Пэйринг и персонажи
Метки
Описание
Все просто — грязное порно с чувствами.
Максим — дилер; Гром — мент, крышует Макса, по совместительству его брат; Хазин — генеральский сынок, юрист, лучший в своем деле, но сидящий плотно на наркоте и кое-чем еще.
И не меньше последних устали быть может
29 июля 2021, 03:04
Когда за Кольцовым приходит наряд доблестных служителей закона и охранников правопорядка, Петя уже готов. По сути, при таком образе жизни и способе заработка — это лишь вопрос времени. Максиму еще повезло, его предупредили. За полчаса и смской с неизвестного номера, и это лучше, чем ничего.
Шесть лет. Шесть ебаных лет.
И это с учетом того, что защита была просто блистательной. Благодаря связям, удалось выбить возможность УДО через три года. И это нисколько не облегчало положение.
За делами должен был присматривать Игорь, частично Петя, — как самый ознакомленный, — и еще пара людей, которым можно доверять. Условно, конечно. Максим никому не доверял, кроме брата и, возможно, Хазина, так что положение было крайне... Шатким.
Это будут самые долгие и тяжелые три года.
***
Петю обыскивают на входе. Стандартная процедура. Свидания обычно предполагают наличие на нем родственника или близкого человека, но и для Хазина нашелся выход, — для получения юридической помощи осужденным предоставляются свидания с адвокатами или иными лицами, имеющими право на оказание юридической помощи, без ограничения их числа продолжительностью до четырех часов и по заявлению осужденного наедине, вне пределов слышимости третьих лиц и без применения технических средств прослушивания, — так что проблем далее не возникло, как бы не был волнителен сам процесс. Звонок, по которому открывается решетка, звучит так отвратительно. Резко. Звучно. Грубо. Форма какая-то не то серая, не то синяя, полинявшая от времени. Макс сам тоже помятый, без кудрей привычных, с коротким ежиком волос. На лице очевидно проступают все признаки переутомления, бессонницы и потасовки. Синева под глазом, запекшаяся корка на переносице, разбитые губы. И пусть лицо его серо, осунувшееся и черты лица заостренные — глаза все еще живые. Яркие, злые, цепкие. Петя просит снять наручники и оставить их одних. Рыдать как в кино совсем не хочется. Может быть, позже. Дома. Ночью. Чтобы Игорь не слышал. — Как ты? — вопрос неуместный, риторический, философский. Какой угодно, только не требующий ответа. Максим жмет плечами, откидываясь на спину стула, и почти не морщится от дискомфорта. Пете так хочется задрать эту блядскую робу, увидеть все эти кровоподтеки и плесневелые пятна синяков. Не потому что злорадство — забота. — Закурить есть? — голос у Макса все еще хрипловатый, поза расслабленная, от него не веет забитостью и страхом. Хазин вынимает пачку из кармана. Зажигалку. Передает по столу. Пальцы касаются чужих. Секунда. Две. Кончики чуть подрагивают. И рука отстраняется, чтобы выбить сигарету из пачки. — Как дела в клубе? — Кольцов клубы дыма выдыхает, как, блять, дракон на старых китайских фресках. Хазин смаргивает картинку. Прогоняет свое желание притянуть к себе, ткнуться лбом в лоб, поцеловать, вжаться. И начинает говорить, прокашлявшись. Они долго обсуждают дела. Витиевато, завуалировано, — конечно, вряд ли их прослушивают, но мало ли, всегда стоит быть начеку, — и долго, слишком долго. Так долго, что в пепельнице уже достаточное количество окурков, голоса притихли, и каждый не решался сказать то, что действительно важно. Что реально гложет изнутри, выгрызает внутренности, рвется наружу и давится, жестко и болезненно, потому что... К чему это? Счастье любит тишину, верно? Так вот скорбь тоже. Он знают, что это их первое и единственное свидание на многие месяцы вперед. Петя не член семьи, не адвокат, проходящий