Собачкины огорчения

— человек, человек, давай дружить, вместе жить! согласился человек, накормил собаку, теплую конуру ей построил возле своей избы. ночью собака лает — дом охраняет. а человек не ругает её за это — спасибо говорит. с тех пор собака и человек живут вместе(с)

Спросил и не отпустил. Хотя Ваньнин рванулся из его рук — сильно, оставляя у Мо Жаня в кулаке свои волосы, рванулся испуганно выворачиваясь, но Мо Жань держал его крепко и смотрел. На следы от когтей и зубов, а ещё думал — не про плохое. Не про то, что Ваньнин его теперь больше не любит, а про то, как оно было. Со щенком, который вырос, не совсем ещё в настоящего волка, но в такого, который прижимал Ваньнина лапами и зубами, и всем телом прижимал, и вылизывал, и... — А ты затейник, учитель, — на этих словах Ваньнин в его руках как-то стал меньше, скруглился плечами и опустил затылок, недальновидно обнажая острый шейный позвонок, и Мо Жань не стал сдерживать заполнившее его сердце злое облегчение («любит-любит-любит»), — стоило мне отлучиться на пару ночей... Ты так скучал, а? Что ты сделал, чтобы... всё устроить? Погоди, у собак ведь узел, у волков, наверное, тоже, ты... У Мо Жаня в сердце сделалось жарко и тесно. И не только в сердце, и ещё ему было немножко зло, потому что он думал про «не любит-не любит-не любит» и про свою вину, а ещё про тех, кто мог осмелиться напасть на его Ваньнина, а его Ваньнин на самом деле развлекается с... собачьим хуем, и значит ли это, что Мо Жаня ему недостаточно, и... — Ты такой жадный, учитель, — Мо Жань притиснулся к нему бёдрами и грудью, обнял под рёбрами и все-таки укусил за белое и торчащее на шее, укусил не всерьёз, больше прихватывая губами, чем зубами, но с каждой секундой возбуждаясь все больше, перед глазами мелькало тёмное и горячее: шерсть, когти, слюна, тяжелое дыхание зверя и то, каким был Ваньнин — распаленным или смущенным? Он смотрел или жмурился, отталкивал или тянул к себе, разводил колени под мохнатой тяжестью брюха или... — А я все пропустил. Я хочу посмотреть. Тебе же понравилось, да? Вот откуда такой виноватый вид, и на веревке за домом вымерзает простынь, не припомню старейшину Юйхэна, увлекающегося стиркой... Тебе понравилось. Я хочу... Ваньнин ничего не сказал, когда Мо Жань не погасил как обычно свечей в светильниках. Он всегда запрещал прикасаться к себе при свете, и Мо Жань принимал это, но сегодня он чувствовал себя вправе, в полном, блядь, праве смотреть и... — Разденься полностью, — голос у него опустился и стал хриплым, а Ваньнин очень послушно сел на край слишком большой для него одного кровати, и не стал возмущённо смотреть на Мо Жаня или упрекать его в бесстыдстве (ну конечно, не теперь бы ему), и у него наверное замёрзли ноги, потому что они были босые, белые и с тесно поджатыми пальцами, Мо Жань взял бы в рот каждый из них, но Ваньнин послушно попытался перевернуться, спрятав лицо в подушки и нет, — нет, так не пойдёт! Лицом, — отрывисто скомандовал Мо Жань, одновременно хлопком по кровати подзывая виноватую лохматую морду. — Лицом. Ваньнин был не до конца закрывшимся внизу. И как будто все ещё слишком влажным, Мо Жань загнал сразу три пальца и чуть согнул, проворачивая запястье, безотрывно следя глазами за тем, как ломаются чужие брови, как его сердце подстраивается под чужой пульс, как Ваньнин не отворачивается и не отводит взгляд, как послушно держит себя под коленями, какой он... От такого Ваньнина Мо Жань очень хорошо и очень-очень плохо, думать получается все не о том и не так, ему обидно, что ревновать приходится к собаке, что ревновать не получается, потому что это же Ваньнин и Гоутоу, которого Наньгун ебаный Сы привёз завёрнутым в тёплые шкуры, ещё пахнущего молоком как вообще все дети на свете, который первую ночь на новом месте никак не хотел успокаиваться и жалобно скулил, не, не скулил — плакал и тыкался слишком большой головой (для непропорционально тоненьких лап и прутика-хвоста) во все углы, и тогда Ваньнин сказал, что так нельзя, а Мо Жань был за строгое воспитание, но в итоге это именно он пригрел щенка на коленях и что теперь? — Теперь — можно, — сказал Мо Жань и отпустил тёплую мохнатую холку, Гоутоу потыкался носом и лизнул — широко, слюняво, а Ваньнин все равно не отвернулся, даже когда Мо Жань запихнул криво скомканное одеяло ему под бёдра и сам — сам — направил в потемневшее, мокрое, припухлое, — можно, хороший мальчик, хороший... Пёс двигался слишком быстро, мелко и часто