Соната о хорошем человеке

Природа глумится над ними ласковой сардонической насмешкой: солнце слепит так, что вызывает закономерное желание скинуть костюмы, закатать рукава рубашек и вообще переодеться в штатское. Во всяком случае, тоскливые взгляды Пикалова на небо, которые тот успешно маскирует под задумчивые, Борис прекрасно видит. Ему проще: на очевидную весну, норовящую прорасти где-то за ребрами иррациональной надеждой на лучшее, Щербина попросту не ведется. И, если подумать, началось это не в Чернобыле. Так что полковника, надышавшегося апрельским солнышком и не только, грузно маячащего в проходе, он чувствует еще спиной. Но вот озвучить, за чем пришел в палатку, Пикалов не спешит. А нерешительность, как Борис уже понял, полковнику не свойственна. Подобная загадка была бы интересна… пожалуй, неделю назад, но не сейчас. Сейчас он хочет побыстрее развязаться с вопросом, каким бы тот ни был, потому что с пустяками полковник не приходит никогда. — Владимир Карпович, говорите уже. — Есть проблема, — Пикалов мнется, точно нашкодивший школьник, и, наконец, садится напротив. — Мои люди и люди Антошкина работают по шестнадцать часов. Не все расквартированные полки прибыли со своей кухней, сводные сидят вообще без ничего. Еды не хватает, и… Нас ведь перебрасывают в пионерлагерь в двадцати километрах к югу, туда же, куда и персонал станции. Их и правду убирают подальше от АЭС, насколько это возможно, конечно. Вертолетные площадки тоже уже сдвинули, раньше и километра-то до реактора не было. А лагерь… Речка, бор. Там еще рядом база отдыха, кажется. Ну и сам лагерь с претензионным названием «Сказочный». Что-то пока не особо все вокруг на сказку смахивает, скорее, на трагедию. — А в городе есть магазин с консервами. Они на дальних стеллажах, банки закрытые, дозиметром проверили, к употреблению пригодны… — полковник почти незаметно запинается, но заканчивает уже твердо. — Я дал разрешение подъехать туда на БТР, забрать запасы, чтобы раздать солдатам. Рядом оказался милицейский патруль. В общем, завели на всех уголовное дело. Мародерство, кража. Ну конечно, думает Борис. Милиция-то местная, вот и действует по инструкции. Никто ведь не верит, что люди больше сюда не вернутся. Кто бы им разрешил в это верить. Но Пикалов-то, Пикалов… И почему все окружающие Бориса сначала делают, а потом уже думают? Вот от полковника он точно не ожидал. — Я займусь этим. Опись есть, что вы из магазина… позаимствовали? Пикалов протягивает ему предусмотрительно составленный список. Действительно, консервы. Паштет, рагу, соленья, компоты, сгущенка. На сгущенке Щербина хочет было пошутить, мол, к чему такие излишества, но за отсутствием молока и сливок это более чем имеет смысл. Он, вздохнув, проводит и этот «мародерский список» через правительственную комиссию, только уже грамотно, под эгидой уничтожения скоропортящихся либо лежащих на открытых полках продуктов и ревизии того, что уничтожению не подлежит. Тем более что персонал гостиницы укомплектовали до минимума, а, значит, скоро всем им придется питаться полевой кухней да солдатской тушенкой. В груди рождается недоверчивый смех. Борис занимается совершенно не тем, чем привык. А ведь в Кремле его считают жестким и бескомпромиссным человеком. И — посмотрите на него — меньше чем за неделю в Припяти Щербина прикрыл чужих недочетов и необдуманных действий больше, чем за всю свою жизнь до этого. Когда он уже собирается уйти в командный пункт, то видит то, чего не видел с момента приезда. Свежую прессу. Видимо, Пикалов уже успел где-то достать газету, да тут и бросил, в палатке. Вникать в статьи Борису совершенно некогда, но выпуск «Правды Украины» помимо воли притягивает взгляд. Щербина не знает, на самом деле, чего ждет. Но не третьей полосы точно. Новость о решительной борьбе пенсионеров за установку телефонов в их квартирах — и та дается выше, чем кратенькая заметка. Не об аварии даже, об инциденте. Неудивительно. Страна десятилетиями замалчивает промышленные катастрофы, одной больше, одной меньше. И пока для Москвы проблема ограничивается видимым пожаром, так все и останется. Интуиция ехидно подсказывает, что тогда, когда пожар потушат, требовать каких-то решительных мер тоже будет поздно: опасность ликвидирована, проблемы нет. Какое расширение зоны эвакуации, какое захоронение техники? Разве что на саркофаг согласятся, про который заикнулся Легасов, но заикнулся так неуверенно, что то ли плана у него нет, то ли до этого момента им еще пахать и пахать, к чему из пустого в порожнее переливать. А Борису остается скрупулезно подбивать сводные таблицы материалов, людских душ и результаты того, что учёный зовёт замерами изотопов. С последним Валерий Алексеевич и сам неплохо справляется, подглядев, как это делает Борис, но Щербина предпочитает дублировать. На всякий случай. Никогда не знаешь, что и где пригодится.

