4runner

      Первое, что делает Чимин, как только подрывается со своей уже не такой убаюкивающей постели, — это впивается мёртвым взглядом в дверцу лоджии и долго, пристально рассматривает её, пока окончательно не приходит в себя. Уверенность, так и не сошедшая за ночь, подмывает наконец собрать себя по кусочкам и заявиться к Хосоку на ресепшен, вместо «Доброе утро» приятельски бросая: «Хочешь историю? В мой номер сегодня ночью кто-то пытался пробраться». А потом наблюдать, как дрожащая рука Чона тянется к телефону, уже набирая всевозможные службы спасения, а его глаза расширяются в таком тревожном беспокойстве, что впору вызывать 911 уже для него. Хосок суматошно усаживает Чимина в небольшой столовой, чуть ли не насильно заставляя укутаться в плед при двадцатипятиградусной жаре из-за открытых раздвижных окон в пол. Ему и так пришлось надеть кофту с длинными рукавами, чтобы скрыть покраснения, поэтому Пак как может отказывается от дополнительного слоя ткани. Смотрит на аккуратно вымощенный плиткой бассейн с входом через столовую, стараясь не оглохнуть от Хосока, и принимает очередной стакан воды.       Видимо, владелец берёт всю вину на себя и заметно нервничает, когда полиция приезжает не через пять минут, а через целых сорок, доводя курчавую тёмную макушку Хосока до осветления. Чон избегает задавать вопросы ровно до того момента, пока не появляются охранники правопорядка, и набрасывается на Чимина живее, чем следователь. После того как они с ещё двумя сотрудницами осматривают место покушения, находят лишь скол на двери лоджии и снимают отпечатки с ровно стоящих шезлонгов, следовательница садит Пака в столовой на допрос. Хосоку приходится выйти за дверь, но его возмущённая аура просачивается и оттуда.       После Юнги от этой ситуации осталась лишь комичность, а вот в серьёзность возвращаться уже не хочется. Он заразился от своего соседа непосредственностью и спокойствием, пригревает его образ где-то на груди и начинает глубоко дышать каждый раз, как привыкший всё контролировать мозг жаждет опять завести свою шарманку о панике.       А потом его спрашивают о произошедшем — и где-то глубоко внутри пробуждается озорной интерес. Пак ни слова не молвит о соседе, спихивая всё на себя и свой обморок, из-за которого он не смог вызвать полицию ночью. Лица сотрудников через полчаса допроса отражают такую же головную боль, какая начала атаковать Чимина ещё после звонких всполохов Хосока, и они выдыхают, говоря, что у незнакомцев было время подчистить следы и что всё это выглядит очень странно.       Под конец беседы единственное, чего хочет Чимин, это приземлиться обратно в кровать, а планы о скором отъезде разбиваются о жёсткие сидения пикапа. К ним он не готов. К ощущению одеяла, лоснящегося по голой коже, — ещё бы, но не к четырём стенам машины. Перед отъездом стоит выспаться. Никому не открывать, всунуть наушники в уши и наутро привести себя в порядок. Может, даже захватить один конкретный номер телефона — и только потом удариться в поиски Аляски.       Заходя в свой номер, ничуть не изменившийся после расследования, без жёлтой ленты, как в фильмах, и — слава богу — без мела на полу, Чимин устало заваливается в свою мечту. За время отпуска он понизил содержание грёз до уровня физических потребностей, поэтому решает в кои-то веки просто выспаться. Уменьшает мощность кондиционера, надевает самую удобную одежду, наушники — и ложится спать в обед.       Но нет.       На его планы вновь плюют. Ещё немного — и Чимин плюнет в эти картонные стены, потому что через долгие часы сна голову забивает музыка. Снова.       Со стоном Пак переворачивается на живот, не глядя бросает подушку в стену и натягивает одеяло на уши, понимая, что из-за поднявшегося раздражения и басов не заснёт. Однако вскоре жар, исходящий от тела, заставляет его вынырнуть из своего убежища и раскинуть руки-ноги по всей кровати. Тяжёлые веки не желают подниматься, так же как и их хозяин.       