Необратимость вины

      Хоть в Париже и царило лето, в этот день властвовал промозглый ветер, безжалостно терзавший ветви деревьев и гонявший по земле сорвавшиеся листья. Вчерашнее добродушное небо превратилось в грозное и ворчливое, хищно нависнув над городом и наслав на него настоящий ливень.       А присутствующим на собрании партии Марин и Жордану казалось, что тучи сгустились не только на небе, но и между ними.       С их совместно проведённой ночи прошла неделя — семь невыносимо-тягучих, медленных дней, в течение которых их мысли были сосредоточены друг на друге, а работоспособность была равна почти нулю. В полную силу они делали лишь одно — Жордан с завидным упрямством пытался найти точки соприкосновения с Марин, а она с истинной виртуозностью его избегала.       У Жордана сложилось впечатление, что Марин всю себя обклеила жёлтыми стикерами с предостерегающими его надписями: не подходить, не трогать, не разговаривать. И все эти дни он чувствовал себя бешеной собакой — к тому же Марин была кошатницей до мозга костей, — от которой хотят изолироваться. Ведь самым страшным для Жордана было не то, что между ними никогда ничего не будет, кроме рабочих отношений, а то, что после произошедшего, она об этом пожалеет.       И каждое неслучившееся его к ней прикосновение, каждый неслучившийся поцелуй — всё это оседало на кончиках пальцев и губах жжением и горечью. Сейчас они сидели рядом, и Жордан прикладывал титанические усилия, чтобы не дотронуться до неё — до руки, до колена. Но тому пожару, что полыхал у него внутри, было достаточно и такого топлива. Он плавал в бескрайнем море своих фантазий, где всё невозможное — возможно, и даже самые безудержные и откровенные желания обретали реальность.       Жордан бегло взглянул в окно. На небе танцевали молнии, пронзая его яркими вспышками-зигзагами, и раскатами гремел гром, заставляя дрожать стёкла. А в воспоминаниях Жордана дрожала Марин, испытывая третий за ночь оргазм.       Он вновь посмотрел на неё, и горло заскребло невысказанными признаниями, до которых ей, по его мнению, не было никакого дела. На первый взгляд она выглядела совершенно равнодушной, с признаками аллергии на любое проявление простых человеческих чувств и эмоций. Но Жордан и подумать не мог, что творилось у неё внутри.       Марин всю прошлую ночь не могла заснуть, ворочаясь в постели и пряча под подушку пульсирующую болью голову. Но терзающие её воспоминания — и о событиях 2019-го года, и недельной давности — отказывались уходить, находясь с ней и сейчас.       — Я так горжусь тобой, мой мальчик, — улыбнулась Марин и погладила только что одержавшего победу на европейских выборах Жордана по щеке. — Словно ты мой родной сын.       В его глазах заблестели слёзы, и мелькнуло что-то, что Марин списала на его эмоциональность. Он стиснул её в объятиях, как в тисках, словно попытался выдавить из неё только что произнесённые слова, вынудить отказаться от сказанного.       Умная и проницательная, она всегда замечала то, что упускали из виду другие. А вот зарождающиеся чувства Жордана и тоскливую надежду в его глазах она тогда так и не заметила, а обязана была искоренить их в тот же момент.       Тогда она назвала его сыном, а сейчас, спустя несколько лет ощущала себя лицемерной дрянью. Ведь о сыне не думают так — постыдно, откровенно, непозволительно, — его имя не выстанывают во время самого сильного своего оргазма.       «Какая же ты дура, Марин, раз позволила этому случиться...» — настойчиво зудел внутренний голос. «Зато с очень хорошей памятью», — невесело усмехнулась Марин, помня жар его губ, жадно сминающих её собственные уверенными поцелуями. Хоть и помнить это она себе строго-настрого запретила. То, что произошло тогда, должно было там и остаться.       Внутри неё столько лет простиралось пепелище, некогда бывшее сердцем. А сейчас оно вновь было объято языками пламени. В ту ночь желание вспыхнуло и разгорелось в ней так ярко, будто искры просто дожидались подходящего момента, чтобы превратиться в огонь. И, вместе с тем, сейчас Марин чувствовала гложущую нутро едкую вину, злость на себя и на Жордана за несдержанность и трепыхающийся в груди страх. Страх окончательно разрушить то редкое, оттого и драгоценное, чувство доверия, что было между ними.       Она бы так и продолжила избегать общения с ним и покинула бы штаб-квартиру партии сразу после окончания собрания, но накопившиеся партийные вопросы вынудили её поступиться своими желаниями и направиться к Жордану. Марин казалось, что стены его кабинета до сих пор хранили шорохи снимаемой и бросаемой на пол одежды, скрипы дивана и стоны наслаждения, и она несколько минут простояла под дверью, настраиваясь на неминуемую встречу.       — Уделишь мне несколько минут? — не обременяя себя стуком, поинтересовалась она у сидевшего за столом Жордана и вошла внутрь.       — Зачем? — раздражённо спросил он. — Ты заставила меня уверовать в чудо наяву, в исполнение моего самого заветного желания, подарила надежду, а затем всё отняла. И для чего ты сейчас пришла? Захотела посмеяться над моей потерей? Или потешить своё самолюбие? — зло бросил Жордан, хотя, прекрасно понимал, что Марин на такое не способна.       Она была не из тех, кто стал бы сыпать соль на чужие раны и втирать её с издевательской улыбкой. А он был сам виноват — размечтался, планов настроил. Идиот. Он просто не имел права ждать от неё чего-то большего.       — У тебя будут ещё вопросы? Или я могу приступить к своим? — Её голос был ровным и спокойным, но ввинчивался в сознание, словно штопор в пробку от вина.       Тоскливо глянув на неё исподлобья, Жордан кивнул и жестом руки пригласил Марин сесть в кресло напротив него.       — Ничего не хочешь мне рассказать? Почему ты снимаешь людей с должностей, предварительно не обсудив подобные кадровые изменения со мной? Почему, давая интервью, ты позволяешь себе занять одну из сторон в конфликте двух других стран, опять же, не поставив в известность меня и других членов партии? — Марин говорила тихо, но злости и возмущения в её голосе не требовалось громкости, чтобы быть услышанными.       Жордан усмехнулся. Он-то уже настроил иллюзий в надежде, что за её визитом крылось что-то личное, что касалось только их двоих.       Он мечтал бесконечно долго целовать Марин до появившегося раздражения на её коже от его двухдневной небритости. Но пока ему удалось вызвать у неё раздражение лишь своим присутствием рядом. Тогда как он старался излучать хладнокровие.       — В политических кругах маска спокойствия — самая эффектная и опасная из всех существующих. Ведь сразу и не скажешь, кто за ней прячется: хладнокровный профессионал или ко всему безразличный предатель, — досадливо протянула она с упрёком в голосе и разочарованно цокнула языком. — Я думала, мы всегда будем на одной стороне.       — Марин... — Его голос надломился на её имени. В нём и самом что-то надломилось в этот момент. Если это была проверка на прочность с её стороны, то он с треском провалился.       Время, проведённое с Марин, было для Жордана самым ценным богатством, вот только теперь он был полным банкротом, практически лишённым права быть неотъемлемой частью её жизни. А сейчас оказалось, что она не верила ему не только как человеку, но и стала сомневаться в нём как в соратнике, что могло означать окончательный разрыв их отношений по всем направлениям.       — Я всегда буду на твоей стороне. Это касается и партии, и чего-то более глобального. Но я не робот, Марин. И я не твой клон. У нас могут расходиться мнения в незначительных вопросах, и это нормально. И вовсе не значит, что я предал тебя и твоё доверие, — терпеливо пояснил он.       Марин оценивающе смотрела на него. Он действительно вырос в профессиональном плане, превратившись в опытного, способного самостоятельно принимать решения, политика и надёжного соратника. Но как бы она ни старалась разграничить работу и личную жизнь, у неё ничего не получалось. Она не имела к нему претензий как к президенту партии, а вот как к мужчине...       Она заскользила взглядом по его плечам, в которые она тогда так отчаянно впивалась пальцами, и державшая сигарету рука предательски дрогнула, выронив ту на стол.       — Ты ведь сама хотела, чтобы именно я стал президентом твоей партии. Верно? — с нажимом в голосе уточнил он. — Это по-прежнему так или что-то изменилось?       — Верно, — односложно ответила Марин, не вдаваясь в подробности. Будто для Жордана слова у неё были платными, а он и так задолжал ей кругленькую сумму.       — Тогда позволь мне им быть, — устало обронил он. — Высказывать собственное мнение по международным вопросам, самостоятельно снимать с должности тех, кто позволяет себе оскорбления в мой адрес, и с кем я не смогу сработаться.       — Всё, что пожелаете, месье президент, — сухо отозвалась Марин почти не размыкая губ и встала с кресла.       — А если я пожелаю тебя? — с вызовом поинтересовался Жордан.       У него во рту скопилась слюна словно от голода — жадного, такого, что он готов был накинуться на Марин прямо сейчас. Он тяжело сглотнул и остался на месте, удивлённый не пойми откуда взявшейся в нём силой воли.       — Ты забываешься, мой мальчик... — предостерегающе одёрнула его Марин и направилась к дверям.       От этого «Мой мальчик» у Жордана мгновенно пересохло в горле. Он вспомнил день, когда она впервые назвала его так. Тогда он стиснул её в объятиях и зажмурился, чувствуя, как непрошеные слёзы начали жечь глаза — из-за триумфа в политике и поражения в любви. Он осознал, что женщина, которую он любил, которую он желал, тоже любила его, но материнской любовью.       — Марин, подожди! — окликнул её Жордан и подошёл ближе.       Он положил руку ей на плечо и заскользил вниз, до ладони, сжимающей дверную ручку, а потом развернул Марин к себе. В её волосах играл тёплый свет от лампы, и они переливались всеми оттенками золота, а подрагивающие ресницы отбрасывали на лицо витиеватые тени.       Её красный пиджак для Жордана должен был стать сигналом светофора, но вместо того, чтобы затормозить, он уверенно вдавил педаль газа в пол. Его дыхание затанцевало на губах Марин, но она успела увернуться, избежав поцелуя.       — Останься... — Его голос был пропитан подчёркнуто-просящими нотками. — Нам нужно о многом поговорить, — добавил он, уже заранее оплакивая очередную свою попытку вывести Марин на разговор.       Его глаза напомнили Марин цвет жжёного сахара, но она мысленно одёрнула себя, вспомнив о вреде сладкого.       — Я выйду покурить и вернусь. — Она приложила немало усилий, чтобы совладать с подрагивающим от волнения голосом. Но постыдную дрожь в заведённых за спину руках, словно те находились под током, унять так и не могла. Марин нажала на ручку и поспешила выскользнуть за дверь, когда та ещё не успела открыться и наполовину.       Она-то думала, что раз ей хватило смелости войти в кабинет — значит, хватит и гордости не сбежать оттуда. Но сейчас ей хотелось именно убежать, затеряться в вечерней полумгле, стать незаметной, но улицы бурлили ночной жизнью, блистая светом зажигающихся фонарей. И Марин почувствовала себя в относительной безопасности, лишь оказавшись в салоне машины. Она, будто упавшая с отпущенных нитей марионетка, шумно опустилась на сиденье.       Попросив охранника и водителя на время выйти из машины, она спрятала руки в карманы пиджака, желая спрятаться в него целиком, чтобы никто в целом мире её не нашёл. Поэтому к открывающейся дверце и к появлению в салоне Жордана, который сел рядом — запредельно близко к ней, — Марин оказалась решительно не готова, и в её глазах заблестело что-то, очень похожее на панику.       — Ты забыла. — Он протянул ей электронную сигарету на раскрытой ладони.       — Ты пришёл только ради этого? — удивилась Марин. Она смотрела на него как на сумасшедшего, но смотрела не отрываясь. И это для Жордана было уже маленькой победой.       — Ты ведь вышла покурить, — невесело усмехнулся Жордан. — Сложно сделать это без сигареты, которую ты, сбегая от меня, оставила на столе.       Когда он увидел её сигарету, осознание того, что Марин и не собиралась возвращаться, навалилось на него звенящей тишиной. От обиды ему захотелось раскрыть настежь все окна, лишь бы вытравить из кабинета запах женщины, которой он был не нужен. Но зато она была нужна ему, и не просто нужна — необходима. Он больше не собирался сжигать себя изнутри несбыточными мечтами о том, чтобы быть с ней, и не хотел чувствовать, как сжимается в болезненном спазме собственное разбитое сердце. Он собирался действовать! И несколько минут бега по коридорам штаб-квартиры показались ему вечностью — длинной, тягучей, нескончаемой.       Марин пробормотала что-то похожее на «Спасибо» и забрала у него сигарету, неловко подцепив ту пальцами и очень постаравшись не коснуться руки Жордана.       Между ними было слишком мало пространства, но слишком много недосказанности и желаний Жордана. Ответное желание мелькнуло в глазах Марин и тут же скрылось за опущенными ресницами.       — Влюбиться в тебя было очень легко, а вот любить невероятно сложно. Но ещё сложнее быть всего лишь твоим коллегой... — с ощутимым напряжением проговорил Жордан, уже не скрывая голодный блеск в глазах.       Он подался вперёд и провёл кончиком языка по её губам, дразня и увлажняя их, а потом вобрал в рот нижнюю, смыкая на ней зубы. Он целовал Марин мягко и осторожно, но её слабые — о, Господи, она ведь практически не сопротивлялась — попытки воспротивиться ему придали Жордану непоколебимую уверенность. Тогда всё происходило стремительно — томительная нежность быстро сменилась распаляющей страстью, а необузданное желание опережало разум. Он не успел тогда насладиться ею, а лишь поспешно утолил свой многолетний голод. И сейчас ему не терпелось распробовать эту женщину на вкус везде, куда он только мог дотянуться губами.       