Полярия

Арсений ведет языком по зубам, его взгляд приковывается к Антону двумя наручниками. Олеся, салютующая стаканчиком с облезлого дивана, закидывает ногу на ногу. — Антон. Правда или действие? Шастун вытягивает ноги, чуть не сшибая добрую половину бутылок; Эд подхватывает свое пиво, успевшее ливануть по полу. На чердаке тесно, но они как-то набиваются, толкаясь локтями и коленками. — Правда. — Ты когда-либо пользовался тем, что друг старосты. Ну, знаешь… В своих целях? Егор пьяно хихикает, Ира приподнимает бровь, а Яровицина хлопает по коленке как дед, поймавший в домино «рыбу». Они собираются на чердаке в честь сданной сессии — утром половина укатит в область, чтобы отмечать Новый год с предками. Сидящий на подоконнике Арсений напоминает большую моль, только вместо крыльев у него плед. Он, конечно , в Омск не тронется. Отец его там не ждет, да и сам Арсений желанием видеться не горит — после перевода на теневой курс их общение стало колким, как «мурманская» на пальцах. Антон тоже не едет в Воронеж, и у Арсения появляется возможность оказаться в кругу его друзей — и в этой компании друзей Шастун смотрится органично. Эд, Егор и Олеся вокруг него полукругом рассыпаны, Заяц и Димка с Катей тоже приютились на балках. Мягкова даже соорудила подобие гамака, из которого видна только ее рука со стаканом игристого. В общей пьянке Попов участия не принимает, только смотрит слегка отчужденно, как пригретый на крыше кот. Все-таки он очень не вписывающийся, но благодарный, что Шаст его пригласил, а остальные — не выгнали тапками. — Протестую, — Дима поднимает палец вверх, — Выходит, это информация и против меня, а не против Антона. — А он еще не ответил, что пользовался, — Олеся своими невозможно длинными ногами перемахивает через диван, а сидящий на том Заяц ловит и кладет себе на колени. Иголочка зависти впивается в сердце Арсения. Если он попробует так закинуть ноги на Антона, то того хватит инфаркт. Этот самый Антон цокает, отставляя стакан. Вообще, в его пиве алкоголя столько же, сколько в практике любого студента… практики. — Ну, смотрите., — Шастун снова всплескивает руками, выбивая крохотную улыбку. Он такой же эмоциональный и яркий, как три бутылки назад, — Что вообще входит в понятие «пользоваться?» Из гамака раздается цоканье. Мягкова высовывает макушку и мотает головой с интенсивностью собачки-болванчика на панели таксиста. — О-о-о, началось. Это у тебя от Арсения воздушно-капельным передается? — Или половым? — Заяц играет бровями, на что получает тычок от Олеси под ребра. Подколка не проходит незамеченной — брови Арсения взлетают, в противовес вдруг прищуренному Антону. Вся группа как по сигналу переводит взгляд на Попова. Тот ответно хмыкает. Не будет же он пылить из-за подколки. — Наша половая жизнь касается только нашего паркета.., — намек не лезть выходит очевидным, хоть Шастун и голоса не повышает, просто посылает один пристальный взгляд, заставляя Зайца поднять ладони в сдающемся жесте, — И хорошо, без увиливаний, — Антон кивает, — Пользовался. Но вопроса как именно — не было, поэтому я ответил по правилам. Иванченко цокает, а Димка одобрительно кивает. В суматохе среди коробок пиццы, бутылок колы и остатков от картошки Арсений заинтригованно клонит голову к окну. Антон стреляет на него глазами, задерживается с приподнятой бровью. Немой диалог выходит быстрым, но понятливым. Арсений качает головой — всё нормально. Конечно, группу интересуют их отношения. Конечно, сильнее, чем итоги сессии или седьмые новогодние Иголки в кино. — Арсений. Правда или действие? Назвался другом — будь добр влезть в компанию. Правды в Арсении объективно меньше, чем в Брате. Это неприятно, но освобождает от выбора. — Действие. — Сделай другому человеку в кругу пошлый комплимент, — Олеся откидывает свои волосы на спинку диванчика с таким азартом, будто из двух обреченных только что сделала обрученных. Только вот Арсений ближе к ЗакСу нежели к любому ЗАГСу в принципе. Первый — через три квартала, а последний — через его труп. Потому что никаких женщин в его воображаемом будущем доме не будет. Только если женщина-кот. То есть, кошка. Поэтому хмурится, спускаясь с подоконника. — Мы не в восемнадцать плюс играем. — Можно на ухо. — А в чем тогда смысл? — Это задание! Ну что за цирк. Арсений закатывает глаза. Вообще-то вся группа сводила их два долгих года, а последние три месяца сорвала банк — если вскроется, что на их свадьбу делают ставки, то Попов подкупит Димку, чтобы сорвать куш. Нужно же выручать выгоду. Ему еще платить ипотеку. И брать ее тоже! Поэтому скрываться или отнекиваться смысла нет давно. С Антоном они даже в Училище уже с одного