Если это Юнги, Чимин сворует у него ноутбук или заночует прямо в его кровати, выставив того за дверь. Но если это не Юнги, то незнакомец точно полетит головой в стену.       Он даёт басам ещё три секунды, прежде чем воинственно распахнуть глаза и замереть: музыка за мгновение стихает.       Никогда ещё тишина не была такой тяжелой.       Табун мурашек проходится по спине: что-то знакомое. Пак роется в воспоминаниях, мысленно проверяя, что все его двери должны быть закрыты.       Ни шороха.       Голова поворачивается в сторону открытого окна. Он смотрит в темноту.       Темнота зияющими провалами глаз смотрит на него в ответ.       Чимин заходится благим матом, подрываясь с постели.       За считанные мгновения он включает в номере весь свет, вооружается лампой и сжимает её в пальцах так крепко, что вот-вот погнёт металл — но лица за балконной дверью не оказывается. На него глядят лишь собственное отражение и пустая лоджия с вновь перевёрнутыми шезлонгами. Трясущимися руками Чимин прижимает выдранную из розетки лампу к себе.       Окно закрыто. Красный огонёк микроволновки продолжает размеренно мигать.       Щёлк-щёлк.       В голову приходит отвратительно пугающая идея, как вдруг ноги уже ведут назад, а ладонь выключает верхний свет. Сердце подскакивает к горлу. Писк режет уши.       По законам фильмов ужасов в этой треклятой черноте вновь должно появиться лицо. Нечисть ведь ненавидит свет?       Пусто.       Это просто мозг. Он просто играется с ним из-за жара, стресса, ярких впечатлений — чего угодно на фоне посттравматического синдрома. Он ведь уже не раз пропустил приём таблеток, так?       Облегчение высвобождает лёгкие из цепкой хватки. Глубоко дыша, Пак выравнивает дыхание, вздёргивает подбородок — и вдруг цепенеет от ужаса.       В отражении балконной двери за ним кто-то стоит.       А здесь, за спиной, ощущение чьего-то присутствия окатывает колким морозом. Настоящим. Крепит к предплечьям острые нити, тянет за них, играет тонкой мелодией страха, ведёт за плечо, где уродливая маска своего собственного лица растягивается в неестественной улыбке. Осязаемой, широкой, зубастой, рассекающей кожу невидимыми касаниями.       Мёртвый сумасшедший взгляд, едко-синяя кожа. И сиплый стрекочущий звук прямо над ухом.       Миллиметры паники. Конечности стягивает в тугой узел, сознание не верит своему материальному отражению без зеркал. Живому мертвецу. Вязкой, склизкой чёрной субстанции.       Чимин хочет завопить, но горло запаяли свинцом. За кровавые нити дёргают — тело реагирует: со всей дури замахивается сжатым между пальцев светильником и, заставив закрыть глаза, наносит удар. В пустоту. Лампа пролетает мимо. Чимин тут же распахивает веки, не находя перед взором ничего, кроме неизменной комнаты и повалившегося с тумбочки телефона, что лежит на полу вместе с одеялом.       Чимин бросается в шутку, что он скоро к ним присоединится, но его там не ждут, и только кривые зеркала реальности разверзают свои зыбкие объятия. Искажённое восприятие затягивает в привычный кошмар, тикающее время откатывается в вакуумный купол, к зарождению пустоты, к атомной бездне.       Щёлк-щёлк.       Чимин поражённо отступает назад, больно врезаясь поясницей в угол комода. Ушибленная кожа начинает гореть ядовитым пламенем — таким же, в котором полыхают дыхательные пути и сознание. Задыхаясь в желании выдрать трахею, Пак еле выравнивается и, бросив лампу на стол, вновь подрывается, заруливает в ванную, впиваясь ладонями в ободок раковины, а звериным взором — в зеркало.       Волновая тишина в эфире. Ожидание теряется в пространстве, смешивается с губительным цветом плитки, пляшет тошнотворными пятнами.       — Вылезай, ублюдок, давай, — гаркает Чимин. — Что, без эффекта неожиданности не явишься, мерзкая ты скотина?!       Текут ощутимые минуты, но попытка связаться со своим подсознанием заканчивается более чем неудачно: и трясущимися руками, и жаром, и осевшим порошком на корне языка. Чимин дёргано спешит на кухню, умывает лицо до жжения, трёт глаза руками и приходит в себя, понимая, что его неожиданная поездка не пройдёт на психике бесследно — стоит включить интернет и связаться со своим психотерапевтом. Но сейчас даже с одной из лучших женщин в мире не хочется контактировать. Хочется утопиться в кружке кофе, ещё лучше — в солёной воде, как должно было случиться два года назад из-за своры мальчишек, решивших в обрушившееся на город наводнение поиграть в супергероев.       Чимин измеряет пульс у шеи и продолжает пить воду прямо из ладони, через минуты две ещё раз испытывая свою стрессоустойчивость: в норме.       Надо уезжать, думает Пак, но своим местоположением он ничего не изменит. Прежде всего нужно начать с себя и со своего удушающего желания побыть в одиночестве чуть дольше. Пока есть возможность. Пока он снова не запер сам себя в высотке среди факсов, мониторов, скрипучих досок и принтеров.       Теперь Чимин, кажется, понимает, почему сделал это; почему добровольно не давал себе продохнуть и почему не выдержал.       Уставший вздох рассекает тишину всё ещё приятного номера, в вместе с ней — снова загрохотавшие басы. Ритмичный гул выбивает из груди последнее терпение: сначала Чимин хватается за голову, а потом хватает свою подушку и двигается вон из комнаты. Дверь за спиной захлопывается; музыка усиливается, и вновь не понять, откуда конкретно.       В пару шагов Пак достигает триста тринадцатой и уверенно колотит кулаком в дверь, пока из-за щели не показывается раздражённое сонное лицо, впиваясь в точно такое же выражение напротив.       — Опять? — басит Юнги, голосом пробивая Чимина до мурашек, но ни черта не расслабляет.       — Это я у тебя хочу спросить, — выдаёт в ответ и наблюдает, как дверь закрывается, а потом опять открывается, являя взору уж совсем умилительно помятого соседа. Пак ещё задумывается, что горе-диджей действительно не он, однако так вовремя стихающая музыка не может быть совпадением, а мозг убийственно перегрелся, чтобы искать дополнительных свидетелей и вершить суд. Поэтому Чимин не даёт Юнги даже устало выдохнуть, неожиданно оттесняя его в сторону и бесцеремонно направляясь в главную комнату. Здесь всё так же царствуют провода, парочка горящих экранов ноутбуков, в одиночестве включённая настольная лампа и орущая из наушников музыка.       Расправив одеяло, Пак отодвигает чужую подушку и бросает с краю собственную, укладываясь в постель.       Честно, ему плевать, как и кем он выглядит, нагло влезая в личное пространство, потому что Чимин привык отвечать услугой за услугу: он уже говорил, что если ему не дают поспать в собственном номере, то он будет спать прямо в номере виновника. Но прямо сейчас ему жутко хочется оценить физиономию Юнги, который закрывает дверь и растерянно замирает у порога комнаты, явно не зная, что сказать, поэтому, не сдержавшись, Пак незаметно приоткрывает глаз, чтобы вдоволь насладиться застанным врасплох парнем. Взору предстаёт серьёзность, постепенно сменяющаяся заинтересованной ухмылкой, а затем Юнги просто садится на своё кресло и продолжает тарабанить по клавиатуре, как и в прошлую их встречу, будто бы врывающиеся в его номер люди — совершенно обычное дело.       Чимин уже полностью открывает глаза. Сидящий к нему спиной Мин вдруг вопрошает:       — И чего не спишь, раз пришёл сюда именно за этим? — с отчётливой издёвкой. Чимин, конечно, свои пять копеек в кармане тоже держать не будет.       — Тебя жду, — тянет саркастически-изнеможённо, как вдруг Юнги убирает руки от клавиатуры и разворачивается на стуле к Чимину с таким лицом, что тот сразу сознаёт: нельзя такое говорить человеку, который всерьёз предложил провести похороны с ФБР. Будто ещё немного — и Юнги действительно примет приглашение, отчего Пак мгновенно спохватывается, но не подаёт виду: — Пока у тебя есть привычка среди ночи выкручивать громкость колонок на полную катушку, у меня есть привычка спать в твоей кровати.       Чуть не смущаясь из-за того, как это прозвучало, Чимин не теряет лицо, однако трещит по швам от:       — На таких условиях мне стоит прикупить колонки.       — Так ты специально? — хмурится дезориентированный Пак, уже совсем запутавшись.       Юнги смеётся.       — Да не я это, — повторяет он, и Чимин разбирает в его словах неподдельную искренность. — Но, конечно, я не против отблагодарить того придурка за то, что человек, который назвался моей целью и объявил, что мне ещё надо до неё доползти, сам же лёг в мою кровать.       Кровь за мгновение приливает к щекам. На лбу Чимина предательски загорается «вот же чёрт беспардонный», и Пак раскрывает рот, не зная, какую колкость лучше всего подобрать, как вдруг вспыхивает, поднимается на ноги, чуть не теряясь в пространстве, и заявляет:       — А почему бы и нет? Ты же предлагал мне биту. — Он вытягивает руку. — Дай мне её. Отблагодарим вдоволь.       Юнги пару раз ошарашенно моргает, прежде чем усмехнуться. Он лениво встаёт с кресла, делает пару шагов навстречу, почти зажав Чимина у стены, и вытягивает руку вверх. Пак же скрещивает свои на груди, не поддаваясь на явственные провокации до тех пор, пока Мин не наклоняет голову вбок и не вздёргивает бровь, а Чимин не начинает ощущать столь тёплое, твёрдое и безопасное присутствие напротив. И тогда держать себя в руках становится сложнее. Он видит, что Юнги забавляется — но не с насмешкой — а бесхитросно, прямодушно, будто в его глазах не сокрыта чернильная неизвестность, от которой так и веет родным бризом — солёным, таким, будто он с Юнги на самом деле знаком всю жизнь, будто они выучили каждый изгиб чужой души, шум чужих волн, привыкли друг к другу так, как Луне привычно наблюдать за водной гладью свысока и давать ей возможность биться о берег.       Совсем пропав в простреливших его грудную клетку эмоциях, Чимин хмурится и скользит глазами по такой крепкой, но одновременно мягкой фигуре, к которой словно прильнёшь — и наконец забудешь о беспокойствах, о бессонных ночах, о страхе, жизни и смерти — обо всём, оставив только такое горячее, родное. Песок, нагревающийся к полудню, остывающий к полуночи, скрипящий под колёсами наконец затормозившего пикапа.       Юнги перестаёт смотреть. Спрашивает вкрадчиво: «Передумал?» и этим выводит Пака из разверзшегося хаоса, воцарившегося безмолвия в сознании — лишь далёкий шум ветра у горизонта океана и глубокая, звёздная, мистическая ночь. Чимин мотает головой и, не вынося пристального обнажённого взгляда, отводит глаза.       Мин продолжает стоять. Не отходит назад, с каждой секундой забирая у Пака всё больше и больше воздуха, из-за чего тот всё-таки неуверенно кивает и еле держит рот на замке. Этому парню хочется рассказать, когда его готовы так внимательно слушать; ему хочется поверить, когда ещё ни разу не соврали, не отводили пронзительных глаз, не заинтересованных ни в чём, кроме ноутбуков и появления Чимина как гром среди ясного неба.       Жар сильнее бьёт под дых: из-за Юнги его температура точно взлетит до сорока.       Чимин выставляет ладони и, коснувшись чужой груди, с еле слышным вдохом отстраняет Мина от себя. Получается сантиметров на пятнадцать: на большее не хватает сил.       