вталкиваясь крупной ярко-красной головкой — его член не слишком отличался от человеческого, только шире был, но с острым навершием, и смазки больше, смазка хлюпала, впитываясь в наново перестеленную простынь, и Мо Жань даже не трогал себя, хотя ему было больно от прилившей крови и ещё от чего-то невысказанного и, может быть, не про стоявший хуй, он не мог перестать трогать Ваньнина, который тихо и сильно втягивал воздух сквозь зубы и дрожал от его пальцев на щеках сильнее чем от собачьего и шершавого языка, и под Гоутоу он стонал по-другому: задушевно и срываясь на неразборчивый шёпот. Мо Жань, конечно, думал. Ну, чтобы взять... «взять». Взять его сразу же, после того как из растянутого и очень мокрого выскользнет красный и немного опавший член, по этому мокрому и скользкому, вот такого — залитого собачьей слюной и с очень красными щеками, возбужденного, но так и не получившего разрядки, взять и вытрахать желание пересесть на ещё какой-то хуй, потому что Мо Жань может сделать вообще все и он сделает и... Когда Гоутоу тяжело спрыгнул с кровати, напоследок широко лизнув безвольно упавшую следом узкую и белую ладонь, Ваньнин не свёл острых коленей и не попытался прикрыться. Не сделал ничего, и тогда Мо Жань больше не смог — он потрогал его губами, поцеловал в изломанный застывший рот, в слишком белую напряженную шею, правый и левый соски — холодные и маленькие, а ещё в маленький выступ бедренной кости, а ещё он довёл его рукой: неплотно сжатым кулаком, и тёплая сперма у Мо Жаня на пальцах показалась ему гарантией того, что все будет хорошо. — Пойду нагрею воды, — сказал он и поднялся, и заботливо укрыл Ваньнина своим верхним ханьфу, подумал и добавил к этому одеяло, — ты вымоешься, а я пока приготовлю ужин. Мы поедим и... «И все будет хорошо». «И я буду брать тебя всю ночь, ты будешь срывать голос от того, как тебе хорошо и от того, как я тебя люблю, мой Ваньнин, мой... такой горячий, такой красивый, так люблю». Мо Жань честно спросил, не нужна ли Ваньнину помощь. Ну, с тем, чтобы помыться в заботливо наполненной бочке, но Ваньнин ничего не сказал, когда встал с кровати и ломко-неуверенно запахнул на себе слишком широкое ханьфу. И Мо Жань решил, что ему хочется ненадолго остаться одному, и Мо Жань уважал это, потому что а как он мог — не, он улыбался в глубокую сковородку с жареными овощами и мясом, и очень ждал, когда Ваньнин сядет напротив с ещё мокрыми приглаженными волосами и аккуратно подернет рукава, и у него будут тонкие белые запястья, и это будет хорошо, а не... Он накрыл на стол и ждал. Терпеливо, даже не разрешил Гоутоу стащить свою косточку, а Ваньнина все не было и не было, и из комнаты не доносилось ни звука, поэтому Мо Жань не выдержал и пошёл, чтобы увидеть нетронутый и сухой мыльный корень и ровную остывшую воду, а Ваньнина не было, совсем, и Мо Жань огляделся, потому что по ногам тянуло холодом, а от входной двери по первому снегу вела цепочка следов, и тогда Мо Жань разозлился — в первый раз по-настоящему за этот очень длинный вечер, потому что зачем уважаемом старейшине Юйхэну вести себя как ребёнку и... — Ужин, — громко крикнул Мо Жань в темный и пустой дверной проем, и не стал закрывать дверь из какого-то глупого упрямства, потому что Ваньнин не мог выйти надолго, потому что он сейчас придёт и сядет за стол, а пока Мо Жань разложит их порции по тарелкам и нальёт... Он съел все сам. Зло втыкал палочки в ни в чем не повинное мясо и пиная ногой ножку стола, потому что Ваньнин не вернулся. Ваньнин не вернулся и потом, когда Мо Жань вернулся в их кровать (он не стал закрывать дверь, из дома очень быстро выдуло остатки тепла). Он упрямо лёг и упрямо накрылся одеялом, от которого пахло псиной. И спермой. И Ваньнином. А Ваньнин не мог же, ночью, и куда он пошёл? От Мо Жаня. Потому что Мо Жань что-то сказал. И сделал. Но ему же было хорошо? Ваньнину. Он шептал, что сам... и кончил. Потом. Это же хорошо? Он не разрешал смотреть на себя при свете, а сегодня раздвинул на свету колени и не отвернул мокрого лица, когда Мо Жань трогал его за губы и спрашивал: «Так тебе нравится?». Так ему нравилось? Или это ты, ревнивая псина, заставил его, а теперь он ушёл в первый ебучий снег и оставил тёплый плащ. И тёплые сапоги, ну и что, что он заклинатель, это все равно, это... Входная дверь скрипнула, и Мо Жань зло (облегчено) закричал: — Наконец-то, и где ты... Гоутоу поднял уши (он лежал возле кровати, слишком большой для одного Мо Жаня, если честно) и