стаканчика пьют, чего тогда юлить? В пару шагов Арсений одолевает пять коробок пепперони, три бутылки колы и добирается до Антона. Наклоняется к уху, коленками врезавшись в чужие острые. У Антона взгляд предвосхищающий. — Представь, что тут какой-то пошлый комплимент. Уже поймавший интригу Антон прыскает в свой стаканчик, на Арсения глаза поднимает со смешинками — и, пока тот не выпрямился, сам тянется к чужому уху. — Я недостаточно хорош для пошлых комплиментов? Арсений всё же отдаляется, хмурится так, будто кто-то в Эрмитаже назвал Давида — полуголым ушлепком. Таким грубым комментарием еще его вкус не оскорбляли. Вся компания притихает, наблюдая. Оба будто того не замечают. Арсений снова наклоняется, в этот раз потираясь носом о чужой висок. Наверное, Олеся все же получает свой крошечный шипперский инфаркт. И все собравшиеся — в том числе. — Ты настолько хорош, что я чувствую себя уголовным делом, — все-таки выдает. — Что..? — Антон произносит вслух, и Арсений тяжело осуждающе вздыхает. Группа вокруг них на жопах подъезжает ближе. Они напоминают котов, которые елозят по ковру после лотка. Все, кроме Мягковой. Будь ее воля, гамак бы завис над креслом Шастуна. Наверное, Антон долго грузит информацию из-за прогулов юридических лекций. А все потому, что нужно больше спать. Арсений снова наклоняется, и терпения в нем — как соли в Финском заливе. Или соли в Петербурге. Или просто соли, потому что у них кухня общажная, там все сметают голодные рты. — А что делают с уголовными делами? — и, не давая вставить слова, — Возбуждают. Антон вздрагивает. Арсений подхватывает его стаканчик, отхлебывая теплое пиво и усаживаясь рядом в этот жуткий кресло-мешок. Это первый настолько жирный намек между ними. Тот самый. Что оба созданы не только из клеток, но и из гормонов. Что их поцелуи не только губы делают влажными. Но настолько богатая фантазия между ними пока не развивалась. Только между полушариями мозга. Как жаль, что у каждого по отдельности. Варнава, встрепенувшись, продолжает круг. Все разбредаются к полуночи. Эд просит по-братски пересидеть часок-другой у Антона; Арсений делает лицо рыбы-капли, но всё же остается в двести пятой. Гудков — сосед Шаста, уже угнал в родной Томск, поэтому они очень одни. Они так сильно одни. И у Арсения от этого очень потеют ладони. Кисточкой солнечной краски он еще с час рисует Антону по стенам звездочки, потому что гирлянду пока не купили, а уже бы пора. Антон поглядывает на вспыхнувшие огни под очарованием, только вот красоту видит не в них. А в Арсении, который под конец тоже звездочкой на его кровати растягивается. — Нам ещё проект сдавать… только вот что нам сдавать, это вопрос, — Шастун садится на стул, двигается к столу, чтобы закупорить свои запасы солнечных банок. Ему выдали сразу впрок еще в начале октября, когда обоих перевели с их факультетов. Им даже разрешили пройти тесты экстерном. Настоящее новогоднее чудо. Арсений, разморенный посиделками, вытягивается на кровати так расслабленно, что свитер задирается. Взгляд Шастуна тут же прикипает к оголенной полоске кожи над ремнем. И поспешно утыкается в стену. Кончики ушей краснеют. А всё из-за чердачного комплимента, из-за которого, уж простите, крышу то и сорвало. — Ну… мы можем стрясти со Стаса характеристики. Типа… Так и так — тушили Вегу, управляли краном… Вообще, Воля нам простить всё должен. — Шаст. — Ау? — Я так и не нашел того списка. — Списка? — Списка, — и, подрываясь в кровати, чтобы опереться о стол Антона, — Списка пар на проект от Канделаки. — А… Этого списка… С которого начался их сентябрь. С недоразумения в Картошке. С Фонтанки и девятки. Со всего. Антон придвигает к себе стопку конспектов, чтобы за ними скрыться; Арсений изящно ее сдвигает вбок. И блеск в синих глазах не предвещает спокойной ночи. Антон прикрывает последнюю банку и от греха подальше пихает ее на сторону Гудкова. — Ага. И птички начирикали, что никого не распределяли, — Арсений все-таки пересаживается на край стола, теперь уже нависая над Антоном, — А на чердаке ты сам признал, что положением Димы пользовался. Лицо Антона выражает очаровательную растерянность. Если бы он рыскал в траве по парку в поисках утерянных ключей — и до него докопались бы полицейские — замешательства было бы меньше. — Ну… не все птички говорят правду. — Поэтому я провел опрос среди всего дупла, — Арсений, без шуток, лезет в карман и достает согнутый листок. Пробегает по нему глазами, — Хотя бы один человек из пятнадцати пар утверждает, что выбирал друга из параллели. Еще пятеро — что девушку, троих я не смог найти, а еще один послал меня в деканат. Шастун хмурится, в попытке заглянуть в