Паку нужно разозлиться. И на этого Юнги, и на себя. Он чувствует, как проигрывает в собственноручно начатой борьбе — и это не даёт ему покоя, ведь поражение отчего-то влечёт больше, чем победа. И Чимин вновь смотрит на этого человека, на это олицетворение океанической глубины, граничащей с громогласной свободой и раскатистым ужасом, на эти волнистые длинноватые волосы, родинку на щеке. Эти глянцево-чёрные нежные глаза ломают все его принципы, манят трагическим разрушением. Когда ты рождаешься в горящем доме, ты думаешь, что весь мир в огне, и это кров, которому суждено гореть, демонстрируя обитателям бесстрашие перед расстилающимся внешним миром.       Чимин захлёбывается, продолжая полыхать. Керосин топит лёгкие, разъедает углеводородом, ввергает в забвение об умении плавать. Однако Пак — выживший, которому ничего не стоит совершить подвиг по выживанию ещё раз. Он умеет погружаться на глубину, он умеет дышать в плотном топливе, но не умеет жить, однажды приговорённый к смерти.       И он выныривает.       — Больше не включай музыку, — бормочет Чимин в попытке незаметно отдышаться и, сбросив наваждение, кивает в сторону стола. В темноте среди этих нагромождений, правда, мало что можно разобрать. — Пожалуйста.       «Я пойду к себе» застревает в горле. Но Юнги всё видит, сужая свои глаза, пряча свой цепкий взгляд, как видел всё это время и скрывался в своей природной темноте, слепленный страхами, ненастоящий, отталкивающий — и парадоксально родной, притягательный, дарящий критически важные сомнения, решительность, правду. И Чимину кажется, что он всё видит тоже.       Его выдёргивают из потока.       — Чимин, — серьёзный тон Мина всегда ненароком пробивает до костей, заставляя прислушаться и внимать, а тем более собственное имя. Щёки опять вспыхивают, как будто Пак на самом деле нескладный подросток, иначе почему каждый здесь имеет совесть обращаться к нему как к давнему топорному приятелю? Но интересно, правда ли это банальное самовольство. — Я понял бы это ещё в первый раз. Я правда не знаю, кто мог тебя разбудить, тут ведь в основном останавливаются семьи с детьми. Я не знаю, почему подняли только тебя. Возможно, у твоего номера и правда тонкие стены, но я не видел никого, кто мог бы выглядеть как потенциальный нарушитель спокойствия.       Какой-то тихий ужас. У Чимин уже нет ни желания, ни сил раздумывать над этим треклятым источником музыки, словно он встроен в стену, как в той самой безвкусной литературе второго сорта с подпольных барахолок.       — И как же он может выглядеть? — скептически вопрошает Пак, вдруг получая логичный ответ:       — Хиппи какой-нибудь, но они обычно в своих фургонах зависают. Или, там, тусовщики. Они днём спят, а ночью либо разъезжают по вечеринкам, либо тащат их к себе.       — Да, на затворников-программистов мало похоже.       Юнги опять вздёргивает бровь.       — Я же недавно был предпринимателем.       — Ты был фрилансером, — отмахивается Пак, как вдруг понимает, что всё ещё не убрал ладоней с чужой груди. То, как она еле вздымается, когда Юнги дышит, обжигает кожу. Чимин, отпрянув, опять развивает тему: — Кстати, я тебя ни разу не видел. Ты вообще часто выходишь из номера? Или за всеми в окно наблюдаешь?       — Конечно. Через бинокль, вот там лежит. — Кивает Мин на подоконник и задумывается. — Ты, наверное, днём пытаешься выспаться, а ночью бегаешь по чужим номерам, вот и не видел.       Юнги прилетает кулаком в плечо. Он шикает и смеётся столь очаровательно приглушённо, что Чимин готов покуситься и на второе плечо, просто чтобы этот звук не прекращался.       — Будь аккуратнее, — вдруг опять суровеет Мин, подходя ближе и вешая биту обратно. Чимин наблюдает за резной линией челюсти и забывает спрятать заворожённость, чем вызывает у Мина улыбку. — Не каждого ты сможешь заинтересовать так же сильно, чтобы позволять тебе вламываться в номер, делиться оружием и занимать кровать.       