***

Борису успешно удается водить самого себя за нос аж целых несколько дней. И он может сколько угодно говорить о том, что все понял, принял и просто следует намеченным курсом, где страху за себя места нет, но… Логикой-то, может, и принял, зато ночным видениям на логику все равно. В первую ночь, пока гремели прибывающие вертолеты, Борис видел во сне то, чего на деле видеть не мог, он ведь прибыл на место уже позже: вспышку, за которой следует взрыв, раскидывая по территории станции графит на манер хаотично неубранных детских игрушек. Вспышку — и ничего кроме вспышки. Ни испугаться толком, ни помнить об этом дольше пяти минут. На следующую ночь, вдосталь налюбовавшись с крыши на порыжевшее пятно раскидистого лесного массива, Щербина смыкает на секунду ресницы — и лес этот приходит к нему во сне. Ватно-глухой, поглощающий все звуки, и тревожно-неподвижный. Приходит моментом, поставленным на паузу, этакой ожидающей рысью, с прижатыми ушами перед коротким, беспроигрышным прыжком прежде, чем вспышкой выбросить его, лихорадочно хватающего губами воздух, на поверхность, в маетное припятское утро. По счастью, запланированная серия ранних звонков в Москву не дает и этой картинке надолго застрять в памяти. Борис помнит о ней до завтрака, ощущая как досадливую неприятность, а к полудню успокаивается вовсе. Зато в ночь на тридцатое апреля кошмар, терпеливо дождавшись накопленной усталости и тревожного сознания, все же берет свое. Борису снится Рыжий лес, как его уже прозвали в штабе, и снится с той поразительной четкостью, которую утром вместе с мятой подушкой уже не отбросить. Сон слишком цепкий, чтобы выпутаться из него на волне смутного ожидания худшего: в картинку проваливаешься по макушку, и воздуха-то не глотнуть лишний раз, пока не досмотришь. На сей раз — до конца. Щербина медленно идет среди пожухлой травы и грязно-бурого фона сосновых крон, под ногами что-то тонко хрустит, кажется, мертвые мыши, уже старательно обглоданные до костей. Незадачливые хищники, прельстившиеся легкой добычей, валяются тут же, давно и непоправимо мертвые. Мертв и сам лес: ни ветра, ни стрекота насекомых, ни пения птиц, звука собственного дыхания — и того не слышно. Лес манит, захлестывая не паникой, а какой-то поднадоевшей необратимостью, увлекает глубже в чащу, оставляя за спиной и автомобильную дорогу, и Припять, и зловещий колосс атомной станции. Светится каждым деревом, каждым пнем и давно гниющим буреломом, пока не взрывается — тихо, беззвучно и мощно. Взрывная волна отбрасывает Бориса на разлапистую сосну, и ветки чудом не протыкают ему спину, Щербина просто распластан по стволу без возможности пошевелиться. Тысячи невидимых пуль прошивают его тело, а он, чудак-человек, сожалеет не о том, что останется здесь, умерев бездарно и глупо, и даже не о том, что умрет так скоро, когда еще столько недоделал, о стольком недосказал… и столько их, этих «недо», что с ума сойти. Но он сожалеет лишь, что оказался незначительным человеком. Не учел, не предотвратил. И никто не узнает, что из леса Борис не вернётся. Это даже закономерно. А спасать Щербину некому и подавно, он еще и трупом окажется совершенно скотским, впитавшим в себя радиацию и уничтожающим живое даже будучи мертвым. Печальный и жалкий конец. Провалявшись с полчаса в тишине гостиничного номера в попытках снова уснуть, Щербина наскоро одевается и выходит на улицу. Раньше подобную бессонницу он бы гасил бегом, но, наверное, здесь это скорее способ повернее подорвать здоровье, чем его поддержать. Когда Борис уже привычным маршрутом доходит до «своей» скамейки, ему остается только прицокнуть языком. Какая ирония. Теперь именно он находит полуночничающего Легасова практически под окнами гостиницы, Валерий Алексеевич и двор выбрал тот же. Что же, разговор определенно будет лучше очередной порции ночных мытарств.