листок. Зная Арсения, можно увидеть так трехступенчатый график. Из трехступенчатого у Антона — лишь мат. За то, что язык за зубами птички не держат. Хотя у птичек, вообщего-то, и зубов то нет. — Ты реально провел опрос? — Обижаешь. В складку между бровей Антона можно вставлять монетки и ждать выпадающих жвачек. Только вот выпадает пока только Антон — и то из реальности. Он виновато закусывает улыбку. Так очаровательно выглядят только отличники-выпускники с помадой на носу или щенята. Наверное, в такие моменты люди и вскрываются. В смысле, картами, а не венами. — Я уже не знал, как к тебе подступиться, — поднимая ладони вверх, — На вечеринки ты не ходишь, конфет не принимаешь, в тайного Санту — не играешь. Арсений складывает листок обратно в кармашек. В нем хмурости на одну большую тучку. — Мы разве проводили тайного Санту? — В этом то и дело, что нет. Арсений недовольным не выглядит. Напротив, он нервным движением зачесывает челку. Так сбито он себя ощущал на последней паре после того, как исправил свой неуд по иллюзиям на пятерку — и не мог отойти еще с час в коридоре. — То есть, ты признаешь, что сам нас в пару поставил? — Я был близок к провалу… Еще на этапе приветствия, — может, Арсений немного и злится, но только для вида. Без этого шага у них бы не было ни красок, ни друг друга. — Бери выше. Раза три плюсом. — Только не упоминай Фонтанку. В ответ фыркают — Фонтанка их локальный мем, за который Арсению больно до сих пор. Но он осторожно перетекает на чужие колени. Антону приходится отклониться, чтобы вместить в свою картину мира что-то большее, чем нос-кнопкой и кусочек распахнутой шеи. — Не буду. Я же тоже не фонтан, — Арсений улыбается, бедрами седлает чужие колени, предплечья складывая на спинку стула. Антон, успевший носом ткнуться в яремную впадину, предупреждающе кусает в плечо — Арсений ойкает; стул угрожающе вздрагивает. — За что? — Моего парня не трогать. Он и фонтан, и дельфин, и все другие хорошие морские животные. — Дельфин? — Они очень умные, — заставляет сморщить кончик носа. — Ты очень плох в комплиментах. — Зато ты в них, похоже, профи? Что это было на чердаке? Арсений слегка отстраняется, открывая вид на взгляд поплывший и на ресницы дрогнувшие; он такой красивый, как на итальянских полотнах, и такая личная империя Антона, что он готов пасть перед ней Римом прямо сейчас. — А что было на чердаке? В синих глазах пляшут смешинки, и приходится очень сильно выгнуться, чтобы не столкнуться носами. — Ты никогда такого не говорил… просто… — Какое упущение, — Арсений все же понижает голос, вплотную приблизившись к чужому уху, — Что мой парень до сих пор не слышал от меня комплиментов. Но это ложь. За прошедшие почти четыре месяца Арсений умудрялся назвать Антона красивым — трижды и еще раз пять сравнить его с астрономическими явлениями, которыми их пичкают во МСТиТе. Изучать приходится много, но оба стараются. Поэтому Шастун с особым рвением ищет значения слов «спутник» и «орбита», потому что Арсений говорит, что вращается по его, Антоновой. И может вращается очень даже буквально. Сейчас же выцеловывая шею, кончиком носа щекоча под самой мочкой и выдыхая так жарко, что у Антона потеют ладони. — Арс… Все три с небольшим месяца, что они в отношениях, ниже губ их поцелуи не заходили — поэтому Антон тает как брикет масла на батарее — ещё чуть-чуть и потечет. — Арс… всё, притормози. С трудом, но Антон заставляет отстраниться. Вглядывается в раскрасневшееся лицо, зрачки напротив такие широкие, что в них можно смотреть вместо зеркала. — Уверен? — …ты на что-то намекаешь? На лице Антона не хватает ошибки виндовс, Арсений готов смять пятерней клавиатуру — если горячие клавиши в этом процессоре так западают, то до реального программирования они код не настрочат. Поэтому он потирается бедрами о чужие, буквально впечатав тощий антонов зад в общажный стул. Намекал он на чердаке. А тут разве что табличку на лоб не вешает. Ага, рекламу, как на билбордах города — «Любовь, звонить на восемь девятьсот…» У Антона глаза округляются до двух Сатурнов. Наконец-то он кладет ладони на чужие бедра. И, о чудо! Больше не отшатывается от касаний как масло — от раскаленной сковороды. — Ты уверен? — сглатывая, — Мы это не обсуждали… — Боишься, что я накручу себя, а потом замкнусь и сбегу после? — Арсений снова наклоняется, невыносимо гибкий, как мартовская кошка. Введет носом по ключице, вдыхает запах кожи, вынуждая ее мурашиться, — Что захлопнусь и буду избегать тебя? Что заявлю, будто ты — моя четыреста четыре? Несмотря на то, что слова Арсения вызывают тихий ужас, похлеще неуда по иллюзиям, Антона уволакивает всё дальше. Кончики его пальцев пока