Чимин столбенеет вместе с циркуляцией крови. Первая реакция — убраться как можно дальше, но гордыня и принципы не приемлют их нарушения и послаблений. Однако эти шутки заходят слишком далеко, здесь просто невозможно оставаться даже из вредности. Чимин делает то, чего практически никогда не делал: он закатывает глаза. Цедит: «Это ты возомнил себя Сидом?», взмахивает руками и обходит улыбающегося нахала, направляясь к выходу из комнаты.       Когда дверь захлопывается, мглистый холодный коридор поглощает его фигуру. Чимин не может понять, в какой темноте задыхается меньше. Пороги этих комнат — как границы, расчерчивающие жизнь на этапы, отгораживающие от произошедшего, запирающие события внутри четырёх стен и не дающие им вырваться. И лишь коридор — это спокойно качающееся на водах судно среди океанов с разной плотностью, которые не смешиваются, не мешают друг другу. И только Чимин между ними — заплутавший буёк, унесённый в глубокие воды пластиковый мусор, который никак не может найти своё прибежище даже здесь, не говоря уже о целой жизни.       Его сердце с выставленными на максимум настройками перестаёт выдерживать силу хаоса, подавшись ей после второго десятка лет затишья и трудоголизма.              За этой дверью он что-то оставил.       И теперь... ему по-настоящему страшно.       Чимин взирает на простенькие серебристые цифры своего номера. Лунный свет, падающий из окна, устрашает, прячет в себе звуки. Неужели они ему действительно кажутся? Пропадая каждый раз, как открывается дверь в триста тринадцатый? Если Пак и может найти причину чёрту в зеркале, пусть и не желая упоминать тот факт, что крыша у него всё-таки протекает, то у этого нонсенса причина может быть очень проста.       Завывающий у лестницы ветер заставляет сцепить зубы. Темнеющие силуэты ночи его не напугают: его волнует совершенно не это, он страшится совершенно иного, пусть и оборачивается резко на гулкий вой, замечая, что совсем не дышит.       Может, заночевать прямо здесь, под подоконником, и самому всех распугать? Кажется, что только так он сможет выспаться. Или больше: припереть дверь соседа, оставив её нараспашку раскрытой, если именно это катализатор его мучений.       Разношёрстные эмоции насыщенным контрастом перемешиваются в глубине груди. Где найти место, в котором его не будет что-то преследовать? По-детски капризно хочется сделать шаг назад и абсолютно негорделиво поскрестись обратно, где кошмары, опасения и тревога трепетно отступают перед чернильным дном чужих глаз.       Чимин мотает головой, чтобы распустить плотный ком непривычных размышлений. Отсутствие работы, занимающей мозг вместо человечности, не доводит до добра.       В номер приходится вернуться. Пак не глядит по сторонам, не возрождает воспоминания, отрекается от прошедшего дня, плюхается на кровать, плотно сомкнув глаза — а по ощущениям реверсирует в самое начало своего отпуска. Туда, где млело тяжёлое сердце, где бесновался ограниченный в свободе дух, где нутро ревело, предчувствуя то, что что-то в его жизни идёт не так. Туда, где на плечах — едко вцепившаяся ответственность, претившие обязанности. Туда, где нужно начинать заново.       Чимин сжимает в кулаке кусок одеяла. Опять хочется бежать, иначе посадят в клетку, под вековой замок — и больше нельзя будет выбраться. Однако убегать незачем: любые стены станут для него темницей, если в голове он постоянно вершит над собой суд.       Руки и ноги сковывает, мышцы немеют. Пак знает, что он не хозяин своего существования, не властен над самим собой и всё это время без остановки скрывался от колкого, горького, терпкого осознания. Он знает, а знать не хочется. Он размышляет, уберегав себя от последствий мыслей.       Работа, работа, работа.       Он так быстро бежал, что теперь смотрит своим страхам в спину.       Они смотрят на него из темноты окна.