***

— Несколько поздновато для прогулки под луной. Валерий оборачивается на это негромкое замечание, но замирает скорее от неожиданности, чем от испуга. На кого еще он мог наткнуться в такой-то час, в самом деле. Только на Щербину. А зампред выглядит откровенно неважно. Осунулся, явно подавляет зевоту, которая ему не по чину и не по статусу. Он даже веки не трет, хотя моргает часто-часто, прогоняя эфемерное ощущение песка в глазах. Валере внезапно очень хочется, чтобы Борис Щербина оставил все это, как оставил где-то свой пиджак, выскочив наружу в одной рубашке. И даже без галстука. — Да нет, в самый раз. Луна как раз озорно выглядывает из-за набежавшей тучи, будто тоже соглашается. Взгляд Щербины перебегает с лица Легасова на руки, а потом и на фонарь, под которым ученый вольготно устроился, ломая в этом тусклом освещении себе глаза над бумагами. Борис знает, как это происходит. Сначала ты отрицаешь проблему, хотя глубоко в душе уже знаешь: это не поможет. Потом пытаешься сократить время бодрствования или хотя бы занять его чем-то, лишь бы не думать и не вспоминать. Поэтому на неуемный трудоголизм Легасова он смотрит с беспокойством и, пожалуй, с пониманием. После финской, едва вернувшись с фронта и тут же восстановившись в институте, Щербина вот также рьяно бросился в учебу. — Это расчеты количества оставшегося уранового топлива в развалинах реактора, — говорит Валера, хотя Борис, собственно, и рта еще не раскрыл. — И температурные показатели. — И они не могут подождать до утра? — насмешливо окидывает Щербина взглядом содержимое папки. Вечно эти неструктурированные листы, блокнот ему, что ли, завести. — Я так не думаю. — Они могут подождать, — покладисто соглашается Валера и чинно закрывает папку, обращая все свое внимание на Бориса. Щербина цепляется взглядом за сигарету в руке Легасова и смотрит на нее долго-долго, так что Валера оторопело лезет за пачкой и протягивает ему. — Не знал, что вы курите. — Когда-то давно курил, — равнодушно пожимает плечами Щербина и выбивает пламя из любезно предложенной зажигалки. С чувством затягивается и морщится, наконец-то рассмотрев пачку непроизносимого вьетнамского именования, но с узнаваемой «птичкой». Производители, очевидно, считали, что золотой щегол на пачке будет признаком качества, а не жуткой кислятины. Что они туда намешали, водоросли? — Ну и дрянь. Валера сдерживается, чтобы не огрызнуться. Не «Приму» же предлагают, и подряннее видали. А товарищ зампред продолжает удивлять его пространно-нелогичным: — Не получается уснуть или привыкли работать по ночам? Валера потерянно моргает. Это что, шутка такая? Щербине не может быть настолько нечего делать, чтобы поддерживать ни к чему не обязывающий треп об отвлеченных вещах, когда время колеблется где-то между «очень раннее утро» и «почти сдавшаяся ночь». Вот если бы зампред изволил допытываться о том, нельзя ли что-нибудь ускорить, что-то заменить или без чего-то обойтись, Легасов бы понял и с готовностью ввязался в диалог, хорошо, если не в перепалку. Впрочем, кажется, стадию взаимной грызни они уже успешно миновали, учась отыскивать компромисс. Но вот этого выражения вежливого интереса, досужей легкости, но какого-то безразличного тона Валерий не понимает. Чего ради Щербина спустился сюда и задает бессмысленные светские вопросы? А потом до Валеры доходит. Или его притупленное расчетами восприятие генерирует безумные идеи, или Бориса Евдокимовича что-то всерьез беспокоит. Что-то личное, без сомнений, иначе бы Щербина давно сказал напрямик. Спросить самому? Так ведь не ответит, Легасов нутром это чует. И совершенно неожиданно признается, хотя склонен был вопрос проигнорировать: — Не могу спать. Даже не так. Не хочу. Валера вцепляется в папку, которая сейчас не годится ни в качестве аргумента, ни щита, и, помедлив, говорит. Он