посмотрел на него с удивлением в золотистых широких зрачках. Ветер скрипнул дверью, и на порог намело маленький снежный хребет, а Ваньнин не вернулся и его не было. Его не было до утра — серого, зимнего, метель не унималась, а Мо Жань так и не смог заснуть, согреваясь талисманом и не зажигая огня. Вчерашних следов, разумеется, не осталось, и Мо Жань взял с собой чужой тёплый плащ и сапоги, а ещё припасы и ворох согревающих талисманов, и сигнальные огни, а ещё обругал Гоутоу — не слишком справедливо — за то, что тот спал и позволил Ваньнину просто так уйти, как будто он сам не был во всем виноват, и собачий чёрный нос растерянно закружил по снегу, когда Мо Жань сказал ему: — Ищи, пойдём... Найдём его, он же наш, ему нельзя одному... ищи, ты же не обычная псина, давай... В лесу все деревья, заваленные снегом, казались одинаковыми. Близнецами друг друга, и Мо Жаню становилось тревожнее с каждым новым шагом, он проваливался по колено, срывал голос и раздвигал тяжёлые обломанные ветки, не обращая внимания на то, что делал это замерзшими до бесчувственности и покрасневшими ладонями. Ваньнина он нашёл, когда солнце пряталось нижним краешком за деревья, и Ваньнином оказался большой сугроб, смешно привалившийся к толстому дереву, только это было не смешно, потому что заклинатель и старейшина Юйхэна не сделал ничего, чтобы согреть себя, совсем ничего не сделал и не ответил, когда Мо Жань тряс его за плечи, обтянутые все тем же синим и слишком широким ханьфу, которое было Мо Жаня, которое, разумеется, не могло согреть и... — Тише, тише, — Мо Жань не мог заставить себя замолчать все то время, пока нёс Ваньнина домой, пока тормошил его и смотрел, как падающий с верхушек деревьев и небес снег не таял на чужих щеках, пока вливал и вливал свою ци в раскрытую на морозе грудь, пока ругался на бестолково прыгающего под ногами щенка, пока Ваньнин молчал, — нет, это я к тому, чтобы ты не волновался, зачем ты... Сейчас мы тебя согреем, учитель, этот достопочтенный идиот, этот достопочтенный — идиот, ты же всегда это знал, прости меня, почему ты не развёл огонь, я не... не смей, не смей замедлять своё сердце, ты обещал, что не станешь — без меня, ты не можешь... Мо Жань говорил, пока укладывал Ваньнина в разворошенную и согретую талисманами постель, пока срывал с него заледеневшую синюю тряпку и растирал — грубо, сильно, всего-всего, грудь, спину, ноги. Мо Жань звал его. Мо Жань оставил в этом единственным дорогом теле три четверти всех духовных сил за раз и не останавливался, пока не закипела вода для отвара, который следовало влить... или хотя бы обтереть Ваньнина, который из ледышки превратился в пышущий жаром комок: не приходя в себя, за какие-то полчаса он провалился в лихорадку. Горел как сухое дерево у Мо Жаня в руках, в слишком натопленной комнате, у него бессильно дрожали ресницы и губы, и никакие духовные силы не помогали... — Уйди, блядь, отсюда, — щенок продолжал крутиться под ногами, и Мо Жань вылил добрую половину отвара на пол, так и не донеся до кровати, — хотя нет, постой... Иди сюда, грей его, сейчас будет трясти, ну, ты же не простая псина, ты демонический волк, сделай что-нибудь! Сделай что-нибудь, и Мо Жань делает, пока Гоутоу послушно лежит рядом с Ваньнином, то слизывая пот, то наоборот приникая жарким мохнатым боком и согревая, не отходит. Мо Жань не отходил от Ваньнина трое суток, пока циркуляция энергии по чужим меридианам не начала хоть как-то продолжаться и без постоянной подпитки. Ваньнин начал закашливаться — мучительно, длинно, у него ничего не отходило, не отхаркивалось, и Мо Жань приподнимал его легкое, податливо-бессознательное тело, осторожно шлепал ладонью по невозможно заострившимся лопаткам, и говорил, говорил, просил, рассказывал... Слушал. Но все равно, когда Ваньнин пришёл в себя и сказал... это, Мо Жань не расслышал толком: он хотел услышать его так сильно, что не сразу поверил. И тогда Ваньнин повторил, разлепляя обмётанные губы с заметным усилием: — Сейчас бы этих блядских конфет. Мо Жань шумно выдохнул и обнял его руками, коленями и сердцем, падая на безропотно взуркнувшего щенка сверху, чтобы не падать на Ваньнина. — Мятных? — спросил он почему-то тоже шепотом, носом трогая Ваньнина за щеку, щека была тёплая — не ледяная, чтобы снег падал и не таял, совсем, и не лихорадочно-жаркая, с потрескавшейся словно от печного жара кожей, просто тёплая. — Мятных, — согласно сказал Чу Ваньнин, старейшина Юйхэн и Бэйдоу ночного неба.