Автокатализ

Это зеркало Кавех притащил с базара тремя днями раньше, одним тварям из Бездны известно каким именно образом сторговавшись до четверти суммы, потому что старое они... ну, как бы, разбили. Ладно, да, хорошо, разбил сам Кавех, в пылу спора швырнувший в гнусную рожу Хайтама энциклопедией сумерской флоры и фауны (издание седьмое, иллюстрированное, дополненное, 1508 страниц) весом под три килограмма. Попал не в него, а в зеркало, висящее у стены, в прямой черной раме в классическом духе минимализма. Зеркало упало с вбитого в стену гвоздя и с глухим звоном хлопнулось стеклом вниз прямо на стол, стоящий под ним, подняв в воздух клубы засушенных трав. — Это, я так понял, твой аргумент? У аль-Хайтама даже голос не изменился, хотя энциклопедия только что пролетела в дюйме от его уха, едва не сорвав хитроумный наушник. Он, кажется, даже не шевельнулся. Лишь приподнял бровь бесконечно знакомым и бесконечно ненавистным Кавеху движением, чуть наклонив голову. — Может, не разбилось... — протянул Кавех, неловко запуская руку в светлые волосы. Да что же за день-то сегодня такой. Неделя. Вообще вся эта чертова жизнь. Это все аль-Хайтам виноват и его мерзкая рожа, видят Архонты. Разбилось. Практически вдребезги, на мелкую паутину осколков. И через неделю Кавех, мучимый голосом некстати проснувшейся совести, притащил уже это. Едва ли не в три раза больше предыдущего, высотой метра полтора и шириной почти метр, в резной темно-красной вычурной раме. Аль-Хайтам хмыкнул, сказал, что обстановке не подходит, но сама попытка Кавеха загладить свой предыдущий косяк уже достойна внимания, долго смотрел на него этим своим странным, нечитаемым взглядом, в итоге оставил. Еще бы, говнюк, не оставил. Уж в следующий раз Кавех бы не промахнулся. Это все было, мы уже знаем, тремя днями раньше. *** Аль-Хайтам во второй раз за вечер подходит к зеркалу, словно никак не может привыкнуть, осматривает раму, проводит пальцем по краю. Отходит, окидывает взглядом сразу всю стену. Подходит снова, опираясь обтянутыми бирюзовой тканью бедрами на столик. — Ладно, не так уж и плохо. Даже нормально. Мне уже почти нравится. Кавех фыркает, подхватываясь с кресла, где до этого чертил на обрывках салфеток какие-то обрывки идей. — А ну-ка стоять! Ты меня, конечно, ни во что не ставишь, но я все еще, чурл тебя за ногу, один из лучших архитекторов Сумеру. Да мне ли не понимать, как... — Не знал, что в работу архитектора входит дизайн интерьера, — флегматично кидает аль-Хайтам, не потрудившись его хотя бы дослушать. — Я же правильно помню, ты даже насчет оформления лужаек советовался с Тигнари? Кавех скрипит зубами, сам себя ненавидя в тот день, когда рассказал это Хайтаму. Ну почему аль-Хайтам такой гад, а сам он, Кавех, настолько наивен в своих душевных порывах. И ведь в какой уже раз. — Я сейчас башку тебе расшибу об это зеркало. Следующее будешь покупать уже сам. Если не сдохнешь. А ты сдохнешь, Хайтам! Я не шучу! Аль-Хайтам лишь хмыкает, так к нему и не поворачиваясь. — И как же я буду покупать зеркало, если сдохну? Думаешь, бессмысленное насилие это хорошее средство решения проблем? — Это сейчас не средство, это цель! — рычит Кавех, впиваясь пальцами в руки. Переводит дыхание, считая до десяти. — Нет, ну серьезно, ты ведь меня специально доводишь? Почему ты такой мерзкий? Раздражающий. Высокомерный. — Не знаю, — отвечает аль-Хайтам, словно и правда всерьез задумавшись над вопросом. — Это твое восприятие. Должна быть конкретная причина? А потом резко выдыхает, потому что Кавех подходит сзади. Прижимается, без рук, просто всем телом. Вдыхает его запах, коротко выдыхает в шею, покрывающуюся рефлекторными мурашками. И говорит. — Прости. — За