вообще поначалу все больше скован, и слова выходят ломкими и неуклюжими, как и он сам. А Щербина молчит. Будто он и не здесь совсем, будто ему без разницы, созерцать виднеющийся корпус гостиницы или подбирающего слова Легасова. И Валера начинает частить. Потом и вовсе поднимается, пристроив папку на самом краешке скамейки, и, в нетерпении прохаживаясь в режиме заводного паровозика перед внимающим ему Борисом, сбиваясь, рассказывает все уже известное и не единожды перемолотое — о гонке со временем, в которой они проигрывают, о беспрецедентности проблемы, о мерах, о последствиях. Щербина все так же молчит и траектории не прерывает, будто ему в самом деле все равно. И именно это убирает Валере внутренние заслонки окончательно, а вместе с ними — и неприглядную скованность, и робость извечную, когда говорить предстоит о чем-то, кроме науки. Он больше не чувствует себя чужеродным элементом, который откровенно неуместен здесь и сейчас. Так прорывает плотину или срывает взрывом тяжелую крышку реактора. Легасов сбивается, начинает заново, пытается апеллировать к фактам и логически разносить их в последовательность, а выходит только — выплеснуть наружу эту накипь, эту чужую боль, которая все равно своя, эту горькую тоску, плывущую над головами и отчетливо отдающую полынью. И в какой-то момент Валера говорит уже не о Чернобыле. Потому что дело не только в нынешней аварии. Дело в нем самом. —…Несколько лет назад на заседании Академии наук в числе прочих вопросов обсуждали конструкцию ядерных реакторов. Я выступил с предложением по модернизации: сделать защитный герметичный бетонный купол. Как на Западе. Как во всем мире. Знаете, что мне на это ответили? Ни-че-го. По счастью, голос у него не дрожит, разве что звенит от еле сдерживаемого негодования. Зато картинка этого эпизода перед глазами стоит, будто все было вчера. И как вышел из аудитории, будто помоями облитый. И как свербело в голове: «не смог, снова». И как писал потом докладную записку, чтобы уже не на словах, чтобы была бумага, чтобы прислушались. Но ее постигла та же участь, что и незадавшееся устное выступление. — Ничего конкретного, — повторяет ученый. — Просто подняли на смех, указав, что не мне решать, что и где строить. Я же химик-неорганик, страшно далекий от разработки строения РБМК. И лучше бы мне говорить о том, в чем я разбираюсь, а не о том, в чем ни черта не смыслю. Борис вздрагивает от злого ироничного повтора его же слов. И, подстегнутый узнаваемой интонацией — а, может, и угрызениями совести за ту свою реплику, оказавшуюся совершенно безосновательной — протягивает было руку, чтобы неуклюже хлопнуть Легасова по плечу в знак товарищеской поддержки. Но Валерий Алексеевич планомерно вышагивает вдоль скамейки, его не остановить, и рука опускается, а вместе с ней исчезает и неясный порыв. Просто Легасова с его переживаниями и неизбывной тоской по несделанному становится вдруг слишком много, так, что даже морок мертвого леса, цепкий и тяжелый, на время отступает. — А на деле защитный колпак — более чем целесообразен. Но нерентабелен, — как-то горько заканчивает Валерий Алексеевич. — Потому что его проектирование и возведение удвоило бы, в конечном итоге, стоимость каждого энергоблока… Но нам же надо догнать и перегнать всех остальных! И разве страна могла позволить себе промедление, потому что какому-то Легасову что-то там показалось? Полноте, он же вообще не ядерщик! Его можно не принимать всерьез, его мнение можно не учитывать. А надо было настоять, — с неожиданной сухой злостью, направленной на себя, цедит Валера. — Потому что тогда последствия всего этого были бы меньше. Авария бы осталась, да. Но не вышла за периметр станции, чтобы стать настолько неуправляемой. Тишина, повисающая после этого экскурса в прошлое, отдается в ушах эфемерным