Преисполненные нежностью ладони Жордана бархатом заструились по её телу и остановились на пуговицах блузки, что под напором податливо выскальзывали из петель. Он провёл подушечками пальцев по обрамляющему грудь кружеву, а потом невесомо погладил её живот, касаясь так полюбившейся ему ещё с прошлого раза родинки.       — Жордан... — прошептала Марин и вздрогнула, словно сорвавшееся с губ имя было чем-то запретным, но таким манящим.       Желание боролось в ней с остатками ещё не погребённого под возбуждением здравого смысла, который просто стоял в стороне, недовольно цыкая, и крутил у виска.       Жордан наклонился вниз, и пальцы, изгнанные с живота губами, переместились на бёдра и к ремню её брюк. Автомобильный салон наполнился звуками поцелуев, томных вздохов и тихих постанываний. Но здравый смысл, который уже не просто кричал в голове Марин, а надрывно-отчаянно выл, заглушил все остальные звуки и желания.       Она упёрлась ладонями в грудь Жордана, силясь воссоздать видимость контроля над ситуацией и не потерпеть окончательное и разгромное поражение. Марин застегнула блузку и, запахнув плотнее полы пиджака, закурила. Они просидели вот так ещё несколько минут: она — выпуская тонкие струйки дыма изо рта, он — вдыхая их в себя.       — Знаешь, почему наши кусочки пазла для тебя не складываются в единую картину и никак не могут обрести целостность? Потому что тебе не хватает главного элемента — веры в нас. — Он облизнул всё ещё хранившие привкус едкого дыма губы. — Но я могу верить за нас двоих.       Марин поёжилась. Она не ожидала от Жордана такого упорства, поэтому услышать его слова оказалось для неё задачей не из лёгких. Нужно было что-то ответить, предпринять хотя бы одну попытку убедить его отступить и найти себе кого-то своего возраста. Но слова предательски застряли в горле в тщетной попытке вырваться наружу хотя бы шёпотом.       — И я даже рад, что ты сейчас остановила меня, — продолжил Жордан, а на лице Марин на миг мелькнуло такое несвойственное ей замешательство. — Не хочу, чтобы это случилось в подобном месте. Я хочу вдоль и поперёк изучить твоё тело, под разными углами, в разных позах, настолько, чтобы по памяти найти губами каждую родинку. Хочу наслаждаться тобой, вкушать медленно, как выдержанное вино, где ценен каждый глоток, — опьянённый собственной решимостью произнёс Жордан.       Он смотрел на неё в упор, твёрдым, взрослым, совсем не мальчишеским взглядом, который горел осознанной любовью, и под которым Марин чувствовала себя так, словно это она была младше его на страшно-подумать-сколько — двадцать семь! — лет. Ей захотелось дать себе пощёчину, чтобы не чувствовать себя так неуверенно. Или дать пощёчину ему, чтобы он не смотрел на неё вот так.       — Я очень люблю тебя, — наклонившись, прошептал Жордан практически ей в губы, и Марин на вкус почувствовала его слова. Ничего более сладкого и горького одновременно она никогда раньше не пробовала. — И я буду за тебя бороться!       Марин умела говорить «нет». Но она не учла того, что целеустремлённости и упрямства Жордана хватит на тысячу её отказов.       — Тебе пора, Жордан, — на миг её голос звякнул привычным железом, но тут же сник до тихого хрипа, — до свидания.       Пока она смотрела на него, её глаза светились всё той же привычной решимостью и уверенностью в правильности своих поступков. И она поспешила отвернуться, тщательно пряча внутреннюю борьбу и проскользнувшую искорку сомнения: «А что, если бы...»       Жордан лишь кивнул. Не «прощай» — уже хорошо. Он поцеловал её в висок — последняя вольность, которую он смог себе позволить — и вышел из машины. Звук закрывающейся двери кабинета увеличил расстояние между ними в десятки километров, звук закрывающейся автомобильной дверцы — в сотни.       Когда в салон вернулись охранник с водителем, и машина наконец скрылась за поворотом, Жордан осознал, что всё это время едва дышал, и сейчас не чувствовал ничего, кроме клокочущего внутри опустошения.       Он поглубже втянул вечерний воздух. Все вокруг утверждали, что Париж — это город любви, что каждый обязан посетить его и влюбиться. Вот только они умалчивали, что эта любовь не обязана быть взаимной.       Ему не удалось взять крепость имени мадам Ле Пен быстрым набегом, но Жордан был готов и на долгую осаду.       А находившуюся в салоне автомобиля Марин била мелкая дрожь. Она старалась убедить себя, что просто замёрзла, отчаянно боясь признаться самой себе, что дрожала от бесконтрольного желания к этому уже далеко не мальчику.