что... — За все. За то зеркало, я же разбил. Вспылил. Даже не извинился. Прости. — Не извиняйся, — просто отвечает аль-Хайтам. А потом все-таки добавляет в обычной манере, — все равно ж не пройдет и недели, еще что-нибудь разобьешь. Так что, я больше не мерзкий? — Мерзкий. Раздражающий. Высокомерный. Занудный. Самовлюбленный. Невыносимый. Только мой. Не отпущу. Никому не отдам, — и обхватывает его руками. Аль-Хайтам не отвечает. Кавех поднимает голову от плеча и видит, как тот смотрит на их отражения в зеркале, прижатые друг к другу. В изумрудных глазах что-то пробегает слишком быстро, чтобы случайный человек, не знающий, куда стоит смотреть, успел уловить это, понять, что вообще это было такое. Как промелькнувшая тень на периферии зрения — ее существование ты еще успеваешь заметить, но не понять ее природу. Но Кавех уже знает. Все изменилось давно и бесповоротно, когда он однажды случайно поймал на лице аль-Хайтама это. Не эмоцию, тень эмоции, дальний отблеск, отзвук, искаженный и многократно изломанный эхом, воздухом и расстоянием. Все равно узнаваемый, считываемый не разумом даже, какими-то самыми глубокими базальными инстинктами. Предвкушение? Ожидание? Необходимость? Взаимное напряжение тогда можно было щупать руками. Мало что изменилось. Кавех тоже замирает. Смотрит на их отражения, ловит взгляд аль-Хайтама. Медленно ведет пальцами по чужому предплечью, затянутому в черный. Аль-Хайтам коротко выдыхает, накрывает его руку сверху своей. — Неплохо смотримся? — шепчет Кавех, прижавшись лицом куда-то между шеей и ухом, морщась от выступа гарнитуры, упирающегося прямо в щеку. — Неплохо, — хрипло отвечает аль-Хайтам. А потом Кавех целует его в то самое ухо, сдвигая наушник, быстро, жарко и влажно, и чувствует, как пальцы Хайтама вцепляются в его собственные. У аль-Хайтама чувствительные уши, это он тоже знает. У аль-Хайтама вообще много чувствительных мест. Задняя сторона шеи, низ живота, внутренняя часть бедер, кожа между пальцами, веки, соски, вообще вся грудь и ключицы. Иногда Кавеху кажется на пике страсти, все его тело в противовес демонстративной холодности сплошная горящая эрогенная зона. Кавех даже не в курсе, только с ним это так может быть или вообще с кем угодно. Он вообще не в курсе про прошлый опыт Хайтама и думать не хочет. Это было в каком-то там прошлом, чужом и далеком, когда они друг другу вообще еще были де-факто никем, и все равно красная волна абсолютно абсурдного собственничества собирается желчью где-то глубоко в глотке. Ему от одних мыслей, что кто-то еще мог прикасаться к аль-Хайтаму, кто-то еще видел его таким, хочется вцепиться им в горло. Кому конкретно, даже не важно. В этом весь Кавех. Кавех вообще весь на поверхности, что в голове, то через секунду на языке, через две на кончиках пальцев. Что в гениальной голове аль-Хайтама, он до сих пор с трудом понимает. Его как назло не получается втиснуть ни в один знакомый и привычный шаблон. Это одновременно так бесит и приковывает его к аль-Хайтаму чем-то невыразимым. Как же хочется разбить оболочку и посмотреть, что там внутри. Кавех всегда был любопытным. Это так интересно, потому что ни на что не похоже. Никаких знакомых шаблонов, заезженных тропов и исхоженных троп. Какие-то вырванные из контекста странные взгляды и рефлексы на периферии сознания. Кавех безо всяких лишних иллюзий являет собой дух импульсивности и иррациональных решений, но в аль-Хайтаме при всем его голосе разума, спокойствии и рациональном подходе тоже оказывается странная противоречивость. Более тонкая, скрытая где-то глубже, с более непонятным и сложным внутренним механизмом. Может, когда он поймет, что с ним такое и кто он такой, станет