не трогаются с места, но задницей он елозит по стулу так интенсивно, будто в штаны насыпали муравьев. — Как возбуждающе, Арсений. Еще скажи, что ты меня бросишь, а потом выкинешь из окна все вещи, — Арсений на миг замирает, но фыркает, выдыхая воздух на мокрый поцелуй под ключицей. Кто бы мог подумать, что страшный кошмар у них с Антоном один на двоих. — О, да. Они полетят с общажной крыши. И даже твои носки с утятами. — И мое худи с Гарвардом? — Это худи? — Арсений бежит пальцами по ребрам, цепляет отворот футболки на Антоне и ловко забирается под одежду. Шастун давится воздухом, когда прохладные пальцы трогают его у самой резинки штанов. — Нет, это худи, — Антон с осторожностью, будто рука — это лава, проникает под футболку Арсения. Они определенно набирают высоту. Если Антон — это полет, то Арсений хочет стать МКС. Говорят, там как раз болтается один одинокий космонавт. Один на всю вселенную. И Арсений хочет быть для Антона одним. На всю эту волнительную вселенную. Вселенную, которая возбуждает в нем галактики, рождает сверхновые и стрясает все звезды в клубок. — Почему ты так боишься меня трогать? — Потому что ты обговариваешь со мной даже план завтраков… даже план плана завтраков! И это тоже правда, но все потому, что Арсений практичный. Ему нужно закупаться на месяц вперед, чтобы заранее найти геркулес по скидке. А на сэкономленные деньги купить фигню. Типа щеточки для очистки щеточки для очистки ботинок. — …а тут ни намека не было, — Антон шепчет в чужую шею, это горячо, но слова обжигают сильнее. Но Арсений вдруг тормозит, отстраняется. С таким разгоном как сейчас эта пауза чревата заносами и кюветами. — Шаст, — взгляд Арсения потерянный, как у щеночка на обочине, — Ты хочешь, чтобы я еще и это планировал? Но у Арсения и правда календарь на всё забитый, он планирует любое событие, помимо очевидных. Антон видел — там сиреневым дни со свиданиями, зеленым — дни подготовки к свиданиям, а синим — дни, когда нужно выделить дни для подготовки планов на планы. И в этой паузе Арсений выглядит сбитым и встревоженным — механизм контроля начинает тикать изнутри как таймер. Антон это все считывает — и мягко подхватывает Арсения под колени. Это тяжело, особенно, если прогуливать физру, но Антон справляется. Они обговаривали все в октябре — что у Арсения пунктик на гиперконтроле, и вытекающая тревожка. Поэтому Антон в это вникал с аккуратностью достойной хирургической. И перехватывал инициативу очень плавно. Сначала Арсений готов был драться за право выбирать сироп к каше. А потом приручился. Антона можно было попросить один раз — и тот не забывал эти мелочи. Не из-за памяти. А потому что Арсений действительно парился, если что-то зудело у него на подкорке — типа нужды купить гирлянду, но минимум в три метра длинной и теплого оттенка, а не блевотно-белого. Потому что это было важно. И Антону это автоматически было важно тоже. А значит, сработавший сейчас триггер тоже важен. Поэтому Антон целует Арсения уже на кровати под собой так нежно, что тот забывает даже о списке салатов к празднику. И о том, что списка пока нет. — Это не нужно планировать, — выдыхает Антон, и Арсений придушенно фыркает ему на ухо. — Разговоры о планировании не очень-то возбуждающие, — закидывая одну из ног на поясницу Антона. Вторую тот ловит за лодыжку, двумя пальцами проникая под резинку носка. За этим движением Попов следит осоловело, поплывше, как тесто для блинчика на сковородке — и ждет, когда его, румяного, перевернут и наконец-то прижарят. И Антон это ловит во взгляде. — Да ну...? — наклонившись к мочке уха так, что коснувшись губами, — … ты ж готов кончить, когда вычеркиваешь дела в своем списке. Арсений захлебывается воздухом, но не от слов, а потому что Антон вжимается бедрами в лежащие напротив. Чужое возбуждение через слой домашних треников с малярной кисточкой не перепутать. Да и со строительным валиком тоже. — Это неправда.., — Арсений поддается выше, потирается так бесстыдно, что у обоих одномоментно сводит в паху. Пожалуй, он готов на эту ночь стать баночкой краски, но только чтобы Антон уже пихнул в него свою кисточку. — И ты не вставлял в график план соблазнения? — Давай вставим что-нибудь другое? — Арсений следит за подлетевшими бровями на лице Антона и всё-таки поясняет, — Да, я планировал… не только на бумаге. Если ты понимаешь, о чем я. Наверное, лицо Антона выражает что-то такое щемяще-нежное, будто под ним коробка щеночков. Арсений, конечно, не щеночек, да и ситуация в принципе никаких щеночков не приемлет — Антон бессильно бодается головой о чужое плечо. — Поэтому ты во вторник спрашивал, когда я позову тебя на ночевку? — Шаст. Еще один