по делу. Несложно догадаться, как быстро им запретят встречи. Человек любит человека. Не важно, хороший он или плохой, если он любит — он хочет. Он хочет тело своего партнера. Хочет, чтобы хотели его тело в ответ. И тут ты ему говоришь — больше ты не сможешь заниматься любовью, сексом, еблей. Это — последний раз. Последний раз. Последний. На долгие годы. Если это не самое безжалостное наказание, то кто тогда может сказать — что это? Слов больше не осталось. Они могли бы сказать друг другу все, что имели, но... Было бы этого достаточно? Хазин с трудом сдерживает порыв закрыть глаза, вжаться лбом в чужое плечо, как бывало раньше, и позволить трахать себя так, как будет приятно им обоим — резко, быстро, болезненно и так хорошо, чтобы кончить можно было от пары движений кулаком. Нет, сейчас так нельзя. Как бы сопливо и романтично это не казалось, но важно запомнить этот момент. Друг друга. Медью отдает на языке, когда Петя целует, вцепившись в затылок чужой, где раньше были густые кудри. Целует крепко, долго, пока воздуха не становится катастрофически мало. Максим за бедра тянет, насаживая на себя. Толчки мощные, — Хазина даже подбрасывает, — но медленные, с оттяжкой. Петя скулит, ногтями раздирая кожу чужую, — след хоть какой-то реальный оставить, физический, ощутимый, чтобы потрогать можно было, — льнет ближе, сжимается сильнее и смотрит-смотрит-смотрит. Взгляд чуть поплывший за губы разбитые цепляется, за руки, плечи, горло доверительно под поцелуи подставленное. Щемит в груди. До боли щемит, до спазмов сухих от слез сдерживаемых. Одеваются расторопно. Хазин салфетками влажными что смог, то стер, а что не смог — то на внутренней стороне бедра неприятно стягивает. Ничего, дома вымоется. Кольцов прижимается, целует за ухом и отходит. Последние минуты проходят в тишине.***
Как только Максим заходит в комнату свиданий, — романтичное название, потрясающее просто, — Игорь дергается, как пёс, готовый радостно встречать хозяина после долгой разлуки. Не так уж это и далеко от истины. — Ты в порядке? — Игорь взглядом следит за отходящему к двери охраннику, после того как Максим садится напротив, — В прошлом месяце сказали, что ты в больничном крыле. Кольцов только усмехается, пожимая плечом, и потирает левый бок. Вопрос в порядке ли он риторический. Если он здесь уже год — он нихуя не в порядке. Осунулся, кудри снова отросли, но от недостатка солнца стали темнее, а от недостатка нормального шампуня будто бы даже жирнее. Похудел. Заострился. Нервно дробь пальцами по столешнице отбивает. — Заточка. Привычное дело. Лучше расскажи мне о... Игорь не хочет сейчас говорить о бизнесе, о конкурентах, о партнерах: обо всем, к чему он слабо имеет отношение. Игорь вообще говорить не хочет. Только сидеть, пялиться на Макса и думать о том, как его вытащить побыстрее и кого для этого нужно использовать или убить. Но Максим упрямый, он держится, зубами вгрызается в возможности — за год стал довольно крупным игроком в этой шаражке. В тюрьме отличный наркотрафик. В последние полчаса они много говорят на отвлеченные темы. О доме. О том, как напьются, когда Макс выйдет. О том, что там у Пети на работе и как он держится от употребления. Под столом хреново видно, но Макс прикасается лодыжкой к лодыжке Игоря, и того словно прошибает насквозь. От желания и невозможности прикоснуться так, как хочется. От злости на Макса за то, что попался. От злости на себя за то, что не смог уберечь, оградить, вытащить. — Я серьезно, — Гром чуть придвигается ближе, наплевав на обеспокоенный взгляд конвоира, — Как ты? — Кое-кто скажет, что насилие — самая худшая вещь из всех, что бывают здесь. Для меня худшая вещь... Скука. Как ты заполняешь однообразный день. У нас есть режим, который должен внести в наши жизни порядок. Но я ответственно заявляю, — Кольцов срывается на смешок, — Что меньше боюсь удара ножом в спину, чем режима. Потому что режим... Брат, режим убьет тебя. К чему это и зачем — не ясно. Или ясно слишком отчетливо — так, что и объяснения не нужны.***