гораздо легче. Может, не нужно ничего понимать. В чем вообще твой секрет, аль-Хайтам? В чем причина, по которой я не могу перестать раз за разом возвращаться к мыслям об этом. Ты смотришь на меня, светлый зрачок пожирает радужку, ресницы влажно блестят. И в твоих глазах это — напряженное, жаркое, инстинктивное. Неловкое и неконтролируемое желание чего-то. Так смотрят перед тем, как сорваться в пропасть. И, это снова с трудом объяснимо, но в их паре (союзе? условной ячейке совместно живущих? что это у них такое сейчас вообще?) именно аль-Хайтам, обычно невозмутимый, замкнутый и спокойный, оказывается основным провокатором. Кавех сам не понимает, как так получается, что они спорят до хрипа, а потом трахаются, словно в припадке, и он вцепляется в волосы аль-Хайтама, кусает открытую шею, пока тот ловит воздух губами и уже осмысленно отвечать даже не может. Разозлить Кавеха — задача несложная, но он каждый раз выполняет ее с каким-то особым вкусом, шармом, изыском и колоритом. А потом задумчиво разглядывает красные метки на собственной коже, как ученый смотрит на результаты эксперимента, пробегает по ним пальцами, коротко морщась. А иногда все иначе. Иногда все ломается. И аль-Хайтам будто исчезает куда-то, выпадает из этой реальности. И просто просит Кавеха прекратить. Не сейчас. Все, хватит, закончим, я не хочу. И Кавех прекращает. Каждый раз. Как бы ни злился. Как бы ни был уже на тот момент возбужден и взбудоражен. И почему-то ценит эти моменты едва ли не больше всех остальных. Возможно, потому что именно тогда ощущает себя ближе всего к настоящему аль-Хайтаму, чему-то внутри него, необъяснимому и ранимому. Иногда он заходит потом к нему в комнату, когда тот уже спит, и просто смотрит, стоя в неудобной позе, забывая про время. Ложится, прижимаясь сзади, зарываясь лицом в темный жемчуг волос, водит пальцами по контуру кожи, едва прикасаясь. Слушает ровное дыхание. Иногда ему кажется, аль-Хайтам шепчет что-то во сне, не то зовет кого-то, не то проклинает. Кавех сжимает руки сильнее. А завтра он все тот же невыносимый сноб и зазнайка. Снова смотрит на всех с высоты собственного неоспоримого мнения. Но Кавех все еще чувствует не оттенки даже, какие-то те самые отзвуки, дальние мутные отблески, размытые ореолы чего-то сложного, странного, пограничного, до конца не понятного, наверное, даже самому аль-Хайтаму. И почему-то сам себя ловит опять на глупой влюбленной улыбке. Когда же все это успело настолько друг с другом смешаться. И каждый раз снова как в первый. Сейчас Кавех едва осознает, что покрывает поцелуями контуры уха и шеи, как сумасшедший, и аль-Хайтам вздрагивает под его губами, под его пальцами, тянется за его руками, а потом напряженно выдыхает, перехватывая ладонь Кавеха. — Подожди. И Кавех снова ждет. Он понял это давно, большую часть времени аль-Хайтам существует в каком-то собственном мире, далеком и непонятном, где все совершенно иначе, в собственном ритме, и иногда насильно вытягивать его из этого мира и ритма необходимо, иногда недопустимо. Он сам едва понимает, как научился различать эти моменты и научился ли вообще. Но в моменте конкретно сейчас абсолютно уверен — когда аль-Хайтам смотрит вот так, сжимая его пальцы, пытаясь выровнять дыхание, продолжать будет почти равноценно насилию. — Скажи мне, когда... — Да, — откликается аль-Хайтам холодным отсутствующим тоном, — просто не... А потом сам поворачивается и впивается в его губы каким-то лихорадочным импульсом, тянет на себя, упираясь бедрами в столик, запускает обе руки в волосы, хрипло дышит в открытые губы. К этому Кавех тоже никак не может привыкнуть — в реальность аль-Хайтама выбрасывает сразу и резко, по абсолютно