Океан в его глазу

«…нет ни начала, ни конца, есть лишь то, что в них выражено».

— Э, а где еще пять ящиков рома? — Да черт их знает! Иди у пиратов спроси!       Многое о нас говорят глаза. Кто-то определяет по взгляду лжеца или, наоборот, безумно влюбляется в одну только глубину и красоту очей. Безусловная романтика с давних пор шагает рука об руку с чистотой души, виднеющейся сквозь глаза. Есть люди, которые лишились возможности видеть, кто-то лишается самих глаз. Несчастнее тех, кто остается слеп даже с глазами, их это не делает.       Портовый городок — на первый взгляд чудесное место, родное сердцу пристанище, приятное воспоминание в жизни любого моряка. Беспокойный ветер, который по сезону не обжигал кожу солёной прохладой, ласково лелеял паруса. Издалека они казались мягкими и белыми, да только мало кто мог разглядеть их чёрствость от долгих путешествий по неугомонным водам. Эти паруса пережили неудавшихся матросов, иногда и вовсе утягивая тех с собою на самое дно, жадно запутывая в грубых нитях и веревках.       Над морем возвышались острые скалы, темная тень которых падала на светлую бирюзовую воду. Где-то в низине росли лозы винограда. Люди выращивали его ради вина, что являлось ходовым товаром среди здешних купцов и моряков. В городе шумели пабы и таверны, наливаясь людскими голосами. Запах зрелого алкоголя заполнял улицы с наступлением вечера и медленно развеивался по всей округе до самого утра. Ночь являлась самым весёлым временем.       Иногда слышались выстрелы. Так развлекались местная полиция, ничем не отличающаяся от непроходимых пьяниц, и дети. И девчонки, и юноши, и даже совсем маленькие мальчишки — абсолютно все стремились ко взрослой жизни с пистолетом под подушкой. Краденное вино было ещё слаще покупного, вот молодежь и находила свою главную забаву в воровстве. Золотые капельки, серебряные ложки, стеклянные бутылки, по ошибки считавшиеся чем-то ценным, пропадали с глаз долой как только наступала ночь, и все взрослые, давно забывшие о радостях родительства, распевали песни в деревянных пивнухах. Дети объединялись в группировки и вели себя не лучше взрослых профессиональных воров.       Культурный порт, так числилось по официальным документам, на деле превратился в грязное пристанище воров, откуда, подобно из школы, выходили настоящие искусные карманники и даже аферисты покрупнее.       Одним из таких был невообразимой прелестности юноша, живший здесь с самого рождения. Его ангельская внешность, о которой он несомненно знал, являлась наисильнейшим оружием в границах мира распутства и обмана. Бледное, мраморное личико, но, тем не менее, румяные щёки и невообразимая улыбка. Чуть вздёрнутый нос, что забавно морщится, стоит юноше услышать неприятные речи за спиной, блестящий азартом глаз, по цвету сравнимый с драгоценным янтарём; глаз, ибо второй скрыт за слоем белой повязки. Что за ним скрывалось — неизвестно никому, даже, казалось бы, самым приближенным его людям, ребятам из очередной шайки. Один только взгляд на загадочного юношу пробуждал кучу вопросов. Всё тело скрыто бинтами. Хоть он и оголял плечи да ключицы, вся его белёсая кожа оставалась необлапанной чужими глазами. Не стоит преувеличивать, однако местные великие умы не раз ломали себе головы, представляя обнаженное юное тело. Многим было приятно думать, что они обо всем догадываются. Только вот догадка — отнюдь не правильный ответ.       Следует расслабленный вздох, лёгкие наполняются морским воздухом, что уже через несколько секунд медленно покидает грудную клетку, оставляя на губах привычный с малых лет соленоватый привкус.       Ветер шевелит низ тоненькой рубашки, уже много лет пахнущей дешевыми женскими духами и алкоголем. Чудилось при ином освещении, словно ткань пропускала сквозь себя лучи солнца и внимательные взгляды прохожих, позволяя любоваться природными изгибами молодой фигуры. Но будь это вправду так, по-своему гордый юноша никогда бы не снимал со своих плеч легкий жакет, подчеркивающий худощавую талию и приятно пахнущий краденым с прилавка товаром. Даже вору есть, что скрывать под одеждой.       В вышине кричат чайки, поднятые со скал внезапно налетевший порывом, и издалека их можно спутать с живыми облаками. Такими белыми, пушистыми и однозначно толстыми на ярко-голубом фоне утреннего неба…       Юркий силуэт мальчишки лежит на черепичной крыше. Лучи солнца будто бы обозлились на бледность его кожи, испепеляя каждый ее открытый миллиметр. Снизу, откуда-то издалека, слышится шум прибоя, перебивающий своей мелодичностью бессмысленный говор людей. Все это сливалось в общую симфонию круговорота уже порядком надоевшей и однотипной жизни.       