Ниспошли мне покой, коль покоя достойна моя душа

— Куда ты отправишься, брат? — первым делом спросил Ванцзи. Лань Сичэнь рассеянно улыбнулся по привычке, дающейся из раза в раз труднее, и посмотрел вверх. — Куда же я отправлюсь... — пробормотал он негромко, едва размыкая губы. Он отправился на северо-восток. Рано или поздно он бы понял, что эта потеря слишком тяжела для него, ноша — неподъемна, и рана кровоточит каждую ночь. Он понял рано, и в том таилась невыразимая милость небожителей. Путь был далек и полон тревог: Лань Сичэнь унес с собой все свои тревоги и печали, он нес их за пазухой, как тайную сердечную драгоценность, последний подарок горячо любимого человека. В чем-то так оно и было. Путь стелился под ногами лентой, вилял между деревнями, лесами, холмами и реками. Жизнь окружала его каждый миг, он чувствовал ее в дуновении ветра, который качал кроны молодых тонких деревьев, в остром запахе холодной свежести поутру, в каждой букашке, птице или звере, которые попадались ему на глаза. В деревнях. Лань Сичэнь шел по дорожкам-улицам, прошивавшим крошечные городишки и поселки, как нить прошивает отрезы холстины, смотрел на людей, слушал шум жизни. То и дело к нему, приметив заклинательские одежды, обращались за помощью, тогда он помогал. Смотрел, как ярко солнечные лучи отражаются в дождевых каплях, катящихся с крыш, и в прозрачных лужах. Мир был широк, огромен и полон красок. Лань Сичэнь был — проеденный древоточцами ствол, сброшенная змеиная кожа. Чем дальше он шел, тем больше менялся облик природы вокруг. Он шел — и степи сменялись взгорьями. Он шел — и вот кругом уже раскинулись изумрудные сопки и заливные поля с трепещущими на ветру тонколистными всходами. Здешний край дышал умиротворением, радостью бытия и деяния. Так он добрался до очередной горной деревушки, одной из десятка других, так же затерянных среди этих зеленых холмов; чуть в отдалении от остальных домов, на склоне стоял совсем маленький домик. Лань Сичэнь подумал было, что это жилище какого-нибудь особенно нелюдимого крестьянина, но, приблизившись, с удивлением понял, что перед ним храм. Что ж, предыдущее посещение храма кончилось для него... плохо. Однако на этот раз как будто внутренняя неведомая сила подтолкнула его войти. Храм Водных каштанов — так говорила табличка перед входом — оказался внутри просторным и пустым. В нем не было ничего, кроме алтаря, очень маленького, но зато заставленного съестными подношениями; над ним висел свиток с изображением божества. — Добро пожаловать в храм Водных каштанов, — раздался мягкий доброжелательный голос, и Лань Сичэнь удивился, почему не заметил этого человека раньше. Он замер неподалеку от двери в белых одеждах странствующего заклинателя и улыбался, у его ног стояла корзина, полная фруктов. Он внимательно осмотрел Лань Сичэня и тут же добавил с поклоном: — Приветствую друга на тропе самосовершенствования. Лань Сичэнь вернул поклон и приветствие. — Молодой господин — настоятель храма? Незнакомец помедлил, но кивнул. — Полагаю, можно так сказать. Даочжан, вы впервые в здешних краях? — Да, я пришел издалека. — Вот как, — настоятель снова улыбнулся. — В таком случае, останьтесь в храме, если вас не смутит мое убогое жилище. Отдохнете и наберетесь сил, прежде чем идти дальше. В храме пахло нагретой древесиной, непросохшей соломой, благовониями и фруктами. Лань Сичэню впервые предложили ночлег так бесхитростно и без раздумий. К тому же он никуда не торопился. Ему все равно некуда было идти. Он поклонился: — Если настоятель позволит мне задержаться. Настоятель содержал храм в одиночку, впрочем, и не требовалось много людей, чтобы держать в чистоте столь малое пространство. В дальнем углу храма оказался закуток для служителя, там располагалась жаровня, низкий столик с письменными принадлежностями, скатанные циновки и несколько котелков. Смеясь, настоятель признался, что любит готовить, и в его странствиях — прежде, чем основать этот храм, он долго странствовал — готовка помогала ему успокоить разум, однако результат его стараний был по-прежнему неутешителен. Лань Сичэнь в свою очередь рассказал, как ему в юности не давались простые бытовые