непредсказуемым как минимум для него самого внутренним механизмам. Он отвечает, пытаясь подстроиться под ритм, но никакого ритма сейчас нет вообще, лишь отчаянные касания влажных губ, вцепившиеся в него пальцы, рвущиеся нити чего-то несбалансированного и почти болезненного между ними. В итоге он кладет руки на плечи аль-Хайтама, едва надавливая, вновь поворачивает его к зеркалу, спиной к себе, последний раз коротко мазнув языком по горячим губам. Прижимает к себе. Это тоже один из неплохих способов стабилизации, когда рядом нет бесконечных книг, в которые аль-Хайтам может сбежать от слишком громкого мира. Когда Кавех не хочет, чтобы он сбегал. — Посмотри на нас. Видишь, моя рука на твоей, ты можешь почувствовать это. Можешь увидеть. Ты здесь. Я здесь. Мы... — Потрясающее наблюдение. Ты сегодня чертовски последователен. Кавех отстраняется, удивленно хлопая глазами, и аль-Хайтам ловит его растерянный взгляд, ухмыляясь уголком рта. Он, кажется, уже справился со своей неожиданной вспышкой дезориентации и стал тем, кем он обычно и бывает — невыносимым занудой. Сожри его Бездна. — Это значит, мы продолжаем? — шепчет Кавех в теплую кожу у уха, со спорным успехом вернув что-то похожее на самообладание. — Трахнемся прямо здесь? Прямо сейчас! — Продолжаем... Возьми смазку. Она в верхнем ящике тумбочки у окна, если ты снова ничего там не перепутал. Голос звучит спокойно и ровно. И Кавех, наверное, только на смертном одре себе сможет признаться, насколько на самом деле рад опять это слышать. — Ничего не могу обещать, — подмигивает он, отходя к тумбочке, периферическим зрением успевая заметить, как аль-Хайтам задумчиво проводит пальцами по собственным губам, наклонив голову, все еще смотря в зеркало. Внутри почему-то становится невероятно легко. *** — Какой я, ты говорил?.. — Прекрасный, — шепчет Кавех, целуя выгнутую шею. — Идеальный... Он готовит его у того же зеркала, долго и медленно, покрывая смазанными прикосновениями горячих губ спину и плечи, пока аль-Хайтам тяжело дышит, спрятав взгляд за челкой, опираясь руками на столик, а потом снова его останавливает. — Хватит, Кавех. Ты уже можешь, давай. Кто он такой, чтобы ослушаться. Кавех медленно погружается внутрь, придерживая одной рукой собственный член, а второй аль-Хайтама за бедра, чувствуя, как раздвигаются влажные от смазки тесные стенки. Снова ведет губами по покрытой короткими волосками задней поверхности шеи, вдыхая запах чужой кожи, травы и цветов. Аль-Хайтам напряженно сжимается, как-то неловко, коротко выдыхая. — Сколько можно... Хочу, чтобы ты просто трахнул меня. — Трахну, — шепчет Кавех в горячую кожу. И резко толкается вперед, одним движением погружаясь до упора с громким влажным звуком, выдавливая смазку, проскальзывая по тесным горячим стенкам, сталкиваясь своими бедрами с ягодицами аль-Хайтама, и Хайтам реагирует так открыто, так восхитительно, взрываясь длинным долгим стоном, выгибаясь в его руках, что Кавех едва не кончает внутрь сразу же. Он замирает, переводя дыхание, чувствуя головокружение от запаха, тепла тела, горячих тисков на своем члене, коротких хриплых вдохов и выдохов, а потом двигается снова, уже плавно и медленно, смотря как зачарованный, как на рельефном животе появляется и исчезает натягивающая кожу выпуклость от его движений, проводя по ней рукой, чувствуя рваные спазмы напряженных мышц пресса. Он обхватывает пальцами горящее лицо аль-Хайтама, поднимает его выше, прижимаясь грудью к спине. — Архонты, какой же ты... Смотри на себя, — жарко шепчет Кавех в покрытое испариной ухо. — Смотри. Не отворачивайся! Посмотри, какой ты сейчас... И аль-Хайтам смотрит, возбужденно и пьяно. Кусает губу почти до крови. Потерянно