Две тысячи баксов за сигарету

Костя находит нужную дверь сразу же. Когда-то золотые, но теперь просто облезлые цифры, складывающиеся в удачливую «33», ясно дают понять, что переехала семья Татищевых с прошлого места жительства именно сюда. Пятиэтажка — не хрущевка, а новострой, не поражает, конечно, воображение, но выглядит добротной. С внешней отделкой строители не заморочились, как в общем-то и с внутренней: и там тут и там по стенам была размазана невразумительная голубая краска, но зато во дворе обустроили целую детскую площадку с качелями и каруселью. Когда Костя забегал в подъезд, пряча замерший нос в воротник пальто, на последней наматывал круги бомж, раскачиваемый неугомонной детворой. Он то ли спал, то ли просто не желал слезать с облюбованного места и детей не отгонял, продолжая кружиться под восторженный хохот. «Дети» — подумал Костя, дергая незапертую, но обитую сталью входную дверь, — «Дети во все времена одни и те же». Дом, в котором жил Татищев раньше, ушел под программу сноса в конце девяносто восьмого, и найти новое место жительства друга было тяжело. Косте даже пришлось задействовать контакты в своей администрации: товарищи из Челябинска без понуканий свыше, делать ничего не хотели. Полное место прописки Татищева Юрия Ивановича и его детей удалось установить только через три рабочих — и пять календарных, — дней после начала поисков. Милые женщины, сидевшие в отделе и видевшие, кажется, даже самого Сталина, неприветливо поджимали губы на ежедневные Костины вопросы и закатывали глаза, пряча в ящике стола очередную сладость. Гнусавое: «Мы делаем все возможное» — у Кости уже оскомину набило, но он не собирался терять времени почём зря. В памяти, чуть-чуть прояснившейся после звонка Московского, были огромные черные дыры, залатать которые самостоятельно или при помощи документов — не получилось. В голову прострелами ввинчивались странные отрывки разговоров из каких-то кабинетов с какими-то неясными людьми, запах крови а потом травки, чьи-то крики и ругань. Снилось… Тоже всякое. Костя не знал что из постоянных, наполненных перманентным ужасом кошмаров было правдой, а что — вымыслом, и не хотел трепать себе нервы понапрасну. Нужно было найти человека, который наверняка знал, что происходило с Ураловым в потерянные десять лет. Того, кому Костя бы мог безоговорочно доверять и на кого, в случае чего, положиться. Косте нужно было найти Юру. И он его нашел. Вместе с документами, предоставленными с цоканьем и понуканием о безалаберности нынешней молодежи прилагались номера домашних телефонов Татищевых, которых, впрочем, никто не поднял, сколько бы Уралов не звонил. На мобильный — уже не такая редкость, — Юра тоже не ответил, но тут, в целом, не было ничего необычного: после девяностых многие сменили звонилки, не желая более иметь связи с прошлым. И теперь, терзаемый сомнениями Костя был вынужден стоять перед облезлыми цифрами и гадать — по правильному адресу он пришел или все же обознался. Он тяжело вздыхает, нажимает на звонок, смонтированный рядом с дверью и вслушивается в пронзительный звон по ту сторону стальной пластины. Мерзкий звук. Раздаются шаги, кто-то светит огоньком открытого глазка, а потом тонкий девичий голос уверенно объявляет Косте, что никого нет дома. Уралов смеётся, приваливаясь плечом к косяку. Спрашивает насмешливо: — Совсем никого? Девчачий голос перебивается несломанным мальчишеским: «Катька, брысь от двери», а потом Косте заявляют, что дверь ему без папы не откроют. — Это правильно, — говорит Костя одобрительно, — А когда он придет? Дети за дверью раздумывает недолго и, перебивая друг-дружку, отвечают, что папа вышел в магазин уже полчаса как. Так что скоро. А потом они отходят от двери и мир за ее плоскостью становится для кости загадкой. Он кивает сам себе и принимается ждать. Интересно, как выглядят сейчас юрины отпрыски? Магнитка-то уже, наверное, сильно подрос. После войны он, как отец, стал одним из промышленных центров, полнясь финансированием. Может Косте уже до плеча достанет? Катенька тоже, наверное, выросла сильно — Костя помнил ее ещё совсем крошкой. Засекреченной, закутанной в десяток одеял и бережно качаемой в крепких юриных руках и всегда улыбчивой. Она же теперь не секретный объект, а город-ядерщик, не хухры-мухры все-таки. Кстати интересно, волосы у нее все такие же чёрно-белые или потемнели? Через десять минут Юра действительно выходит на этаж и Костя даже не сразу его узнает. В начале девяностых, когда Союз ещё не распался, но банды уже потихоньку начали захватывать Екатеринбург, Юра жаловался на то, что заводы слишком сильно загрязняют воздух, из-за чего он постоянно кашляет. Иногда он ходил бледнее обычного, ругался на головные боли и бессонницу, но никогда прежде не выглядел так. Бледный, почти как труп, с ввалившимися щеками, темными кругами под глазами и длинными грязными волосами, топорщившимися из-под шапки, он был похож больше на бродягу, зашедшего погреться в