вопрос — и я пойду на ночевку в кровать напротив… Гудкова, конечно, нет, но упоминание чужой постели вряд ли побудит на действия. Кисти Антона на пробу сжимают стройные бедра, вжикают молнией на джинсах, тащат на себя. Арсений приподнимается на локтях, позволяя стащить все сразу, куснуть себя за тазовую косточку; проехать пальцами по ребрам; выгнуться, когда Антон губами прихватывает головку через ткань нижнего белья. С плеч Антона падает футболка — непослушными пальцами ее стягивает Арсений. Шея горит от поцелуев, а грудь воздух качает со скоростью насосной станции. Одежда падает на стул, но Антон на миг залипает на теле под ним как муха в меду. На плечах, груди и даже руках Арсения родинок так много, будто на него чихнуло солнце. — Арс, давай, когда станем мститовцами, то вывесим звезды по карте твоих родинок? Арсений хочет фыркнуть, но выходит лишь судорожно вздохнуть — губы Антона прикипают к нему намертво, как плавленный сургуч — к письму. — Мы их с неба роняем… а не вешаем… — А я бы повесил. Парочку уголовных дел. На тебя. — Только парочку? Одним длинным движением Шаст проводит по члену от шва до головки, выбивая из Арсения последние капли здравомыслия, и первые — смазки. — Парочку за ночь. — В кармане… я купил. — У меня есть, — и мягче, нависая над парнем, — Оставь это мне. Ресницы вздрагивают, Арсений прикусывает губу. Это звучит как на Дворцовом, когда он впервые дал Антону решить что-то за себя. Не разрывая зрительного контакта, тот тянется к ящику с тетрадями в столе, цепляет из коробки тюбик смазки. По ящику скатывается бутыль «майской», и на миг замеревший Антон, вдруг цапает пузырек, смешивая в ладони оба тюбика. Идея не лишена здравомыслия. Не все краски опасны, в особенности такие легкие. Антон, двадцатилетний одинокий парень, влюбленный второй год кряду, в этот сентябрь уже пробовал такое. Смазка и солнечная краска. Та стимуляция вышла горячее, чем обычное порево в кулачок. Арсений наблюдает за всем с таким распахнутым и доверчивым взглядом, что Антон переживает одну маленькую смерть. Подушечки пальцев слегка теплеют — «майская» отогревает. Завороженный, Арсений следит за тем, как кончики пальцев мажут по его ребрам, разгоняя мурашки — становится мокро и тепло, будто на след от поцелуя горячо вздохнули. Пальцы парня обводят косую мышцу, горячим касанием стекают ниже, заставляя дернуться — едва ладонь накрывает член, как Арсений задыхается. Все рецепторы так сильно накрывает, что сердце перестает биться в груди. Вместо этого оно полностью перетекает в пах. — Бля-я-я… Антон ловит вскинутые бедра, пригвождает ладонью Арсения поперек груди. Такая реакция заставляет сжаться — собственный член налит так сильно, что еще один стон или растерянный взгляд синих глаз — и возбуждение станет болезненным. — Ты всегда так торопишься? Обхватывая ладонь поперек своей груди, Арсений скулит. И смотрит так умоляюще, что кисть Антона наконец начинает двигаться по чужому члену. Смотреть на это блядство сил никаких нет. Арсения выгибает на каждом касании; смазка мешается с солнечным светом — и течет на простыни; свет по текстуре вязкий как мед — и Арсений расставляет ноги шире. Позволяя ему заливаться ниже. Стечь между ягодиц. Аналитические цепочки не вяжутся, всё, что может Антон — снять ладонь с хлюпнувшей головки и поймать ее языком. Одним смазанным движением насадиться и втянуть в рот, чтобы Арсений под ним сорвался на такой судорожный вдох, будто снова вынырнул из Фонтанки. — Ша-аст… Это хочется записать на магнитофон, на подкорку, на киноленту памяти — как самый возбуждающий звук вселенной — и никогда не вводить эту номинацию в мире. Антон вылизывает член с таким наслаждением, будто бы дорвался до десерта, будучи сахарозависимым. Будто кондитерки год не видел. Будто из голодной страны. Солнечные пятна текут по бедрам, когда Арсений черпает кусочек краски и перехватывает чужое запястье. — Хочу тебя… Полностью. Над головой Антона лампочка не загорается, и Арсений, очаровательно растрепанный и покрасневший, складывает на чужой руке указательный и средний пальцы воедино. Двигает руку к разведенным ногам. Он весь горит, потому что изляпан краской. И шутка о световых мечах еще никогда не была настолько жизненной. — Ты уверен? — вместо ответа Арсений подается бедрами, зажмуриваясь до звезд. — Я сейчас сам себя трахну, а ты будешь завидовать. — Какие мы знаем слова, — Антон хмыкает, соскальзывая одним пальцем внутрь. Сначала на половину, но спустя три рваных вдоха на всю длину. Арсений закусывает губу. Их подколки никогда не сходили на нет, но сейчас голос Шаста сбивается на хрипотцу, — Тебе придется за них отвечать. Арсений хочет