дышит, откидываясь назад. Сам насаживается на его член, не попадая в ритм, толкаясь бедрами, сжимаясь сильнее, выгибаясь навстречу, но так и не отводя взгляд. Его собственный член, напряженный и красный еще до того, как Кавех оказался внутри, качается от каждого движения, почти прижимаясь к животу, оставляя между ним и влажной головкой липкие длинные нити смазки. Спутанные волосы падают на искаженное от удовольствия лицо. Он поворачивает голову аль-Хайтама к себе, и тот стонет ему в рот, даже не целуя в ответ, просто инстинктивно прижимаясь к губам и впуская язык. Их смешанная слюна стекает из уголка рта, по шее и ключицам, Кавех неосознанно размазывает ее пальцами по телу. Член аль-Хайтама вздрагивает в воздухе, узкие стенки сжимаются в горячей рваной пульсации, мутные капли срываются вниз с влажной головки в такт толчков. Кавех уже знает, что может к нему даже не прикасаться, чтобы довести аль-Хайтама до грани. Аль-Хайтам такой открытый, такой уязвимый, такой отчаянно искренний в эти моменты. Словно всю эмоциональность, которую Кавех растрачивает, не задумываясь, направо и налево по поводу и без, он оставляет лишь на это. Кавех до сих пор не может не понять даже, пытаться понять глубины души аль-Хайтама он давно перестал, хотя бы привыкнуть. Он никак не может почувствовать, ухватить пальцами эту грань, осознать механизм. Это захватывает. Очаровывает. Привязывает еще крепче. Значит, пусть так. Кавех помнит, когда тот впервые кончил без рук, во время подготовки, от одних лишь пальцев внутри, неожиданно для них обоих, протягивая руки к его ладони, потому что это странно, погоди, стой, прекрати это, погоди, Кавех, все, хватит, я не... — захлебываясь на середине собственной фразой и сжимаясь с почти болезненным звуком между стоном и хрипом, и даже не знает, кого это тогда удивило сильнее. Аль-Хайтам выглядел растерянным и смущенным от реакций собственного тела, Кавех... скорее пораженным и восхищенным. У него были партнеры, с которыми так случалось, но после подготовки, после экспериментов с вещами, о которых не принято говорить в Академии, после прямой стимуляции, а чтобы вот так, практически сразу, когда Кавех даже не собирался делать ничего такого, не имел еще толком никаких представлений о карте эрогенных зон и потребностях чужого тела. Аль-Хайтам и сам, кажется, почти никаких представлений об этом на тот момент не имел, кроме одного — он не хотел брать инициативу. У него вообще был какой-то странный подход, словно секс он воспринимал даже не рутиной... наказанием, что ли. Чем-то, что вообще не должно быть особо желанным и приятным. Как минимум не для него. И каждый раз разбивался в его руках на пике собственного удовольствия, дрожа и хватая руки Кавеха, кончая слишком быстро, прося не останавливаться и продолжая за что-то себя ненавидеть. И каждый раз сам провоцировал, Кавех едва понимал уже, осознанно или нет. Аль-Хайтам не был похож на человека, который хоть что-то делает неосознанно, но аль-Хайтам вообще ни на кого не был похож. И спровоцировать холеричного сумасброда Кавеха не стоило вообще ничего. А сейчас он опять здесь. Перед ним. В его руках. Открытый и возбужденный. Растрепанный и тяжело дышащий. С дрожащими коленями. С закушенной губой и каплями пота на изгибе спины. Все еще ни на кого не похожий. Невероятный. Все мысли, все ощущения замыкаются на аль-Хайтаме. — Ты невероятный, — так он и шепчет в горящую кожу. — Смотри на себя. Смотри на себя. Тебе так хорошо. Ты такой красивый. Ты потрясающий. Аль-Хайтам выгибается, откидывая голову ему на плечо. Прижимается всем телом. Глаза почти не моргают, рот приоткрыт, ресницы влажно блестят. Шея покрыта красными пятнами, напряженные