дела. Воспоминание горечью обожгло язык, но поделиться им с кем-то, кто не знал ни его самого, ни связанных с ним людей, было до странности приятно. Дни потянулись как череда красочных закатов и восходов. В один солнечный полдень, когда настоятель сметал с порога листья, Лань Сичэнь вдруг понял, чего до сих пор не узнал. — Кому поклоняются в этом храме? — спросил он, глядя на свиток с изображением божества в маске. — Наследному принцу Сяньлэ. — В наших землях о нем не слышали, — Лань Сичэнь с сожалением покачал головой. — О чем его просят? — Он, — настоятель остановил движение метлы и ласково улыбнулся, — дарует покой. — Вот как. Покой... Лань Сичэнь больше ничего не сказал, возжег благовония и поклонился. Покой — это все, о чем он осмеливался мечтать. Было что-то притягательное и успокаивающее в том, чтобы разделить его тоску с незнакомцем. В здешней глуши, где никто и не слышал про великие заклинательские кланы, он мог не бояться осуждения и порицания своей тоски. Впрочем, и это вышло, скорее, по случайности, не намеренно. Лань Сичэнь заметил у настоятеля на шее цепочку, и что тот иногда осторожно растирает грудь на уровне среднего даньтяня. В такие минуты вид у настоятеля становился отрешенный и печальный. Лань Сичэнь не хотел вмешиваться. Когда однажды ему показалось, что печаль увела настоятеля слишком далеко, он осторожно кашлянул и позвал: — Переведите дух, господин настоятель. День клонится к закату, прошу, разделите со мной чай. Настоятель немедленно опомнился, улыбнулся — немного растерянно и немного виновато. Они сели вместе на крыльцо. Лань Сичэнь молчал, и все же не мог отвести взгляда от того места, где под одеждами настоятеля, судя по всему, находилась подвеска. — Это подарок, — сказал настоятель негромко, прижимая ладонь к груди. — От... дорогого мне человека. В голосе его зазвучала тень тоски, такой привычной, такой болезненно-знакомой, что у Лань Сичэня перехватило горло. Он отвернулся, глядя вперед, где утоптанная дорога уводила к подножию холма. — Вот как, — пробормотал он из вежливости и боковым зрением заметил, что настоятель кивнул, тоже не смотря на него. — Да, — он вздохнул. — Мое единственное утешение в разлуке. Лань Сичэнь не ответил. Что ему самому осталось в утешение, кроме обагренного кровью меча и воспоминаний? Жизнь в храме оказалась для него легка. Время шло за простыми беседами и простыми делами. Они прибирали в храме и вокруг него, готовили травяные сборы, иногда настоятель поднимался в деревню и возвращался оттуда с разными вещами, которые нужно было перебрать. Порой в храм приходили из деревни с подношениями божеству и угощениями для настоятеля. Приносили маринованные водяные каштаны, засахаренные каштаны, жареные каштаны и булочки из каштанового теста. Когда Лань Сичэнь высказал свое удивление, настоятель рассмеялся: — Так и есть. Эту деревню называют деревней водных каштанов, их тут очень много. Это было... приятно. Хорошо. Ничто не напоминало Лань Сичэню тягот прошлого, от которого он старался сбежать. Кроме него самого. Когда Лань Сичэнь набрался смелости, он спросил: — Извините мою нескромность, господин настоятель, вы, — он кивком указал настоятелю на грудь, — скучаете? Настоятель на бестактный вопрос не обиделся, улыбнулся светло и мечтательно, потянулся к подвеске под одеждой. — Постоянно. Но я представляю нашу следующую встречу, и мне становится легче. Тихая радость в его голосе заставила улыбнуться и Лань Сичэня — хотя бы только тому обстоятельству, что кого-то еще ждет впереди «следующая встреча», какой бы она ни была. — Что ж, — осторожно заметил Лань Сичэнь. — Новая встреча обыкновенно скрашивает любые тяготы расставания. — Думаю, так и есть, — кивнул настоятель и вдруг особенно проницательно посмотрел Лань Сичэню прямо в глаза. — А вы?.. Лань Сичэнь задохнулся от этого вопроса, дернулся было рукой к груди, к сердцу, больно забившемуся, — но у него не было ничего, что он мог бы сжать в руке для собственного успокоения. — Я... полагаю, не могу рассчитывать на встречу, — выдавил он. Углы его рта неестественно приподнялись. Настоятель понятливо замолчал. Они не говорили о людях, которых не было с ними, никогда — намеренно не говорили, но внезапно Лань Сичэнь понял, что вся его жизнь держалась только на памяти о тех, кого не стало. Как круги расходятся от брошенного в воду камня все дальше, но в конце концов пропадают, оказавшись слишком далеко. Возможно, настоятель испытывал нечто схожее, потому что все больше в их разговорах стало других людей, посторонних: тех, кого оставил за собой Лань Сичэнь, и тех, кого оставил за собой настоятель. Так Лань Сичэнь узнал, что настоятель точно не знает о случившемся с подарившим ему подвеску человеком, что он может только надеяться на встречу с ним и ждать здесь, в известном им обоим месте. — Наверное, если бы не... если бы я не ждал, я мог бы продолжить странствие, — сказал настоятель странным голосом, нервно сминая пальцами край рукава. — Как раньше. Я говорил вам, даочжан, до этого храма я путешествовал, был странствующим заклинателем и в конечном итоге мне это нравилось. Так что каждый раз, когда мне становится невыносимо от одиночества и ожидания здесь, и я почти готов отправиться дальше, я думаю: мы можем снова разминуться. Что он подумает, если меня не будет здесь, когда он вернется? Лань Сичэню была знакома такая уверенность, такая надежда и такое ожидание. Оставалось только просить небожителей, чтобы ожидание настоятеля не длилось тринадцать лет или даже больше. В ответ на чужую искренность Лань Сичэнь не смел и не мог ответить ничем, кроме такой же искренности. Он рассказывал, вскользь и украдкой, и почти через силу, потому что в какой-то момент ему стало страшно, что все его воспоминания обернутся ложью, если он произнесет их вслух. И вместе с тем — ему так было нужно рассказать об этом. Хоть кому-нибудь, кто не осудил бы ни его самого, ни человека, о котором он тосковал. И никогда в жизни Лань Сичэнь не встречал более благодарного слушателя. — Он... отнюдь не был достойным человеком, — сказал он однажды. Настоятель посмотрел ему прямо в глаза, серьезно, без привычной беспечной улыбки и медленно произнес: — Даочжан. Извините мою откровенность. Я не осмелюсь говорить за вас, однако позвольте сказать за меня самого, — он сосредоточенно выдохнул. — Я люблю того человека вовсе не за его добродетели, не за то, достоин он или нет, праведен или нет. Я видел худшие стороны его души — но я знаю и лучшие его стороны. И он... он тоже. Он видел меня в худшие минуты отчаяния, которые никто не должен был наблюдать! И он остался со мной. Когда мы вместе, я чувствую покой и счастье, уверенность, что могу разделить с ним любые помыслы, любую радость и любое горе. Когда я смотрю на него, я вижу целый мир, который не мог разглядеть в долгих странствиях. И я знаю, что ему нет дела, насколько я был жалок или несчастен когда-то. Я знаю, что для него главное — это я сам, а не то, какой я. Настоятель сглотнул и опустил взгляд. Щеки его налились румянцем, а дыхание чуть сбилось. Лань Сичэнь не мог отвести от него потрясенного взгляда. От его слов, пронзительно-искренних, делалось так больно, что едва хватало сил сдержать слезы. Лань Сичэню никогда не представится случая сказать подобных слов. Он молчал, и на несколько мгновений между ними опустилась напряженная неловкая тишина. Настоятель прокашлялся и отвернулся. — Как я и говорил... простите мою неуместную болтливость, даочжан, я... — Нет! — перебил Лань Сичэнь, неготовый выносить его извинения. Не способный заглушить эхо чужих слов. — Нет, не извиняйтесь. Что вы. Это... Спасибо вам. За ваши слова. Лань Сичэнь знал, что в конце их пути разойдутся, и на этот раз прощание не причиняло боли, на этот раз оно было правильным. — Я надеюсь, вы найдете то, что ищете. Лань Сичэнь многое мог бы ему ответить. Он мог бы сказать «И я на это надеюсь», мог бы сказать «А я надеюсь, что вы дождетесь». Он промолчал и улыбнулся. Он искал покоя и утешения. Он нашел утешение и понял, что никогда не отыщет покоя. — Куда вы отправитесь, даочжан? — с теплым интересом спросил настоятель, с вежливой необременительной заботой. Лань Сичэнь глубоко вдохнул запах теплой древесины и осенних листьев. — Куда же я отправлюсь... — протянул он, закрывая глаза от упоительного прохладного ветра. Он отправится на запад.