звоном. А, может, Валерий просто слишком долго говорил на повышенных тонах. Но он, выдохнувшись и выдохнув все то, что накопилось, видит эффект от своей пламенной речи, на который не рассчитывал. Щербину, как ни странно, отпускает. Словно рычаг меняет положение, и нет уже у зампреда в глазах этой загнанности, глухой тревоги, звенящего напряжения. Легасов вообще как-то резко осознает, насколько молчаливый человек напротив — устал. Самому Валере вот немыслимым образом стало легче, когда ему дали вот только что… выговориться, пусть и монологом. Но политики, наверное, себе такой расточительной слабости не позволяют.  — А мне вот снится лес, — негромко шелестит за его спиной, и Валера поворачивает голову, не вполне уверенный, что уловил смысл: — Лес? И Щербина, помешкав, вываливает ему свой сон без прикрас, в том числе и беспокойство о том, каким убийственным для окружающих трупом он будет. — Борис Евдокимович, — откашлявшись, говорит Легасов неуверенно, бездумно смотря мимо Щербины. Осторожничает, словно дробит весенний лед ногой, и хотел бы в своем арсенале иметь что-то менее радикальное, но — не завезли. — Если вас беспокоит… если вас это успокоит, конечно, то всех умерших с зараженной территории поместят в оцинкованные гробы и зальют бетоном. Так что вы не будете никому… ни на кого «светить». Щербина молчит с пару секунд, осознавая, что именно услышал, а ученый меж тем доводит мысль до логической точки: — Но, думаю, до этого не дойдет. Если только вы в самом деле не соберетесь на многочасовую прогулку в мертвый лес. Не советую, реактор ближе и действеннее. На этом дивном пассаже сдержанного Бориса прорывает. Он разражается хохотом и никак не может остановиться. Сказывается напряжение последних дней, а слова Валерия Алексеевича, смотрящего на него сейчас откровенно ошарашенно, выходят настолько невпопад, что выдергивают Щербину из удушающего оцепенения, вызванного сном, в котором он до сей минуты пребывал. Борис, понимаешь ли, мысленно расчерчивает себе в голове оставшиеся пять или сколько там лет, итоги подводит, выводы делает, а тут... Значит, сначала запихнут в душный ящик вместо приличествующего и солидного деревянного, а потом и бетоном зальют, ну надо же! А что ж не канкан там же спляшут? Странно, что ученый про нерукотворный памятник еще ничего не добавил. Для образности и в качестве "успокоения". Щербина все посмеивается, теперь уже внутренне, и за этими саркастичными думами довлеющий призрак кошмара развеивается окончательно. А у Легасова, оказывается, чувство юмора имеется. Специфическое, как у висельника, но имеется. — Пожалуй, ограничусь снами, — отдышавшись, говорит Борис, вполне сознательно заменяя слово «кошмары», которое уже не кажется ему подходящим. И вспоминает, что давеча обещал себе с ученым поговорить предметно на одну тему. Вряд ли у них будет лучшая возможность, чем сейчас. — Все хотел вам сказать, Валерий Алексеевич, да вот как-то не довелось. Подобные речи… — он делает неопределенный знак рукой по маршруту недавнего «паровозика». — Словом, я бы советовал вам быть аккуратнее в своих сомнениях. Равно как и в их выражении. Ученый смотрит в ответ насмешливо, и Щербина фыркает, точно поняв, о чем он подумал. — Не со мной. В гостинице, в командном пункте, хотя там, наверное, только телефон… В вашем номере, наконец. Да и в моем тоже. Легасов, по лицу видно, догадывается, к чему эта прямолинейная рекомендация. Но вот верить отказывается. — Скажете тоже, Борис Евдокимович, — неуверенно тянет он. — Ну то есть у вас — может быть, не знаю. А я — просто ученый, кому я сдался. — Тогда при случае осмотрите стол, — выразительно замечает Борис. — Не выдергивайте только, это не имеет смысла. Предприимчивые товарищи все равно оперативно вернут все, как было. Просто помните об этом. И будьте осмотрительнее.