соски выделяются на бледной груди. Кавех проводит пальцами по ареоле, торопливо смачивает их слюной, когда аль-Хайтам морщится от чувствительности, ведет снова, смешивая пот и слюну, и аль-Хайтам реагирует так, словно ему сейчас больно, хватает его руку своей, будто хочет остановить, но лишь прижимает сильнее. Лицо Кавеха расплывается в бесстыдной улыбке. — До сих пор не верю, что ты такой... — горячо выдыхает он в покрасневшее ухо, — что это все ты... А потом прикусывает шею, коротко и влажно, одновременно сжимая между пальцев сосок, и аль-Хайтам захлебывается какими-то едва начатыми словами. Кавех медленно выходит почти до конца, размазывая смазку, завороженный этим видом, толкается внутрь одним долгим движением, аль-Хайтам выгибается болезненно-сладкой судорогой, а пальцы впиваются в его собственные до побелевших костяшек. Он двигается снова, целует выгнутую спину, напряженные лопатки, изгиб шеи, вновь прикусывает бледную кожу, чувствуя соленый привкус пота. Аль-Хайтам стонет почти без остановки, как-то сорванно и потерянно, толкаясь навстречу. Его нечасто можно увидеть таким. Ярким. Открытым. Позволяющим Кавеху все на свете. Позволяющим самому себе чувствовать. Это одновременно и несправедливо до абсурда, и ценнее в несколько раз. Он вновь проводит дорожкой поцелуев от уха, с болезненной нежностью сдвигая в сторону влажные волосы, по шее и выступающим позвонкам. Шепчет что-то совсем уже глупое и бессмысленное, что-то, на что аль-Хайтам в любой другой момент лишь скептично хмыкнул бы. Сейчас он рвано всхлипывает, подаваясь вперед, подставляясь под поцелуи и горячий шепот, кажется, едва понимая, что именно ему говорят. Влажные пальцы вслепую нащупывают лежащую на столе руку Кавеха, цепляются за нее, соскальзывают и хватаются вновь. Аль-Хайтам поддается, плавится, ломается под его руками. Он хочет сломать ему позвоночник губами, он хочет утопить его в нежности, он хочет проникнуть пальцами под грудную клетку и почувствовать биение сердца. Он хочет забрать все. Он хочет отдать все ему. Он хочет оставить его только себе. Он хочет слишком много, все и сразу, и если кто-то решится сказать, что так не бывает, пусть прямо сейчас валит в сраную Бездну и там же и сдохнет. Эти моменты, когда аль-Хайтам такой искренний, такой уязвимый, так смотрит, так стонет, так реагирует, разбивается на осколки, как то упавшее зеркало, стоят всего. Его холодной надменности, его отстраннености, его отвратительного одновременно закрытого и язвительного характера. Они воспринимаются только ярче, острее, именно на контрасте, именно потому что обычно он не такой. Его хочется уже не сломать даже, вскрыть щипцами, как морскую раковину, разведя половинки в сторону, заглянув в перламутрово-серую нежную сердцевину. Лицо аль-Хайтама горит в зеркале красным пятном, пряди падают на глаза, качаются от движений Кавеха, липнут к щекам, бедра трясутся, капли пота блестят на светлой коже. Слезы текут по покрытому алым лицу. Его колотит в руках Кавеха непрекращающейся дрожью. Это похоже на балансировку на краю лезвия. — Не могу... Кави... Он тянет аль-Хайтама на себя, вынуждая сильнее прогнуться в спине, толкается внутрь размашисто, быстро и резко, уже не сдерживаясь, ритм становится совершенно безумным, бумаги падают со стола, рассыпаются, разлетаются где-то по комнате, удовольствие почти граничит с болью, по телу как будто раз за разом проходят одновременно жаркая, опаляющая щеки волна и раскат электричества, аль-Хайтам выглядит так, словно сейчас задохнется, мысли путаются, Хайтам стонет, пытается что-то сказать, сбивается, ловит ртом воздух, сжимаясь на члене, подставляясь под его ласки, резко дергается и сжимается еще