съязвить, но внутрь проникает второй палец, насаживаясь до самой ладони; стоящий член заключают в кольцо пальцев — и Антон слегка сдавливает у основания, выбивая разочарованный полустон. Кажется, о подготовке тут никто не врал. Пальцы хоть и не скользят свободно, но толкаются без труда. — Я тоже хочу тебя потрогать. — Нет. — Почему? Раскрасневшийся Арсений с разведенными коленями и мнущий простынь — ебабелен. Антон прожигает его такими черными зрачками, что можно захлебнуться, если из них вытекут тени. — Потому что сегодня всё делаю я. Можно поклясться, что Арсения прошибает новой волной возбуждения — мышцы вокруг уже трех пальцев сжимаются, и сам парень закрывает лицо ладонями. Он краснеет так бесстыдно и быстро, что его можно спутать с вишнями в церковной настойке. Антон делает два размашистых движения по члену, и отводит ладони с чужих глаз. Теперь Арсений следит за ним с завороженностью птицы, на которую нацелился в прыжке кот. Пунктик на передачи ответственности так очевиден, что Антон даже не пытается уточнить — Арсения под ним разматывает как высоковольтную катушку — и дай ему хоть каплю выбора –ударит током. Вместо этого Антон обхватывает чужую лодыжку, выпрямляя ногу и целуя в круглую косточку; пальцы выходят с тихим хлюпом; и обоих ведет от этого как от литра алкоколы. — Арсений, я так хотел узнать что-то об искусстве, когда тебя повстречал, — длинным движением Антон укладывает уже обе лодыжки себе на плечи. Смазка печет в местах касаний. Мягко, как солнечные зайчики. Шастун касается своего члена, чтобы влезть в презерватив и смазать его в краске одним грубым и быстрым движением. Это такие полярности — как небрежно он трогает себя и как размеренно касается Арсения. Столько в этом бережности, что хватит затопить до краев одну дыру от предательства в сердце. Арсений молчит. Одни лишь расширенные зрачки говорят, что он еще в этом мире. Возможно, он больше читает по губам, потому что в ушах звенит, как будто его отключили от аппарата жизнеобеспечения, но он по-прежнему следит так завороженно, будто Антон — центр его личной вселенной. Сатурн во власти колец. Полярная звезда в Малой медведице. Попытки язвить так обрезаны, что Шастун срывается на шепот. И голос в этой комнате кажется таким громким. Потому что больше во вселенной звуков и нет. — И в искусство я войду, — может, в другой вселенной это вызвало бы смешок, но не в этой. Головка, прижатая ко входу, проникает внутрь. Арсений распахивает губы в немом стоне. И если это не блядское искусство, то Антон отрицает на корню концепцию картин, театров и мужчин в лосинах. Он входит одним плавным толчком, заставляя Арсения выгнуться в пояснице и разметать по подушке кудри. И это ярче, чем все рождения Венер на полотнах и смерти Голиафов в литературе вместе взятые. Еще до того, как Арсений думает о движении и открывает глаза, Шастун делает пару мягких толчов, чувствуя, как сжимается вокруг члена всё сосредоточение чужого здравомыслия. И стоит Арсению кинуть просящий поволоченный взгляд, как Антон кладет руку на член, срываясь на тот же ритм, с которым начинает вбиваться в тело под собой. — Антон… Шаст… Арсений дышит через раз, подкидывает бедра вверх; в его глазах такая преданность, что Антон готов его вылизать, вылюбить и выцеловать во все места, со всеми скоростями и длинами языка. Он даже не пытается указывать, хотя Антон по вечерам иногда это представлял — что Арс составляет список эрогенных зон, а потом шипит на него, если недостаточно быстро вставляет в него, как в боулинговый шар, свои пальцы. Кажется, это каноничный Арсений. Душноватый и контролирующий. Кажется, он должен на пальцах раскидывать, как с ним вершить прелюдию. И ворчать, если они отклонятся на минуту от любимой его позы. Но иллюзорная картинка трескается — Арсений, впечатанный в матрас, стонущий так сладко, что Антон сам дуреет от каждого своего толчка и от каждого судорожного под ним вздоха — вот настоящий Арсений. То жмурящийся, то смотрящий так доверчиво, что Антону хочется прикипеть к искусанным губам и целовать широко, долго, трахая языком этот невозможный рот. — Антон… Я почти… Шастун понимает с полувыдоха; еще до того, как пальцы Арсения силой сжимают сбитую простынь. Он срывается на бешеный темп; кровать под ними всхлипывает; Арсений закусывает губу; член под пальцами пульсирует вторым сердцем — Арсений так близок и так вытрахан, что обламывать и дожимать что-то просто нет сил. Антон же не изверг. Через пару вдохов его изнутри сжимает — и всё же прошибает Арсеньевским током. Тот выглядит даже лучше, чем в самых липких фантазиях; ресницы от пота слиплись, а челка разметалась по лбу. Под кистью мешается