***

Щербина притирается не только к Легасову, хотя с другими компаньонами ему везет больше. С Пикаловым, например, они быстро учатся понимать друг друга с полуслова. И если полковника получается застать в палатке, а не у командного пункта, значит, информация будет не из приятных. Они здесь уже пятый день, сбросы продолжаются в штатном режиме, нарастая по экспоненте, но тревожиться Бориса заставляет не это. — Как там бортинженеры? — С парашютами пошло лучше, — уклончиво отвечает Пикалов, подтверждая то, о чем Щербина и так подспудно догадывался: цифры отражают только фактическую сторону, не учитывая человеческий фактор. И зря. — Им бы личные дозиметры, — вздыхает Щербина. На текущий момент он знает достаточно, чтобы предлагать конструктивные идеи, а аналитический ум этому только способствует. — Сколько там максимальная годовая доза для военных, двадцать пять бэр? — Не годовая, а разовая. И, Борис Евдокимович, они наберут ее слишком быстро. Мы не сможем так часто менять людей этого профиля. Летные части — не солдаты пешей радиационной разведки, которую в теории могут производить и гражданские: дело нехитрое, с дозиметрами в руке прочесывать территории по квадратам. Но где я возьму авиацию? Да уж, действительно, где. Не летят к ним что-то наперебой правительственные летчики личного состава, здоровье берегут. — Обещали после Первомая. Респираторов нет? Или, как их тут называют, лепестков? — Откуда бы, — отзывается Пикалов. И горько добавляет. — Знаете, как авиаторы говорят? Регламент техники безопасности пишется кровью погибших пилотов. Похоже, теперь очередь за нами. Я только надеюсь, что хотя бы наших ошибок — хватит. Именно этот момент выбирает Валерий Алексеевич, чтобы отодвинуть брезент палатки и протиснуться внутрь. Выражение лица у него решительно-мрачное. То ли у них новые проблемы, то ли… Борис утыкается в протянутый листок, и, не найдя там ничего критического, понимающе хмыкает. Подслушивал, значит. — Товарищ Легасов, не вижу поводов для печали. Так, вот это отлично, и вот это… три миллиона кюри радиации за сегодня против шести в воскресенье? — Борис не просто делает вид, что что-то в этом понимает, он действительно начинает разбираться. Ну, а считать он умел всегда. — Да это же вообще прекрасно! Значит, сбросы дают стабильно подтвержденный результат. Тем более сейчас, когда уже идут со свинцом как поглотителем. — Здесь нет ничего прекрасного, — угрюмо мотает головой Валерий Алексеевич. — У меня расчеты не сходятся. Ошибся или я, или бортинженер, а, может, слишком велика погрешность прибора. Нужны новые замеры температуры. И тепловизор бы другой. Щербина, глядя на это беспощадное отрицание хорошего, вдруг четко улавливает, в чем между ними разница. Он вот ненужного свидетеля своей недостаточно успешной работы давеча без зазрения совести из поля зрения, равно как и слышимости, спровадил, а Легасов… Легасов не боится показаться тем, кто ошибается, пусть и в ущерб собственной гордости. — Так вот, о свинце, — откашливается Пикалов, будто ученый прервал их на этом. И коротко указывает Борису глазами на пыхтящий рядом клубок эмоций, фонящий недовольством так, что мог бы потягаться с реактором. Щербина только недоуменно наклоняет голову, совершенно не представляя, чего от него хочет полковник. Переубедить? Оспорить? Ободрить? Пикалов коротко хмыкает себе под нос и, приставив указательные пальцы к уголкам рта, тянет те вверх на манер шута. Во всяком случае, клоуны, по мнению Щербины, ходят именно с такой вот рисованной улыбкой. Но Борис не может сейчас припомнить ни одного, даже самого паршивого анекдота, который был бы уместен. Полковник вздыхает, поняв, что с Щербиной каши не сваришь, и пространно замечает будто бы в продолжение разговора: — Дробь из охотничьих магазинов прислали, прямо десятикилограммовыми мешками с ценниками. Слитки, листы. Кстати, Валерий Алексеевич, — вдруг обращает он свое внимание на Легасова, который настороженно поднимает голову, разве что уши торчком не стоят. — Генерал Антошкин учел ваш комментарий по защите летчиков. Как раз листами теперь выстилают пол кабины. Там пять миллиметров, это хороший показатель. Летчиков это… взбодрило. Вот только, боюсь, вашей поэтичностью они не обладают, так что уж что выросло, то выросло. — Не понял, — ученый, оторвавшись от бумаг, смешно, по-совиному, моргает. Хмурая морщинка на лбу разглаживается, делая его лицо почти детским. Хотя Борис вот совершенно не представляет Легасова ребенком. Кажется, что стадии жизнерадостности и беззаботности, присущие юности, тот изначально пропустил. — Да прибаутку они тут сочинили, с ней хоть в небо над реактором, хоть в лагерь — отдыхать. Полковник, приосанившись, будто готовится дать бойцам стратегически важное задание, декламирует нараспев: — «Если хочешь быть отцом — оберни яйцо свинцом». Долгая пауза. — Почему одно-то? — ошарашенно выдавливает Легасов, даже не усмехнувшись. Борис берет обратно то, что думал минувшей ночью: чувство юмора у этого человека отсутствует напрочь. Зато вот сам Щербина ржет в голос, представляя бортинженера и летчика. Попарно. В свинцовых доспехах на самое дорогое. — Для зеркальной симметрии в кабине, — отдышавшись, произносит он. Чужих острот Борис не любит и себе не позволяет, зато такой вот юмор по ситуации часто прорывается сам. — Потому что иначе не рифмуется, — одновременно с ним предельно серьезно говорит Пикалов, но уголки его губ тоже подрагивают.