сильнее, трясет головой, шепчет что-то бессмысленное, рефлекторно вцепляясь в бедра Кавеха, срывается на крик, вздрагивая и изгибаясь, еще глубже насаживаясь на член, прижимаясь к груди мокрой напряженной спиной, бессмысленно водит руками по столешнице, словно пытаясь ухватиться за что-то, сталкивая вниз книги, и Кавех накрывает его руки сверху своими, сплетая их пальцы, а потом запускает в ухо язык, влажно прикусывая и всасывая в рот мягкую мочку, обводя по контуру красную раковину, и повторяет чужое имя, забывая свое собственное. Аль-Хайтам еще раз выгибается с хриплым криком, конвульсивно сжимаясь несколькими долгими волнами, а потом обмякает в кольце его рук, ни на что больше не реагируя. Пальцы все еще цепляют его собственные, царапают кожу короткими ногтями. Сперма пачкает зеркало, стекает вниз, капая на стол и на пол. — Архонты... — шепчет аль-Хайтам абсолютно потерянно. Слезы текут по лицу, липкие капли сползают по зеркалу вниз. Кавех не хочет с ним спорить. Он замирает, стискивая зубы, сдерживая животное желание вбиваться в тесную теплоту, чувствуя, как аль-Хайтам всхлипывает от сверхчувствительности. — Кави, ты еще не... Кавех сам только сейчас понимает, что еще не. И что аль-Хайтам вновь зовет его Кави. — Неважно. — Двигайся. — Тебе будет неприятно. Погоди, я сейчас... — Двигайся! Аль-Хайтам сам качает бедрами, пытаясь насадиться сильнее. Кавех чувствует, как по его телу пробегают спазматичные волны горячей пульсации. Он ведет рукой по рельефу мышц бледной спины, по линии позвоночника, чувствуя под пальцами влажную кожу, опять ощущая себя так, словно прикасается к предмету искусства и даже не знает, имеет ли право на это. — Двигайся... уже, — шепчет аль-Хайтам, прогибаясь сильнее, отставляя ягодицы. Кавех снова не понимает, он это все специально или сам не понимает, как сейчас выглядит. А потом аль-Хайтам поворачивает к нему голову, откинувшись на стол, изогнувшись в пояснице, и ловит его взгляд своим, размытым и влажным. Волосы прилипают к мокрым щекам, глаза выделяются аквамарином на покрасневшем лице, рот приоткрыт, дыхание рваное и тяжелое. Уголок губ изогнут в чем-то между улыбкой и хитрой ухмылкой. Он смотрит прямо в глаза замершему в ступоре Кавеху и медленно проводит розовым языком по верхней губе. Кавех не запоминает конкретный момент, когда красная пелена сносит остатки рациональности, которой и так уже, в общем, почти не осталось. Понимает только, что аль-Хайтам захлебывается воздухом на вдохе, едва не прикусывая язык, а зрачок резко расширяется до границ радужки. Он выгибается на пике толчка, впиваясь пальцами в темное дерево до покрасневших костяшек, и издает что-то среднее между всхлипом и криком, падая головой на столешницу. Кавех нагибается и прикасается сухими губами к плечу. Ведет дальше, смазывая капли пота. Кожа невыносимо горячая. Он почти задыхается, вбиваясь внутрь, ничего больше не остается, ни времени, ни привычных условностей, лишь оголенные нервные окончания, и он едва понимает, что аль-Хайтам шепчет быстро-быстро, сорванно, суматошно, едва разборчиво. — Кави, я сейчас... слишком, это так, я не понимаю... здесь, еще, здесь, прямо здесь, так, еще, я... не останавливайся, только не останавливайся сейчас, только не... Кавех не останавливается, уже безо всякого ритма толкаясь в то самое место, впиваясь пальцами в узкие бедра до побелевших костяшек, чувствуя, как от каждого движения по всему телу под ним проходит лихорадочная волна, прижимается ближе, чуть меняя угол, двигается внутри глубоко и резко, и Аль-Хайтам снова кричит, ломаясь, разбиваясь на осколки в его руках, выгибаясь до ноющей боли, прижимаясь вспотевшей спиной к груди, кончая во второй раз, насухую, сжимаясь