смазка и сперма — Шаст додрачивает в пару движений — и жмурится сам, когда его прошибает следом — всё равно что Сириусом в голову. Но если Сириус — это Арсений, то Антону не жалко стать звезданутым. Еще с пару секунд оба пытаются отдышаться, Антон выходит с хлюпом — солнечный свет течет с презерватива, из Арсения тоже вытекает, будто с забытого вафельного стаканчика на жаре. Не думая, Шаст наклоняется и широким мазком слизывает лишнее, заставляя Арсения под ним дернуться. — Шаст… блять… Арсений получает легкий шлепок по бедру, что б не самовольничал; ладони Антона ложатся на чужие колени и изящно разводят их в сторону. Оба смотрят между них — взгляд Антона выходит снизу-вверх, но он в этой позиции всё равно сверху. Всё это настоящий стыд — и вот теперь Арсений краснеет как выпускница, которую тронули ниже пояса юбки и выше кружева на бедре. — Зачем так нервничаешь? Арсений задыхается, у него тахикардия, астма и всенакрывающий стыд. Антон проводит языком по идеально выбритой коже, вверх, по шву, мошонке и основанию члена; широкий язык ловит смазку, сперму и свет. Наверное, его рот будет в темноте светиться как лампочка. Но Попову с разведенными коленями, которые собирать не разрешали — глубоко и надолго… И глубоко — особенно сильно. Очень сильно глубоко. Когда Антон добирается вверх, Арсений сам его притягивает ближе; запястья на шее скрещивает и валит на себя, в поцелуй утягивая. Как-то он поцеловал Антона после горелой гречки — поэтому от привкуса других жидкостей плеваться не будет. Краска и сперма по ощущению нечто среднее между горелым арахисом и таблетками пустырника — кто пил перед сессией, тот знает; но Арсений лижется так глубоко, что Антон рот распахивает. Позволяя его, как девственницу, вытрахивать языком. Язык этот напоследок обхватывают губами, посасывая с очевидным намеком. — Это ты где такому научился? — Поцелую? В театральном. В остальном? Я же ничего не делал… надеюсь, что ничего такого, что тебе бы не понравилось или раздражало., — Арсений начинает тараторить, и такое пользование языком заставляет Антона улыбнуться, тронуть парня за коленку. Привлекая внимание. — Ты чего так разнервничался? — Да просто… А вдруг тебе не понравилось? Вопрос выбивает удивленный выдох. И плюсом — две брови вверх. Как быстро меняются состояния Арсения — это же нужно фиксировать в книгу рекордов. Еще пару секунд назад он целовался пьяным от «шато» французом, а сейчас у него в голове, по ощущениям, полное «шапито». — Арс. Будешь такую ерунду нести, — Антон наклоняется к уху Арсения, трогая носом мочку, — и мне придется каждую ночь из тебя это вытрахивать. Быть под таким контролем — маленькая слабость. Арсений сглатывает, заставляя Антона удовлетворенно хмыкнуть. Кое-как они меняют простыни и по очереди тащатся в душевую, поэтому, когда Антон притопывает назад, Арсений калачиком свернутым лежит в его футболке. — Мне пойти к себе? — Сегодня ты расходуешь свой годовой запас глупых вопросов, — Антон гасит светильник и забирается под одеяло. Общажная кровать односпальная, поэтому уместиться вдвоем можно только в виде килек в банке. И если нужно быть рыбой ради такого контакта с Шастом, то Арсений готов спародировать даже селедку под шубой. Или без шубы. Пожалуй, одежду он все-таки бы снял. — Ну… это же личное пространство, — Арс делает робкую попытку оправдаться. Умные люди вообще дуются, когда их принимают за глупых. Антон чувствует — и успокаивающе целует его в висок. — Как там этот мем был?.. Соблюдай социальную дистанцию. Даже в темноте видно, что Арсения отпускает; губы трогает улыбка, а рука ложится на талию Шаста. — Тот мем, что твой член упирается мне в зад? — Да, он самый. — Ты должен был спросить, отодвинуться ли тебе, — Арсений придвигается, а потому бурчит это куда-то в ключицу. Антон скрывает смешок в копне волос, рассыпанных по подушке. — Так я и без того знаю, что нет… Всё хорошо? — Арсений вспыхивает так часто, что ему можно подменять светофор на Невском. В этом есть своя очаровательность. Но и не спросить Антон не может. Он все-таки тоже переживает. — А ты… ты знаешь, что ли? — Знаю что? — Что это был… Ничего. — Арсений. — …мой первый раз. Даже в темноте видно, как Антон распахивает рот. Он же еще немного горит от краски. Как лампочка в холодильнике. Даже после трех минут скобления зубной щеткой. Закрывает рот. И запускает ладонь в волосы с тихим «бля». Вряд ли это та реакция, на которую надеется человек, положивший к ногам свою честь и доверие. Поэтому Арсений подтягивает к себе край одеяла в очаровательной попытке закрыть нос. Говорят, так белые мишки на севере делают, чтобы спрятаться. Хотя из мишки в Арсении только