ним по коридору Министерства босиком.       Он поспешно завернул за первый попавшийся угол и услышал визг и скольжение ног по полированному полу, который по общеизвестному факту был скользким. Он вздрогнул, услышав шлепок. Очевидно, она влетела в стену в своей одержимости тем, чтобы последнее слово оставалось за ней.       Он сжалился и замедлил шаг. В конце концов, он был великодушен. Она бросилась вперед, наконец догоняя его.       — Я проделала, — сказала она слегка запыхавшимся и раздраженным голосом, когда засеменила рядом с ним, — столько же работы, сколько…       Он посмотрел на нее сверху вниз, прежде чем окинуть взглядом пустынный в настоящее время коридор.       — Тише, дорогая, — сказал он, делая слишком большой акцент на ласковом обращении, — ты же не хочешь сорвать наше прикрытие и заставить меня устранять еще и последствия.       Он снова ускорил шаг, намереваясь оставить ее в шлейфе своего презрения, пристыженную и совершенно потерявшую дар речи перед лицом его резких упреков.       Он больше не будет играть с ней в эту глупую игру «Надуй Социального Стукача». Его не заботило, узнает ли весь мир о том, что он свободен, лишь бы не приходилось тратить больше ни секунды, потакая причудливым бредням Гермионы Джин Грейнджер.       В тот момент, когда он вообразил себе, что она ему нравится, у него случилось расстройство желудка. Лично он никогда не страдал синдромом раздраженного кишечника. Очевидно, Хьюберт страдал этим хронически, и хотя даже мысль о том, чтобы разделить какой-либо недуг со своим дальним кузеном, была тревожной, мысль о том, что его влечет к Грейнджер, вызывала похожие ощущения.       Должно быть, холодный ночной воздух, шампанское и мороженое убедили его в тот морозный февральский вечер, что дискомфортное чувство в животе было первыми проблесками любви, а не просто, что сейчас казалось очевидным, приступом изжоги.       В любом случае кем Грейнджер себя возомнила? Все, что ей было нужно, это сказать «прыгай», и вот он уже раскачивается на парапете, уставившись в бездну. Он не был точно уверен, что это была за бездна, но каждый раз, когда она бросала на него свой задумчивый взгляд, ему казалось, что он падает куда-то, и ему не за что зацепиться.       Его живот сжимался и скручивался, как будто его швыряло по бурному морю, и он почувствовал, что потерял равновесие лишь на секунду, но этой секунды было достаточно, чтобы сбросить его. С каждым днем это случалось все чаще и чаще — это чувство тошноты и тревоги. Казалось, что одно ее слово могло так же легко согнуть его пополам, как стремительный удар в диафрагму.       Она была так близка к нему прошлой ночью. Или, может быть, дело было в том, что он чувствовал себя таким близким к ней. Склоняясь над ее плечом, когда она проводила рукой по страницам и смеялась, держа редкий том так, как будто это был ребенок, которого она баюкала в своих руках, словно никогда не хотела отпускать.       Он впитывал каждый ее вздох и каждый изумленный взгляд, с головой окунаясь в ее страсть и знания. Он понятия не имел, откуда она знала и как хранила так много информации, но ее общее восхищение окружающим миром было заразным. Оно заставляло его хотеть учиться, хотеть читать, хотеть быть лучше лишь для того, чтобы он мог разговаривать на ее языке.       Звук шлепанья ее ног был почти оглушительным в узком коридоре.       Он продолжал идти, расправив плечи и поклявшись смотреть прямо перед собой. Он не должен был удивляться, что его Грейнджер не сдалась без боя, не с ее жгучей страстью доказать всем и каждому, что они неправы.       Он ощутил ее прежде, чем увидел. Это было скорее из-за его безмолвного обещания смотреть прямо перед собой и не обращать на нее внимания, чем из-за ее навыков скрытности, которые были такими же изящными, как слон в посудной лавке.       Он почувствовал, как она пронеслась мимо него, и увидел массу кудрей, когда она выскочила перед ним. Она бы преградила ему путь, если бы не его рефлексы пантеры. Элегантной пантеры, которая играла в квиддич по выходным и которая в прошлом году занялась ракетболом, потому что тридцать лет преследовали его, как… Грейнджер. Черт возьми.       Он не собирался замедляться, не собирался останавливаться, что бы она ни сказала, что бы ни…       Он споткнулся, как олененок, делающий первые шаги, и ему потребовалась секунда, чтобы осознать, что она подставила ему подножку. Вытянула ногу, потрясающе достоверно подражая непослушному школьнику, и подставила ему подножку в коридоре.       Она схватила перед его мантии, и он подумал, что, возможно, она не намеренно заставила его оступиться, может быть, все это было чистой случайностью и теперь, вероятно, она пыталась по-своему неуклюже помочь ему. Он думал обо всем этом, пока она не дернула его вперед и не врезалась губами в его рот.       