на члене долгой тугой пульсацией, продолжая через зеркальную перегородку ловить глаза Кавеха. Светлые зрачки расширены, взгляд уже абсолютно лишенный всякой осмысленности, оранжевая подводка размазана по лицу, слюна стекает из приоткрытого рта с опухшими от поцелуев губами. Кавех готов на все, чтобы видеть Хайтама таким, чувствовать на кончиках пальцев эти моменты. Падать в пропасть распахнутых глаз. Ничто больше не имеет значения. Ничего больше не существует. Я бы отдал тебе все, аль-Хайтам. Все, что у меня есть. Все, что смогу. И этого мало. — В меня... — одними губами шепчет аль-Хайтам в болезненно-сладкой судороге, хватая его руку, все еще плавая в мутной бессмысленности собственного удовольствия. Потом он будет ругаться. Потом будет липко, мерзко и неприятно. Это потом. Кавех сжимает зубы, толкается вперед до предела, до ноющей боли в мошонке, так, что сводит спину и икры, кончая в трясущегося от сверхстимуляции аль-Хайтама, почти протаскивая его по столешнице, хватая воздух, забывая обо всем, упираясь мокрым лбом в распластанное перед зеркалом тело. А потом падает на него, прижимаясь губами куда-то к изгибу плеча. Все еще чувствуя напряженную бешеную пульсацию тесных стенок. В голове вообще ничего, кроме звенящей глухой пустоты, звуков биения чужого сердца и медленно рассеивающейся пелены перед глазами. И невозможной, отчаянной эйфории. Они лежат друг на друге, мокрые от пота, сцепившиеся во что-то одно. Волосы облепляют лицо, мешаются с волосами аль-Хайтама. Кавех ощущает чужое заполошное дыхание собственным телом. Сердце бьется где-то глубоко в глотке. Хайтам под ним, лица не видно, лишь покрасневшую шею и уголок челюсти. Рука все еще вцепляется в его собственную. Он поднимает взгляд от растрепанной дымно-серой макушки к зеркалу, заляпанному теперь белесыми подтеками. Аль-Хайтам сжимается, стискивая его руку еще сильнее. — Не- не выходи. Останься внутри. Хочу еще почувствовать. Его голос осипший от криков и срывающийся в начале фразы. Внутри все еще пробегают короткие спазматичные волны. Выгнутые лопатки дрожат. Кавех целует их, едва прикасаясь губами, шепчет в теплую влажную кожу. — Все в порядке? — Да. Да. Да. Только останься. И он остается, продолжая целовать спину, плечи и линию шеи, переплетая их пальцы и улыбаясь глупо, абсолютно безумно и счастливо. *** На следующий день поясницу ломит так, словно Кавех перекидал тонны две земли. Спина едва чувствуется. А аль-Хайтам выглядит человеком, нашедшим эликсир бессмертия. Глаза блестят, обычно бледная кожа словно светится изнутри. Кавех ощущает в происходящем какую-то вселенскую несправедливость. Он заваливается в кресле на кухне и с мерзким звоном мешает чай металлической ложкой, наблюдая за тем, как аль-Хайтам собирается на работу. Линии мышц скользят под обтягивающим топом, раннее утро, а волосы уже идеально уложены, словно не облепляли вчера в беспорядке мокрое от слез и пота лицо. Он лишь едва заметно болезненно морщится, поправляя на талии украшенный пояс. Кавех пьет горячий чай, дуя и прихлебывая. Аль-Хайтам бросает через плечо. — Можешь потише? — Могу. И втягивает в себя чай с непроизвольным громким хлюпом. Хайтам выдыхает с видом человека, познавшим весь дзен этого мира, но так и не привыкшим к своему личному проклятию по имени Кавех. — Ты правда невыносим. Порой не понимаю, почему ты все еще живешь в моем доме. — А вчера ты говорил другое. Аль-Хайтам поворачивается в его сторону, сжимая изумрудные глаза в узкие щелочки. Потом следует за взглядом Кавеха. На то самое зеркало. На них самих за гладкой поверхностью. На неоттертые капли собственной спермы у края. И бледные скулы в отражении вспыхивают красными пятнами.