Старики тащили на своих искривлённых плечах всё, что можно было купить с буржуазийскими наценками. В порт прибывали новые корабли, уже не пугая горожан полотнищами огромных парусов. На каждой мачте развевались свои флаги, гербы. С каждой палубы слышались свои песни и гимны. Впрочем, любой капитан корабля желал запомниться горожанам весельчаком. Редко когда судно молчало или вовсе высказывало недовольство в лицо прохожих.       Город считался цветущим, однако находились люди, что не терпели такой мысли. Например, наш молодой воришка. Как бы банально это ни звучало, он стащил каждой вещи по штуке, обокрал каждого в этом городе торговца, устраивал погони от каждого недовольного молодежной жизнью идиота и в конце концов просто скучал. Ему было нечего делать. И эта тоска гнила где-то внутри, словно напоминая вору о его предназначении в этой пищевой цепи.       Палящее солнце на мгновение скрылось пролетающими совсем близко над головами тучами. Парнишка соскочил с разгоряченной крыши, хватаясь ловкими пальцами за оконную раму и приземляясь ровно в переулок между рынком и жилым кварталом. Мелодия моря вмиг стала отдаленной, зато музыка дворовых трубачей забила в самые уши. Тут же неслись дети с рогатками, видимо, воодушевленные свободой действий. Уличные кошки с особым презрением смотрели на человека, сейчас являясь намного мудрее первого хитреца. Словно на ладони был виден им весь рынок. И будь у кошек рот, они бы в точности до минуты рассказали о каждой зловредной махинации даже самого изворотливого карманника.       Новые шелка, бутыли, керосиновые европейские лампы, ручки и книги вовсе не привлекали внимания юного бандита. Янтарный глаз невинно бегал по блестящей поверхности дорогой бижутерии, иногда цепляясь за наливные персики в серебряном тазе. Их он не любил, но чисто из вредности захотел стащить парочку.       Тонкие, изощренные мастерством пальцы с обворожительной ловкостью провертели перед самым носом купца золотым кольцом, украшающим руку вора. Малиновые губы, заранее слегка искусанные для пущей алости и отблеска, растянулись в чарующей улыбке. Никто бы не смог отвести взгляда от его мраморного лица, кажущимся чрезмерно аристократично бледным среди смуглых теней всех остальных мужчин этого города. Нет того человека, кто посмел назвать его уродом. Это юноша знал и часто пользовался звериной слабостью людей. Например сейчас. Стоит ли говорить, что несчастный торговец смотрел не на кольцо, а на нежную гладкость удивительно крахмальной кожи рук. Словно пудрой была присыпана матовая ладонь.       Сам вор-обольститель беседы редко когда вел, сразу кидаясь на выбранную жертву. Подобно удачливой русалке он заманивал пиратов к себе, на самое днище, и всплывал на поверхность за новыми сокровищами, забывая о предыдущих, уже ненужных побрякушках.       Однако в тот день воровать не пришлось. Купец радушно предложил юноше пару персиков, завернув ему те в прекрасной красоты платок. Улыбнувшись как-то излишне по-простому, торговец свернул лавку и ушел с рынка намного раньше наступления ночи.       Один-единственный карий глаз смотрел ему вслед, проникаясь тяжелыми размышления. Нет, это не являлось чем-то новым в карьере вора. Да и такие дарования еду слаще не делали, однако облегчали жизнь на ничтожные сотые процента. Содрав зубами бархатистую кожицу персика и в очередной раз убедившись, что такой вкус ему и вправду не по душе, Дадзай Осаму, великий вор подпольного портового городка, отправился в скалы, он шел домой. Там его ждал любимый кот, который тоже не питал особой симпатии к персикам. Так что нести слишком уж приторные фрукты не было никакого смысла. Жалко стало лишь платок, случайно испачкавшийся в сладком соке.       По дороге неслись все те же беспечные дети, иногда спотыкаясь и падая на колени, пачкая их в пыли и сдирая в кровь. Это никак не останавливало порыв юношеской страсти и свободолюбия. Ровно по центру дороги, между двумя полосами от колес, где росла трава, там шла босая девочка, еле поспевающая за остальными детьми, успевшими добежать до самого дома фермера (тот ветхо стоял поодаль в самом начале тропы). Она перебирала еще ни разу не побитыми ногами и старалась не упасть в дорожную последождевую грязь. На ней надеты светлое платье и большая соломенная шляпа, которую обычно носят дамы в возрасте во время поездки в экипажах. Вор шел сбоку босиком и считал по дороге коз. Ему не было интересно вглядываться в физиономии прохожих, вот и очередное дитя его мало привлекло.       Малышка с яростью пробежала мимо него, выхватывая из чужих ломких рук связку персиков. Она неслась вниз по дороге, пачкая вздымающейся пылью свое чудное платье и начиная по-детски плакать. Осаму этого уже не видел, не соизволив даже обернуться в сторону девчонки, которую он вряд ли узнает на улице в следующий раз. Ровно двадцать две козы паслось сегодня вдоль дороги.