умение падать на льдинах. Чертова недоуборка города. Только вот Антон эту попытку захлопнуться читает как вывеску, прилетевшую в лоб — настолько это очевидно — и поспешно ретируется. — Почему ты не сказал мне? — А это что-то бы меняло? Не хочу, чтобы ты со мной расшаркивался. Антон мстительно кусает его за плечо — Арсений ойкает, но тут же получает поцелуй в нос. Вот он, настоящий кнут и пряник. Хотя тут скорее тульский пряник и второй тульский пряник. Два пряника, потому что кнуты только на конюшнях. — Ты дурачок, Арс. Нет, моих чувств это бы не меняло. Но я бы понял, какая на мне ответственность. — Ответственность? Я не был девственником. Просто у меня было с девушками, но не с… не с парнями. — Так ты би? Не сказать, что они это обговаривали прямо, но Антон не подозревал. Хотя ему фиолетово, есть ли в флаге ориентаций Арсения этот самый фиолетовый. Главное, что в этом флаге есть его имя. А все остальное — второстепенное. — Нет. Просто… Все же пытались в момент принятия навязать себе любовь к противоположному полу? Я и пытался. Правда, безуспешно. Вместо ответа Антон притягивает к себе поближе, носом зарываясь в чужие кудри. Арсений как котеночек утыкается в чужую ключицу. Кто бы другой его обнял — он бы, сто процентов, шарахнулся. Или шарахнул бы. Непонятно. — Все нормально. Кризис давно минул. — Я знаю. — А зачем тогда обнимаешь? — Люблю тебя потому что. — Шаст. — Да? — Я тебя тоже люблю. — Я знаю, — и с небольшой паузой, — Не делай так больше. Смысл слов понятен. Но они только начали идти. Два года недодружбы и три с половиной месяца отношений — разве это срок? Только не для того, чтобы открыться человеку-синониму слова «бука» и понять все о волшебнике, который мир раскрасить может. Но все пока впереди. «Не делай так больше» — это о доверии. О поддержке. О понимании. И не замалчивании. Арсений это понимает. Понимает, а потому улыбается в ключицу напротив. — Хорошо. В следующий раз я скажу, что это мой первый раз. — Дурачок, — мягко и шепотом в висок. — Зато твой. — Зато мой. *** Звезды опускаются. Жаровня, потушенная еще утром, наконец, перестает выплевывать дым. Небо над Петербургом, вечно черное, начинает белеть — годами накопленная грязь отслаивается. Антон берет руку Арсения. В ответ ее слегка сжимают. Лазарев и Матвиенко, Суркова и Шеминов, еще десять-двадцать-тридцать фигур — все скапливаются на площадке телебашни. Весь МСТиТ следит отсюда за тем, как падает Рим. Москва на связи. Небо Москвы тоже падает. И миллионы людей жмурятся прямо сейчас от Солнца. Жмурятся, сталкиваются плечами, роняют сумки, врезаются машинами в светофоры. Но все это там, под ногами. Кабинки всех тридцати кранов Петербурга разом бликуют. От настоящего, прорезанного сквозь тучи, луча. Первого за последние два столетия. Арсений отворачивается от этого вида. Прикипает взглядом к Антону. И тот чувствует кожей. Поворачивается. Перед ними предел. Грань. Перерождение. За ними — статьи, нарушенные законы, бунты и свержения власти, перестройка, волнения и спад экономики. Не в один день. Но всё ещё впереди. Они не выиграли. Но они заявили о том, что бой начат. В один миг жизнь может перевернуться. Галактики могут схлопнуться. Спутники — появиться, а орбиты — завертеться. В этом нестабильном, куда Антон и Арсений попали, нет безопасного. У населения есть страх того, что будет. Но куда хуже страх того, что было. Страшно не меняться. Страшно — жить в системе, которая тебе не подходит. Страшно — насиловать себя. Страшно — не пытаться изменить то, на что в силах повлиять. Страшно — подстраиваться под общественные рамки, чтобы быть вписанным в одинаковые ряды. Страшно быть еще одним солдатом в строю. Солдаты не выбирают. Солдаты — уточки в мире из тира и желающих пострелять. Страшно — не обладать уникальностью. Жить по чужим наставлениям. Не искать себя. Или, найдя, пытаться заглушить, вписать и подстроить. Пытаться согнутся, будучи алмазом или расколоться, будучи золотым самородком. Страшно — ходить, дышать и пить, но при этом не жить. Быть живым и не жить. Вот что страшно. И Арсению всю жизнь было страшно. Но не сейчас. Не стоя в момент падения железного занавеса с неба. Не сейчас — рядом с Антоном. Потому что быть с ним — это не страшно. — Когда нам разрешат браки, я за тебя выйду. Перед ними, кажется, рушится и созидается мир, разверзаются черные дыры. Но Антон мягко смеется, ссыпая отросшие волосы на лоб. И как тогда, в том сентябре, стукается мыском кроссовки о соседний. — Придется побороться за право первому надеть на тебя кольцо? Вместо ответа Арсений улыбается, кивая смущенно и вместе с тем уверенно. Потому что так и есть. Это смело. И это правильно, да.