незапертый подъезд, чем на старого Костиного друга. Если б не характерный, чуть подслеповатый прищур и шрам, пересекающий бровь, Уралов бы и опознать не смог. Одежда на Юре висела, как на вешалке, создавая впечатление, что под всеми этими слоями расстегнутой куртки, байки и свитера — скелет, не обременённый мышцами и кожей. Костя хмурится, пытаясь разглядеть в этой угловатой фигуре хоть тень от развитого города миллионника, одного из лучших промышленных центров и гордости СССР, но видит только трехдневную редкую щетину и обкусанные губы. Он сглатывает, подавляя непонятно откуда взявшийся страх, и делает шаг вперёд, приветствуя: — Юр, привет, — Татишев вздрагивает — наверно от неожиданности — и Костя продолжает, старясь говорить уверенно и четко: — Я тут приехал, хотел в гости зайти, но Снежа не открыла. Что-то случилось? Я… Юра широко распахивает глаза, отступает на шаг, гремя содержимым пакетов. Осматривает сначала Костю, потом дверь, за его спиной, а потом снова Костю. — Юр? Татищев молча ставит ношу на пол и, присев, лезет внутрь.Взгляд не отводит, буравя темнымими свалившимися омутами. Руки у Юры трясутся, как у наркомана и Костя чувствует нехорошее волнение. Юра действительно болеет так сильно? Или он принимает или?.. Что вообще происходит? Татищев достает из маечки тёмно-коричневую бутылку пива и, шустро открыв её ключами, разбивает дном об пол. — Юр, я… — пытается снова начать Костя, но затыкается, чувствуя внезапную волну агрессии и угрозы. Пиво, не успевшее вылиться, пенится и брызжет на штаны и куртку Татищева, но тот, не обращая внимания, шустро выпрямляется в полный рост и наставляет получившуюся розочку на Костю: — От двери отойди, — говорит он незнакомым хриплым голосом. Смотрит не волком — страшной сторожевой псиной. От таких Костя в детстве убегал, пряча в подоле рубахи наворованное яблоки. — Что? Юр… — он пытается шагнуть ближе, поднимает руки, показывая, что не собирается причинять вреда, но Татищев только хмурится сильнее: — От двери, говорю, отойди. Юра взмахивает рукой, угрожающе потрясая осколками. Капли пива падают Косте на ботинки, но он этого не замечает: застывает соленой статуей, неверяще смотря на друга. Даже в самые их страшные ссоры, даже во время революции, Юра никогда не позволял себе наставить оружия на друга. Кулаком треснуть или поджопника «для профилактики» выдать — это да. Но чтобы вот так… — Я, блять, тебя предупреждал, — говорит Татищев, медленно наступая. — Я тебе говорил, что, если ещё раз рядом с детьми увижу, убью нахуй?! Говорил?! — он повышает голос, скалясь в незнакомой гримасе. Хлопает подъездная дверь, по лестнице звучат тяжелые быстрые шаги — кто-то очень не хочет становиться свидетелем скандала. — Юр, — пытается оправдаться Екатеринбург Екатеринбург. — Я не помню, я… — Ах, тебя память подводить стала? Купи таблетки, полечись, урод! Бер быуат һине күрмәҫ инең хыянатсы! Он обходит Костю справа, незаметно оттесняя того от входа в квартиру. Зажатая в вытянутой руке розочка чуть трясется, но Юра её не опускает, выставляя между ними как щит. — Мне похуй на то, что ты мне сказал, Костя. Мне похуй даже на то, что ты со мной сделал. Но дети… — Юра сплевывает на пол, щерясь, — За детей я тебе лицо оторву, ты понял? Я тебе в прошлый раз говорил серьёзно: еще, сука, один раз ты ко мне на порог придешь — я с тебя шкуру спущу! И не думай, что сил не хватит! Как только он подходит к двери, орет, не отводя взгляда от оппонента: — Серый, вызывай ментов, срочно! Скажи, что у нас опять вооруженное нападение! Катька, тащи мой травмат из тумбочки. Щас постреляем. Костя поднимает руки, остсупая к лестнице. В груди холодеет. У Юры есть пистолет?.. Да он же даже наградной в музей сдал! Что значит вооруженное нападение — опять? Что вообще происходит? И сам Костя… Что он сделал? Чего еще он не помнит? Вроде бы Юра к нему на порог ходил, нет? Или неверная память лжет? А дети? Он что, навредил Кате и Сереже? Поэтому они заперлись? И Юра? Что значит, что ему похуй на то, что Костя с ним сделал? Дверь квартиры распахивается, и на пороге появляется встрепанный и бледный как простыня Сережа. «Действительно подрос», — мельком отмечает Костя, пока мальчик, панически уставившись в его сторону, передает в руки отцу черное тело ПСМки. Юра отбрасывает розочку, передергивает ствол, взводит курок и наводит дуло на Уралова. Руки его больше не дрожат, в глазах синим отсвечивают злоба и сталь. — Пошел вон, — говорит он, укладывая палец на спусковой крючок. Сережа рядом беспокойно переступает ногами, смотря то на отца, то на дядю. Из дверного проема высовывается двухцветная макушка Кати — глаза девочки полны ужаса и слёз. Костя отступает на шаг, потом на еще один. Пятится, не сводя взгляда с друга. Тот провожает его поворотом головы и руки с пистолетом. И только когда Костя скрывается в темноте лестничной клетки, он громко говорит: — И не приходи сюда больше. Никогда. А потом хлопает дверью, запираясь в квартире.