Время тянется так медленно, что начинаешь сходить с ума. Клетка давит на мозги. Люди, запертые здесь, как животные, — некоторые действительно мало отличались от братьев наших меньших, — варятся здесь на медленном огне: в своих мыслях, с одним и тем же контингентом, разбитые на группы как скот. Здесь всегда присутствуют скрытые страх, насилие, ненависть, готовые взорваться в любую минуту. — Вы можете оставить нас, — врач, мужик уже за сорок, но весьма понимающий и даже будто бы лояльный к проблемам заключенных, открывает медкарту, — Итак, на что жалуемся? — На недосып и бессонницу, — Кольцов почти пропевает ответ, вынимая сигарету из внутреннего кармана тюремной робы. — Интересная история. Почти у каждого второго такая же. А каждый третий надеется на курс препаратов, которых у нас, к сожалению, дефицит, — в отличие от многих сотрудников этого заведения, Семен Лазаревич прекрасно понимает, как иногда особо сознательным заключенным хочется поговорить с кем-то, кто может отсюда выйти в любой момент. С кем-то, кто видит жизнь. — Хотите еще историю? Приходит ко мне как-то один человек. Курить хочет, просто пиздец. Реально, готов уже матрас свой скурить. Просто смерть. И вот он просит сигарету. Только одну, чтобы ночь продержаться. Умоляет меня, стоя на коленях, рыдает, как девочка. «Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста». Так трогательно. — И что Вы ответили? — врач переворачивает страницу медкарты. — Я ответил «нет», — Кольцов закуривает, прикрывая глаза и сладко-сладко мыча, точно в жизни своей не пробовал ничего вкуснее, лучше, приятнее. — Вы просто отказали? — Семен Лазаревич откидывается на спинку офисного стула, поправив очки на своем круглом как блин лице. — На самом деле я соврал. Сказал, что у меня пусто и ни одной нет. Думаю, он не поверил. — Тогда зачем было говорить «нет», если Вы все равно знали, что Вам не поверят? — Ради его же блага. Он же должен бросить курить. Верно? — То есть, из альтруистских убеждений? — Вроде того, — Максим смеется, опираясь локтями о столешницу. — А ко мне, — на секунду он бросает взгляд в папку, — Максим Сергеевич, Вы зачем пришли? — Честно? — Кольцов улыбается хищно так, совсем неприветливо, — Хотел спокойно покурить.***
У Хазина был охуительно-отвратительный денек, чтобы пытаться угадать, из-за чего Гром еще более смурной чем обычно и не знает, куда себя деть. Явление не такое уж частое, но... Привыкнуть к новым обстоятельствам тяжело. — Слушанье по УДО переносится. Петя аж закашливается, подавившись кофе. — На сколько? — Еще год. — Блять, — Хазин почти стонет, роняя голову на руки. Кто бы знал, как сильно ему хочется вмазаться и забыть о том, что он еще может откопать в своей гнилой душонке. — Их местный врач скоропостижнулся, когда Макс был в кабинете. Они не уверены, что это несчастный случай, поэтому отложили процесс. — Три ебаных года он не был ни в чем замешан, по крайней мере, лично руки точно уж не марал. Ну, Макс же не мог пустить все по пизде за пару недель до УДО, так? — Хазин взгляд на Игоря поднимает. Что ж, ответ на этот вопрос история умалчивает.***