Это было так, как будто ее губы напрочь выбили все связные мысли из его головы. Его мозг буквально перестал работать. Его тело, однако, этого не сделало.       Его глаза закрылись, а руки оказались в ее волосах, прежде чем он осознал это, притягивая ее ближе, когда его рот накрыл ее, соперничая за контроль. Она приподнялась на носочки, чтобы сильнее прижаться губами к его рту, ее руки смяли его мантию так, что он по обыкновению громко жаловался бы, если бы не пытался проникнуть своим языком в ее рот.       Он сжал пальцы, усиливая хватку на локонах на ее затылке, запрокидывая ее голову вверх. Он зафиксировал ее в таком положении, его губы двигались по ее губам с такой интенсивностью, что перед глазами вспыхивали пятна.       Он почувствовал ее сомнение по легкому напряжению губ и замедлил скольжение своего рта, мягко касаясь верхней губой центра ее нижней губы. Ее мягкость опьяняла: ее рот, ощущение ее волос, скользящих между его пальцами, и едва уловимый жар ее тела, прижатого к нему.       С легкостью перышка он провел губами по ее нижней губе, двигаясь от одного уголка ее улыбки к другому. У нее был вкус перечной мяты. Он знал, что это была мята, потому что это был вкус зубной пасты из его ванной в Мэноре. И от этого знания у него по спине пробежали небольшие мурашки.       Она расслабилась, ослабляя хватку на его мантии и кладя руки ему на грудь. Он повел ее назад, пока не почувствовал прохладный камень стены костяшками пальцев. Его рука прошлась по всей длине ее позвоночника, прежде чем остановиться на изгибе поясницы. Он мягко потянул ее вперед, так что ее тело оказалось плотно прижато к нему. Свободной рукой провел большим пальцем вдоль ее подбородка и, обхватывая его ладонью, сводящим с ума движением скользнул пальцами вверх и вниз по ее шее.       Она издала тихий горловой звук, который он приглушил, снова углубив их поцелуй. Но что-то в этом тихом звуке заставило активировать переключатель в его мозгу, и способности думать и анализировать ситуацию бурным потоком нахлынули обратно на него.       Он целовал Гермиону Грейнджер.       Это не было фантазией, которую он обдумывал часами, проведенными в постели в полном одиночестве, или праздной мечтой, когда он наблюдал, как она мучительно медленно поглощала мороженое, и не одним из выдуманных сценариев их притворно романтических взаимодействий в Министерстве. Это же было настоящим взаимодействием — у него был самый настоящий романтический, наполненный страстью момент с Гермионой Грейнджер, и она сама инициировала его.       Где-то в своих фантазиях он всегда представлял, что будет тем, кто подожжет спичкой их химию, превращая искру в огонь, а напряжение в сексуальное напряжение. Конечно, учитывая, что она, казалось, избегала романтических увлечений как чумы, вследствие чего они и состояли изначально в фальшивых отношениях, он никогда на самом деле не думал, что возникнет такая ситуация, когда они разделят настоящий поцелуй, который она сама же инициирует.       Если только… это не было настоящим поцелуем.       Эта мысль просочилась в его мозг, как тающий лед.       Было ли все это напоказ? Был ли кто-то, кто собирался выйти из-за угла и застать их за этим, как было запланировано и осуществлено несколько раз до этого.       Неужели Грейнджер лишь укрепляла созданную ими иллюзию, просто не сказав ему об этом?       Рука, которая ласкала ее лицо, замерла. Гермиона издала еще один звук, но на этот раз это был скорее знак протеста, чем удовольствия. Ему нравилось думать, что он может различать женские вздохи удовольствия, но, учитывая, как она хрипло стонала ему в ухо в течение всей прошлой недели или около того, он начинал сомневаться, действительно ли способен на это.       Он отстранился, хотя его тело и дубовый стояк умоляли не делать этого.       Он открыл глаза, чувствуя легкое жжение и припухлость собственного рта, когда посмотрел на ее красные и опухшие губы. Ее рот был слегка приоткрыт, а дыхание сбилось, как будто ей приходилось прилагать усилия. На ее щеках появился очаровательный румянец.       Она не выглядела так, как будто притворялась — она выглядела основательно зацелованной.       — Грейнджер? — произнес он мягким хриплым голосом.       Кончик ее языка высунулся, будто она пробовала его на вкус так же, как он пробовал ее.       — Посмотри на меня. — Он подавил желание прижать большой палец к центру ее нижней губы, просто чтобы почувствовать ее мягкость. — Пожалуйста.       В ее глазах почти не осталось коричневого цвета, зрачки были так расширены, что поглотили радужку. Черная дыра ее зрачков засасывала его, заставляя одновременно хотеть упасть в нее и бояться того, что произойдет, если он это сделает.       