***

За несколько дней в Припяти Щербина привыкает к тому, что ночью его могут разбудить и коллеги из штаба, и звонок из Москвы. Даже находит это в некотором роде справедливым — если не спят там, почему должны спать они. Но до сих пор его еще не будили столь бесцеремонным стуком, не снижающим интенсивности. Пока Борис идет в коридор, на ходу накидывая рубашку, то даже не пытается прикинуть, что за требовательный дятел выносит ему дверь. — Борис Евдокимович! Легасов стоит на пороге, обняв стопку бумаг. Измученный, лихорадочно возбужденный — и отчаянный. — Ветер переменился. Он больше не северо-западный, он теперь южный, — ученый всплескивает руками, и листы распадаются. — И это очень, очень плохо. Валерий Алексеевич ползает по ковру, неловко собирая бумаги — нет, точно надо что-то с этим делать — и все поднимает голову, чтобы донести до Бориса какую-то мысль. — Новые метеосводки и данные радиационного фона неутешительны. Теперь все идет прямиком на Киев. Вы хоть помните, что у нас сегодня? У них сегодня — очередные сбросы смеси в реактор, но спрашивает Легасов явно не об этом. — Четверг, — подумав, отвечает Щербина, бросив взгляд на часы. Два сорок. Самое паршивое время, в которое только можно разбудить, голова совершенно не работает. — Это у прогрессивного человечества там, в Москве, четверг, — горько говорит Легасов, все еще стоя на пороге. — А у страны — первое мая. Демонстрации. Парад. Ну же, Борис, — добавляет он с мягкой настойчивостью, но для Щербины это не выглядит просьбой. — В Киеве нельзя находиться на открытом пространстве, там превышение в сотни раз сверх нормы, над Припятью и того меньше, а к утру будет только хуже. Людей нужно убрать оттуда и как можно быстрее. Убрать толпы народа с улиц в день демонстраций, которые наверняка пройдут с традиционным размахом от Крещатика до Бессарабской площади. И почему Легасов всегда просит невозможного? Однако Борис отходит в сторону, пропуская Валерия Алексеевича в номер, и кивает на рабочее место. — Мне нужна сводная выписка по пробам. Припять тоже, АЭС. Роза ветров, прогноз по часам. Добавьте от себя про эти ваши частицы… — Изотопы? — Да, какие именно. И если есть замеры большей топографической точности, чем «на Киев», добавьте тоже. Десяти минут вам хватит? Ученый кивает. И даже быстрее, чем требуется, протягивает ему необходимое. И, вот уж невидаль, сам удаляется из номера. То ли доверяет, то ли не хочет раздражать. А Борис неуловимым образом преображается. Теперь, когда у него на руках — детальные сводки, а не неясный туман неопределенности, он готов действовать. Щербина уже привычно садится на телефон, решив начать с оперативной группы, вот только на сей раз его стремление добиться желаемого не просто недостаточно — оно пресекается на корню. — Борис, — аккуратно отвечает Рыжков на его беспокойство, щедро сдобренное цифрами. — Эта информация передана еще вечером, с ней работают. То есть не работают. Щербина достаточно крутился в разговорах подобного толка, чтобы понять истинный подтекст. — Щербицкий тоже в курсе, — по-своему расценивает его молчание собеседник. — Метеорологи не видят поводов для беспокойства, ветер временный. Министерство здравоохранения разрабатывает меры против радиоактивных аэрозолей, по результатам совещания они в дальнейшем будут рекомендованы… Борис вежливо кивает трубке, потом, опомнившись, выдает что-то коротко согласное и заканчивает разговор. Больше всего в жизни его угнетает неопределенность. И раз от Москвы Щербина не может добиться внятных ответов, он получит их в другом месте и своими методами.