Петя барабанит пальцами по рулю, дожидаясь, пока решетка отъедет в сторону. Только здесь и сейчас, за секунды до того, как все встанет на свои места, можно оглянуться назад и понять, как же хреново все было до этого. Четыре долгих года болезненной тоски. Игорь, который выглядит как Кольцов, у которого такие же руки, лицо, глаза и голос, такой похожий и одновременно совсем другой, стал ежедневным напоминанием о том, что, — кого, — Петя потерял. И вины Грома в этом нет, конечно. Как нет и вины Пети в том, что он не может заменить своими выебонами выебоны Максима, его смех, его вечное желание прилипнуть внезапно, даже когда кто-то занят делом. Они делили общую боль, и легче от этого не становилось никому. Разумеется, никто не стал бы их винить в том, что они пытались. Заменить друг другом, утешить, найти что-то недостающее, насильно будто вырванное. Жизнь стала... Блеклой. Будто по инерции. А тяжелые времена — просто невыносимыми. Когда Гром приходил после ежемесячных свиданий, от него всегда пахло сигаретами, дешевым мылом и еще каким-то посторонним запахом: неясным, немного сырым и затхлым. Игорь был неразговорчив, сразу тащил в койку, а бывало брал и так, — у стены в коридоре, на кухне, в ванной, где придется и как придется. Трахал долго, с какой-то неуместной животной нежностью, — тычась меж лопаток носом, закрывая глаза, замирал, навалившись тяжелым и твердым телом так, что можно было легко почувствовать сердцебиение, гладил по бедрам, проходился пальцами по им же самим оставленным синякам, вылизывал загривок, — в конце все равно срываясь на жесткие, дикие, резкие и рваные толчки. Драл зло и грубо, и если Петя не успел подготовиться, то даже кровь особо не останавливала. После Петя лежал на кровати чуть живой, поглаживая товарища майора по волосам. По коротко стриженным, почти не вьющимся, — совсем не таким, как у него, — волосам. И спрашивал, как там Кольцов. Как он выглядит. Что он говорит. Как он говорит. Все до мельчайших подробностей. Иногда случались ночи... Странные. Пропитанные похотью и тоской больше обычного. Однажды Хазин настолько не смог сдержаться в своем желании осязать и видеть Макса, что назвал Игоря его именем. Лица у них и правда похожие, один в один. Блядские «я и моя тень». Гром поджал губы, утерев пот со лба. Петя смотрел с какой-то отчаянной мольбой и совсем-совсем призрачной надеждой. Отчаянной. Опасной. Игорь ничего не сказал — просто подтянул ближе, поцеловал тепло и крепко, проезжаясь членом по простате. Он ведь тоже понимает. Понимает, как тяжело постоянно видеть призрак того, кого не можешь коснуться, увидеть и с кем не можешь даже банально поговорить четыре года. Как тяжело бывает осознавать, что привязался гораздо сильнее, чем думал. Наконец-то, ворота открываются, и Хазин почти выпрыгивает из тачки навстречу высокой фигуре Кольцова. Ему отдали все его вещи, что были при нем в момент задержания, документы и кое-что по мелочи. При ярком солнечном свете становится еще более очевидной его угловатость, серость кожи и общая «битость» жизнью. — Ну, что, жена солдата, дождался? — Макс улыбается, руки расставляя в стороны, чтобы закативший глаза Хазин тут же притянул его к себе и обнял крепко-крепко, почти до хруста. Кто бы сомневался, что первая сказанная фраза Кольцова будет такой. — С кем воевал, солдат, с ФСКН? — шмыгнув носом, почти всхлипнув от наплыва эмоций, но все равно с легкой полуулыбкой. Дома Максиму требуется некоторое время, чтобы привести себя в порядок. Хорошая ванная, чашка нормального кофе, бесцельное разглядывание людей с лоджии и осознание того, что в любой момент можешь просто взять и выйти, затесаться среди спешащих по делам прохожих, побродить без взгляда надзирателя за собой и сотни других — звериных, жестоких, злых взглядов, кусающих только одним своим наличием. Игорь приходит домой с тортом, хотя никто из них никогда не любил торты. Игорь приходит домой, когда Петя даже скулить уже не может, только хрипеть, насаживаясь сильнее на сидящего Максима. Игорь приходит домой, когда смех Макса прерывается влажным звуком поцелуя. Игорь приходит домой.***