Он хотел спросить ее, что она творит, почему погналась за ним, почему поцеловала его? Однако, учитывая ее общую неспособность оставить вопрос без ответа, он опасался спрашивать о ее мотивах. Что, если она задумается над этим, а ему не понравится ответ, и он вновь возжелает блаженства неведения?       Ее нижняя губа дрогнула, и вся решимость в нем рухнула. Он снова взял ее за подбородок, прикоснувшись кончиком большого пальца к ее рту. Она вздохнула от прикосновения, и ее дыхание опалило его кожу.       Она смотрела на него с такой темноглазой нежностью, что он не мог поверить в имеющуюся в ее теле коварную жилку. Что было крайне глупо с его стороны, учитывая, как она лгала лучшим друзьям о своих отношениях с ним. Однако вышеупомянутый дубовый стояк становился все более давящей проблемой, забирающей большую часть драгоценной крови из его черепной коробки.       Он снова поцеловал ее и растворился в ней целиком.       Он завел руку ей за спину, обхватывая тонкую талию и прижимая ее невероятно близко. Он уже так много чувствовал ее, был так близок к ней раньше, но это всегда было представлением, у их близости существовала альтернативная цель, которая была вызвана скорее необходимостью, чем влечением.       Нет, он должен был признать, что его любопытное влечение к ней неуклонно росло. Он был вовлечен в такое количество крайне напряженных псевдосексуальных ситуаций с ней, что обдумывал логистику и академические аспекты того, чем они занимались. Они хотели казаться влюбленными, и поэтому ему пришлось это представлять. Но всегда существовал барьер, как физический, так и ментальный, который Гермиона воздвигла между ними.       Да, она прикасалась к нему. Да, она позволила ему прикасаться к себе. Да, она стонала, всхлипывала и вздыхала ему в ухо. Да, она обхватывала его бедра своими и притягивала его ближе. Но это всегда было для кого-то другого — для зрителей. И никогда для него или даже для нее самой.       Ее прикосновение было изучающе осторожным, когда она передвинула руки с его груди, обвивая шею. Не так, будто она боялась, а скорее была не уверена в своих действиях, когда коснулась его волос сзади, и ее ногти нежно царапнули кожу его головы.       Дикий огненный вихрь удовольствия пронесся по его телу и пронзил пах.       Его стон был заглушен их поцелуем, но он ощутил, как вибрация прокатилась по его телу и проникла в нее.       Он почувствовал, что она приподнялась на цыпочки, прижимаясь грудью к его телу. С того восхитительного открытия, что у Грейнджер была удивительно большая грудь, которую она преступно прятала под многослойностью и отвратительно сидящими кардиганами, он стал более чем немного одержим тем, чтобы оказаться в пределах ее досягаемости. Так что то, что она, по сути, прижималась к его торсу, было отличным подспорьем для того, чтобы на самом деле заполучить ее в свои руки. Однако такая близость к его телу также означала, что его внушительную эрекцию нельзя было спутать с его волшебной палочкой.       Она запустила пальцы в его волосы, обхватывая его затылок с удивительной силой. Это было возбуждающе, и тело ответило соответствующим образом.       Он еще сильнее прижал ее к стене, положил руку ей на шею, большим пальцем нащупал пульс и внутренне поразился быстроте ее сердцебиения.       Она была так же взволнована, как и он.       Она тихонько застонала, когда его пальцы завладели ее ключицей, исследуя углубления нежных плеч, надавливая большим пальцем на маленькие чувствительные точки, которые казались о-какими-напряженными. Грейнджер, видимо, держала весь стресс на своих плечах, что, по всей вероятности, ужасно сказывалось на ее осанке. Он должен как-нибудь напомнить себе о том, чтобы предложить ей массаж. Собственноручный.       Гермиона Грейнджер, обернутая лишь в полотенце, и он с одной только маленькой бутылочкой масла, творили ужасные и прекрасные вещи с его телом и разумом.       Он пососал ее нижнюю губу, умоляя впустить его.       Она приоткрыла для него рот, но прежде чем он успел что-либо сделать, Гермиона взяла его нижнюю губу зубами и прикусила. Она была нежной, такой восхитительно нежной. Казалось, она боялась причинить ему боль, но ее небольшое проявление доминирования что-то в нем пробудило.       Он отстранился, вглядываясь в ее лицо, но поистине ничего не понимая, лишь замечая ее полуприкрытые глаза и припухшие губы. Он добился этого — поместил смутное замешательство на лицо женщины, которая никогда не теряла контроль. Если только, по всей видимости, не пила джин-тоник, и даже тогда она самым очаровательным способом стремилась к какому-то подобию согласованности. Но она была здесь, цепляясь за него в поисках поддержки, ее руки обнимали его, а губы были красными от его поцелуев.       — Сделай так еще раз, — сказал он, сжимая ее талию, — но сильнее.       Она была ангелом, милейшим созданием. Как кто-то мог найти ее раздражающей, сложной или напористой? Она была воплощением совершенства. Особенно, когда взяла его лицо в свои руки и посасывала его нижнюю губу до тех пор, пока он не подумал, что у него останется засос.       А потом она укусила его. Сильно.       Честно говоря, он не был уверен, когда еще был настолько возбужден. Возможно, никогда. Он почти боялся, что его эрекция никогда не исчезнет, и ему придется регулярно поддерживать некую толстую деревянную палку до конца своей жизни, а все из-за того, что Грейнджер могла проделывать своим ртом… и языком. Ему бы очень хотелось посмотреть, что она способна сделать с черешком черешни.       Это дало мужчине идеи.       Несколько идей. И одна из которых билась в его мозгу, требуя внимания, заключалась в том, что ему нужно было устроиться между ее бедер на столе или любой другой плоскости, как уже случалось несколько раз до этого, только теперь он на самом деле мог бы поцеловать ее.       Он пошарил вдоль стены позади нее. Было больно позволить хоть одному пальцу оторваться от Грейнджер, даже если это было во имя того, чтобы найти для них более уединенное место. На периферии сознания, он помнил, что была дверь, за которой, он считал, было что-то вроде чулана для метел. Тыльной стороной ладони он успешно ударился о дверной косяк. Он крепче обхватил ее за талию и подтолкнул их к двери. Это был не самый элегантный маневр, но, когда ее язык проделывал похотливые вещи с его ртом, он был весьма впечатлен ловкостью их передвижения.       Его исследующие пальцы нащупали дверную ручку. Он ухватился за нее.       Возможно, он не совсем ясно изложил Гермионе свои намерения. Это могло случиться по ряду причин, но ретроспективно он чувствовал, что главным препятствием в этом простом взаимодействии была его неспособность передать свой план устно из-за нежелания прекращать целовать ее. Потому что, как только он открыл находящуюся за ней дверь, она запнулась, во второй раз за этот день схватившись за его мантию. Раздался звук рвущейся ткани, свидетельствующий о неминуемой участи, когда сотни галлеонов, отданные за сшитую вручную итальянскую вещь, сдались неизбежной силе под названием гравитация, и оказались сорваны с его тела.       Раздался крик, женский, но совершенно не похожий на те звуки, которые он слышал и вызывал у Гермионы. Этот крик был старше, пронзительнее — если это вообще было возможно — и больше походил на крик, который он слышал на прошлой неделе, когда указал миссис Бангсли-Терпинтон, что она пришла в Министерство во фланелевой ночной сорочке с вышитым на ней каким-то пушистым животным. Он был слишком занят, пряча глаза на случай необратимого повреждения, чтобы точно определить, что это за животное, но распознал достаточно, чтобы понять, что это было животное, которое бабушки и пожилые тетушки обычно считали милым.       Для тех, кто мог упустить из виду антураж сцены, Драко хотел изложить ее в брехтовской форме и ясности.       Гермиона Грейнджер распласталась на полу, упав с огромной высоты двух футов, поскольку у нее хватило предусмотрительности схватить его за одежду, чтобы смягчить падение. Ее руки держали длинные полоски того, что когда-то было прекрасно сшитой темно-серой мантией. Он, Драко Малфой, склонился над ней, а его руки, лишившись теплой и чудесной формы Гермионы Грейнджер, теперь хватали воздух там, где прежде была она, в то время как остатки одежды медленно соскользнули с его плеч на пол, оставляя его практически обнаженным.       Перед ним стоял письменный стол, а за столом сидела миссис Бангсли-Терпинтон с раскрытым ртом. Ее вставные челюсти дребезжали на поверхности перед ней, очевидно, вылетев изо рта от мощности ее крика, а руки сжимали грудь так, как будто она совершала последнее причастие.       Он не был уверен, кто из них троих больше походил на человека, которого вот-вот хватит сердечный приступ. Это мог быть и он. Его сердце бешено колотилось, когда воздух коснулся обнаженной кожи спины и плеч, и он тщетно пытался вспомнить, какие именно боксеры надел этим утром. Он искренне надеялся, что не те, на которых были отпечатаны маленькие золотые снитчи, но боялся, что именно здесь его нескончаемое невезение продолжится.       Позади него раздалось фырканье, и он медленно обернулся, чтобы увидеть своего лучшего друга, Блейза Забини, стоящего прямо за ним с выражением исключительной и самодовольной радости на его лице.       — Славные боксеры, приятель, — сказал Блейз, прежде чем деликатно отпить эспрессо из своей крошечной чашки. — Очень сексуальные.