Прогулка

У Гоголя плохо выкрашенные в нежный розовый волосы, которые он абсолютно всегда заплетает в косу. И прямо сейчас эта коса ударяет по лицу Достоевского. — Давай выйдем покурить? Здесь так скучно. — Ты обещал бросить за сегодня дважды. — Только когда пачка закончится! Не выбрасывать же добро. В итоге вместо балкона они уходят прочь из квартиры. Было правда скучновато. На улице поздняя ночь, а августовская прохлада покалывающе бодрит. Щелчок зажигалки, потом ещё один. Коля курил не часто, по крайней мере, его можно было редко застать за этим делом. Но его руки и волосы словно насквозь пропитались табачным дымом. Его простыни, всю спальню, всё окутал едва ощутимый запах дорогих сигарет. — Зря я тебя вытащил. Лучше бы и правда дома остались, а тут скука смертная и люди неинтересные. Надо было одному идти и не терзать тебя, — Гоголь затягивается сильнее обычного. — Ерунда. Тебе было бы ещё хуже, если бы меня не было рядом. Устроил бы опять непонятно что веселья ради, пришёл бы под утро абсолютно разбитый. А так хоть вместе пораньше ушли, и ты, ну… У Достоевского удивительно мягкий и едва различимый в темноте взгляд. А у Коли дурацкая привычка пытаться развеять скуку самыми рискованными и безумными методами, которые никогда не работают, зато всегда делают только хуже. И он не в силах сделать с этим что-либо, как бы сильно не хотелось. Он был едва ли не зависим от адреналина и всё ещё верил, что новые впечатления могут заполнить его пустоту. — Ладно, пойдём купим чего перекусить. Я такой пьяный, просто невозможно. Голимую водку пить было плохой идеей. Мне нужно заесть это дело, — уходит от разговора Гоголь. Ему самому не нравилась эта зависимость и её обсуждение. — Не будет хуже от еды? Закусывать стоит вовремя, а то будет потом опять полоскать. — Федя, у меня уже есть мама. А ты, вроде как, мой возлюбленный. Достоевский всегда щепетильно относился к здоровью и комфорту в общем. Это касалось и его самого, и тех, кого он любил. Любил он, кажется, только Колю, поэтому окружал его своей ненавязчивой заботой как мог. Гоголю это вроде как нравилось, сам о себе он бы в жизни не стал переживать — нет особого смысла. Но из-за этого он не всегда понимал, зачем так трястись над здоровьем. Круглосуточная «Пятёрочка» больно била светом по глазам. Николай наворачивал круги между стеллажами, не зная, чего вообще хочет. В какой-то момент он всё же хватает пачку печенья и засовывает её в рукав своей толстовки. — Федя, пойдём, ничего не хочу брать. Дома поедим, — говорит Гоголь и тянет возлюбленного на улицу. Секундой позже звонкий смех разливается в ночной тишине. Юноша показывает свой небольшой улов и уже тянется открыть пачку, как встречается с недовольным, можно даже сказать озлобленным взглядом Достоевского. — Ну, мышонок, что не так? Это просто печенье. Они ничего и не заметят, а мы с тобой перекусим. Гоголь беспечный. Определённо помешан на риске. И всё же, сколько он себя помнил, воровство в магазине было такой мелочью. Когда он был младше, то не ограничивался какой-то пачкой печенья. Но в его детстве не было Феди. — Я не хочу чтобы у нас, у тебя были проблемы. Конечно, это мелкое преступление, вообще ни о чём, но может попасться нормальный охранник, а могут и полицию вызвать. И зачем тебе это? Это стоит того, чтобы рисковать? Достоевский выглядит серьёзно и расстроено. Николай хотел было привычно взять его за худые щёки, заглянуть в тёмные глаза и найти там успокоение для них обоих. Но сейчас в воздухе висело неприятное напряжение. Накипело. Опять этот неприятный момент, когда куча мелких стычек собирается в один большой ком и лезет наружу. Это бывало редко, за все долгие два года их отношений можно было по пальцам пересчитать. Но каждый раз опустошало. Неприятная необходимость. — Я уже не пойду их оплачивать, тогда точно будут проблемы. Но если хочешь, то могу просто оставить здесь. Может так тебе будет легче на душе, — тушуется Гоголь. Сразу становится тише, из голоса пропадет вечная задорная нотка. — Ешь уже. Пойдём домой, — так же безжизненно отвечает Достоевский. И они идут в полной тишине. Она начинает жрать ту часть мозга Коли, которую не доел алкоголь, в первые пять минут из тридцати составляющих путь до их квартиры. — Знаешь, меня заебало то, что ты всё время так переживаешь. За меня, за себя, за всё подряд. Все мои проблемы это лишь мои проблемы, и не имеет значения какого они характера. Я могу беспокоиться о своём здоровье, проблемах с законом и отношениях с людьми без твоего участия. Я самостоятельный и взрослый, точно не нуждающийся в опеке. А ты тревожишься из-за пустяков, а помогать толком не умеешь. Я раньше никогда не сомневался, что ты любишь меня, но теперь иногда появляется такая мысль, — неожиданно и необдуманно выпаливает Николай. — А может ты просто никогда и не думал о том, какой у меня максимум? Что я отдаю тебе всё, что могу? Может, раз тебе так не нравится моё самое