Разговоры до глубокой ночи после долгого отсутствия — это норма. Кольцов рассказывает все, что происходило. Схему навара на тамошних нарколыгах. В целом, ему даже удается уклончиво отвечать и о негативных сторонах своего пребывания в местах не столь отдаленных. Ему почти удается заверить их, что все в порядке. Несколько дней на раскачку — вполне нормально. Отоспаться, наесть немного вес, вникнуть в дела, позволить без выебонов заново научить себя. Это утомительно. Зато просыпается аппетит иного рода. Тактильный голод. Он мог бы в тюрьме трахаться с другими мужчинами, но... Это было крайне небезопасно. И для репутации, и для физического здоровья. Так что зажать Петю или Игоря в любой момент — функция все еще актуальная. Игорь делает вид, что не замечает, что Макс, раньше не испытывающий дискомфорта дома по поводу отсутствия одежды, теперь даже трахается в футболке. Не пускает в душ с ним, даже, блять, поссать, пока он там намывает свои кудри. Петя делает вид, что не замечает легкой нервозности за Максимом, которой раньше не наблюдалось. Делает вид, что не замечает, как напрягается чужое тело, стоит только обнять со спины или просто подойти. Делает вид, что не замечает того, что любые попытки запустить руки под одежду, огладить, сжать, царапнуть, пресекаются на корню. Максим делает вид, что не замечает того, что Игорь и Петя делают вид, будто не замечают всех этих вещей. Вот такая нехитрая схема. Конечно, оттягивать момент разговора начистоту очень глупо и по-детски. Еще более ненормально — это слышать от Макса тихое «не надо» в ответ на попытку Хазина задрать повыше домашнюю футболку. И Пете отчего-то вдруг так злиться хочется. Как, значит, его ебать через слезы, сопли, вскрики и рыдания — так это пожалуйста, Максим, сколько угодно, может, пососать завернуть? Нет? Ну, ничего, скажите, когда нужно будет. А как Пете хочется, наконец-то, потрогать, потереться, изласкать тело человека, по которому он страдал четыре, мать их, года — так это сразу нет, куда руки тянешь, ты чего вообще? Хазин не останавливается — кусачим поцелуем затыкает и, усыпив бдительность, все равно футболку задирает. И замирает. Потому что хвостов шрамов, — темных и светлых, гладких и зарубцевавшихся, длинных и коротких, самых разнообразных, — было слишком много, чтобы оставить это без внимания. И злость как-то вся испаряется. И Макс нервно и быстро поправляет футболку, поднимаясь. И вопросов становится больше.***
— Петь, ты ебу дал? Это что за тренинги уровня Вероники Степановой? — Кольцов в зеркало в гостиной пальцем тычет. — Говорят, реально помогает. Не ссы, — Хазин языком цокает, к себе за ворот притягивая медленно, чтобы не дай Бог не ебнул в стрессовой ситуации. После двухчасового молчания, избегания разговоров и неловких попыток узнать хоть что-то, Максим все-таки позволил стащить с себя футболку. Видимо, подумал, что перед смертью не надышишься. И если шрамы на боках, животе и груди кажутся ужасными, — не столько в эстетическом плане, Пете плевать на их наличие или отсутствие, сколько самими историями, стоявшими за каждой из этих отметин, — то шрамы на спине... — Да кто говорит-то? Извращенцы с форумов? Сам себя послушай, — и несмотря на это все равно лезет: с поцелуями, прикосновениями, вжимает в себя, кожа к коже, плотно. — Попробовать нужно. И это все так тупо и неправильно, что даже смешно. Ну, кто, скажите на милость, пытается исправить все проблемы с помощью секса? Тем более секса с ебанцой? Пожалуй, только такие отбитые, как они втроем. В данном случае — пока вдвоем. Кольцов снизу бывал редко даже в лучшие годы, а тут еще и отсидка, и шрамы, и Петя, который горячечно шепчет «все будет в порядке, давай попробуем, тебе понравится» и поцелуями мелкими