обычное проявление любви, то мы расстанемся, и ты найдёшь себе кого-то подстать? Гоголя как громом поразило. Ему хочется что-то ответить, он всё ещё зол, он раздражён, но Федя прав. Он никогда не думал о том, что их максимум отдачи разный. Вокруг всё будто сгущается, давит на голову, вязкая темнота встаёт на место мозга и лёгких. Коля начинает плакать. Он заливается горькими пьяными слезами, усевшись на бордюре. Ему вдруг становится невыносимо страшно. Он не хотел расставаться, он хотел прожить долгую и счастливую жизнь с Достоевским. Он любил его так, что иногда щемило сердце просто от одной мысли про эту любовь. Он не вынесет расставания. Он бы предпочел умереть на месте, а не расставаться с ним. У Гоголя не было привычки додумывать печальный исход событий, но именно в этот момент тревога овладела им. Он словно падал на дно, никак не доставая до него. Фёдор не знал, что делать. Он сначала стоял как вкопанный, а потом медленно, как-то неуверенно присел рядом и приобнял своего возлюбленного. Ляпнул не думая, дурак. — Я правда не думал, мышонок. Совсем про это не думал. Но я исправлюсь, ты только не бросай меня, ладно? Я правда исправлюсь. Можешь даже опекать меня как курочка-наседка. Пьяный, смешанный со слезами лепет было тяжело разобрать. Гоголь жался к Федору, рискуя переломить того напополам в любой момент. — Я и красть перестану, только не уходи. — Не уйду, не переживай. Я погорячился, а мне нельзя греться, я же труп. — Вот именно. Нагреешься и начнёшь смердеть. Как я буду с таким жить? — шмыгая носом отвечает Коля. Он был таким чувствительным и в обычное время, а алкоголь только усиливал эту чрезвычайную возбудимость. Достоевский перебирал цветные пряди на затылке, ощущение жёстких сожжённых окрашиваниями волос отрезвляло. Иногда он был таким резким и критичным, не принимающим чужого мнения. Впрочем, Гоголь страдал подобным в двойном объёме. Это лучше чем раньше. Они оба впервые в серьезных отношениях, они совершают десятки и сотни ошибок. Но с каждым днём их всё меньше. Как и обиды. Гоголя кидает из стороны в сторону, он готов раззаряться гневом по каждому пустяку, готов придушить Фёдора самолично за любую оплошность; или начинает плакать как сейчас, в мгновение ока погружаясь в такие дебри собственного сознания, что выбраться оттуда иногда не получается дни, а то и недели. Но он держит себя в узде. За два года он выдрессировал сам себя вовремя пресекать любые попытки сорваться на Достоевском. И тот это видит и ценит. Он безмерно любил Колю, принимал его любым, даже если это «любое» больше походило на ураган, в секунду срывающий с домов крыши, переворачивающий машины и выкорчевающий вековые деревья. «Я понимаю тебя. Я не оставлю тебя» — давным давно сказал Фёдор и продолжал держать слово. Он хотел усмирить этот смерч изнутри, даже если его разорвёт на части в процессе. И иногда он словно порывался сгубить и себя, и возлюбленного, опрометчиво предлагая разойтись и тем самым навсегда разрушить то доверие, которое было между ним и Гоголем. — Извини меня, мышонок. Я не брошу тебя. Что же мы будем делать друг без друга? Я ведь уже никогда не встречу кого-то, кто будет хотя бы примерно так же хорош, как и ты. Я не могу потерять такое сокровище по собственной глупости. Достоевский оглаживает мокрую щёку, заглядывает в яркие зелёные глаза и улыбается нежно и искренне. В сердце Николая наступает покой. Он такой же внезапный, как и разразившаяся в нём буря. Ему нужно некоторое время чтобы прийти в себя после встряски. Это было неприятно, но необходимо. Все стычки между ними постепенно зрели, и было глупо избегать их, держать всё в себе и закрывать глаза. Он любил Достоевского, даже когда они ссорились по-крупному. Даже когда они могли не говорить целый день друг с другом, он засыпал со своей любовью, перемешанной с горькой обидой. — Феденька, я хочу оставаться вместе с тобой так долго, как только могу. Ты ведь тоже единственный в своём роде. Где я ещё найду такого умного кринжулю как ты? Гоголь светится. Ему полегчало. Вместе со слезами ушло всё плохое, и теперь он словно в момент полюбил Достоевского сильнее чем прежде. Ему было стыдно за эту минутную слабость, такую резкую и инфантильную. Он никогда не давил слёзы, никогда не пытался ими манипулировать. Он вообще плохо контролировал свои эмоции, если не сказать, что это они контролировали его. И как же было стыдно за это внезапное их проявление. — У меня жопа мёрзнет сидеть на бордюре, пошли домой, — начинает привычно ворчать Федя. — Небо такое чистое. Крысеныш мой, ты когда-нибудь видел столько звёзд в центре города? Да вообще в городе? Гоголь сидел, запрокинув голову и наблюдая за звёздным небом. Сейчас был сезон звездопадов, и он ожидал увидеть падающую звезду. Глаза, обычно похожие на два мутных камушка бирюзы, сейчас блестели от слёз в свете фонаря. Но Достоевскому казалось, что всё небо разом могло отразиться в них. — Я люблю тебя.