раззадоривает. Хреново, короче, Максиму. Не в физическом плане — в моральном. Хочется, чтобы кончилось все побыстрее уже. Чтобы больно и быстро, чтобы точно не возникало мысли о подобном в будущем. И как назло Хазин такой обстоятельный, такой, блять... Кольцов с ним таким не был. Петя гладит его по обожженной пояснице, чуть надавливает, ногтями оцарапывая широкую полосу ожога. Ох, знать бы тебе, Петенька, что там написано было, при каких обстоятельствах, сколько человек первый год юзали, уже не стал бы так медленно и аккуратно растягивать, терпеть взбрыкивания недовольные, смазку вливать в таком количестве, чтобы не просто по ногам стекала — ковер пачкала мелкой лужицей. Максиму так хорошо, что даже стыдно. Он с Петей и вполовину таким обходительным не был. Хазин взгляд кидает вниз, где блестящее и мокрое кольцо мышц пальцы его сжимает, затем на спину исчерченную, взмокшую, бледную, а после и поверх головы — в зеркало. Макс взгляд не поднимает, на руки свои скрещенные смотрит. Напряженный весь. Петя наклоняется, губами выпуклый рубец находит, зубами сжимает до боли и за волосы дергает, палец добавляя третий, вбиваясь по костяшки, оглаживая после гладкие и скользкие стенки изнутри. Максим дышит сорвано, прерывисто, громко. Петя входит обжигающе, в один толчок. Потому что Макс попросил, — попытался приказать, вернее, — быть быстрее. — Давай, Макс, — Хазин не прерывается, натягивает как надо: чтобы глубоко, чтобы по самые яйца, чтобы хлюпало и спазмом возбуждения внизу живота отдавалось, — Посмотри, — пальцы мокрые за кудри снова тянут, сжимают у корней без боли, — Ты такой... Охуенный. Давай, хороший мой, — шепчет едва-едва слышно, губами вжимается в шею, шрамы на груди ногтями царапая. А Максу страшно взгляд в зеркало бросить. Посмотреть. Не потому что уродство — напоминание. Обо всем, что было в первый год отсидки. Кольцов глаза влажные открывает, еле ресницы разлепив. Сглатывает тяжело, тут же стоном давясь от толчка очередного. Хазин выходит, почти полностью на спину укладывается, трется головкой о приоткрытую растраханную дырку, смотрит так... Так только Игорь на него смотрел. — Петь, — одними губами, вымученно, — Работай давай, — и улыбается, бедрами подаваясь назад, на член просясь. Ну, и как такому отказать? Хазин не знает, что там за тайны подсознания он открыл и кто из них в итоге преисполнился сильнее, но... Макс был таким покладистым, что даже не стал кусаться, когда его сучкой назвали. Реально ведь как сучка себя вел — и пальцы в себя принимал, в слюне своей пачкая подбородок, и вскрикивал на шлепках, и всхлипывал так жалобно, стоило только сосок сжать и оттянуть. А после позволил о себе позаботиться: вымыть, вытереть, чаем напоить. Игорь с дежурства пришел когда, всю эту историю услышал — сам полез проверять что там у брата под халатом махровым. Гром оказался слишком усталым после трех дежурств подряд, чтобы присоединяться и изучать новые возможности, так что ему перепал быстрый минет и полный карт-бланш на прикосновения. Кольцов позволил трогать каждый шрам, щупать, осматривать, целовать или прикусывать. Про некоторые рассказывал с улыбкой, про другие... Просто ограничивался скупыми и сухими фактами. — А это откуда? — пальцы Игоря касаются полосы обожженной кожи на пояснице лежащего между ним с Петей Максима. — Неважно, — Макс плечом дергает, тут же получая поцелуй в шею от Пети. Они с Игорем снова в гляделки играют. У Игоря взгляд тяжелый, немного будто бы непонимающий и уязвленный. Кольцов смотрит исподлобья, напряженно, бровью дергая, мол, не задавай вопросов, если не хочешь услышать ответ. Пальцы сжимаются сильнее, требовательней. Хазин вздыхает. Есть боль, которой ты не можешь поделиться. Она твоя — как отпечатки пальцев. Полностью. Всецело.