***

—… Восточный ветер дует с запада сегодня! — Осаму ворвался в небольшую хижинку почти на самом краю утеса, выбивая коленом и без того скрипучую старую дверь. — Ах, кого же принесут нам хлопковые паруса? Вот бы это был торговец медовухой…       Видимо, чрезмерно поникший юноша распластался на одном единственном во всей комнате столе и обреченно вздохнул. На самом деле, разочарования вовсе не было. Одна только скука, пожирающая молодое тело изнутри подобно последнему сомнению.       Сама комнатушка, в коей юноша провёл чуть больше шестнадцати лет, не изобиловала мебелью: стол, расположившийся в центре, был когда-то давно занесён сюда проезжим торговцем, что и возвёл сие жилище своими руками; скрипучая кровать, устланная парусами несчастного судна, прибитого к берегу однажды. Спать жёстко, но Дадзай не жаловался — всяко лучше спать на чём-то, что хотя бы отдалённо напоминает простыни, чем изо дня в день обдирать нежную кожу о доски. Он лишь по-немому сожалел, да и в глубине души не мечтал о лучшем — крыша над головой, спальное место — чего ещё желать медвежатнику (так наш добрый друг называл воров)? Только свободы, которой здесь ему почему-то не хватало.       Его убежище пережило многое — и буйство природы, и налеты малолетних засранцев, что искали пристанище в скалах и случайно набрели на своеобразную золотую жилу, и даже преследования стражей законов. Домишко перетерпело всё, и всегда скрывало Осаму за ветхими брёвнами своих стен. Пожалуй, если и бывает у человека любимое, родное место, то у Дадзая, несомненно, это была крохотная хижина на верхушке скалы. Ему нравилось так думать, да и в принципе подобные мысли грели душу, не давая забыться.       Здесь было тепло, небо плыло настолько низко, что казалось, будто бы его можно коснуться худощавой рукой, нырнуть в него, как в манящую синеву океана, и тонуть, тонуть в нём… Порой, когда было чересчур влажно и пасмурно, облака могли опуститься настолько низко, что домишко оказывался окутан в белоснежный туман и словно бы вяз в большом и мягком куске ваты. В такие дни воздух наполнялся особенным ароматом умиротворения. Не было видно моря, городка и даже старой повозки, стоящей рядом с идущей куда-то вглубь тумана тропинкой. А рассветы встречать и провожать закаты становилось все более волшебным с каждым мимолетным днем. Дадзай часто просыпался поутру, когда небо ещё не прояснилось, а горизонт имел серовато-синий оттенок. Кое-где блестели на постепенно светлеющем полотне кристаллические осколки звёзд.       В такое время особенно приятно смотреть на город, столь маленький с высоты, кажущийся одним слишком уж разросшимся муравейником. Люди ещё спят или в забвении валяются по канавам, по улицам струйками ползёт невесомый ветерок, а на горизонте, за чертой моря, появляется алая полоса; встаёт солнце, и с ним просыпается жизнь, развеивая ночную тишину и покой. Рассветы юноша любил, но закатам отдавал большее предпочтение. Оранжевое солнце катилось медленно за океан, точно спелый абрикос по постепенно синеющей скатерти.       От скуки Осаму, бывало, брал в руки перо и чернильницы (их он стащил у молодого писателя, прибывшего в порт в поисках вдохновения), находил в подкроватном царстве какой-нибудь жалкий огрызок бумаги и выплескивал плоды одиночества, пробуя себя в поэзии. Получалось не важно, ему не нравилось, но, тем не менее, он часто шептал себе под нос сочинённые строки, наблюдая, как медленно гаснет небосвод, где совсем недавно ещё плескалось в закатных красках дневное светило. — На закате всё небо алеет, Солнца диск завершает свой путь. Через час небосвод уж темнеет, Опускаясь в полночную муть. В небесах, средь белёсой перины Облаков, не успевших заснуть, Появляются звёзды-рубины, Позволяя себе вновь вздохнуть.       И вот сейчас, когда масло в керосиновой лампе потекло, заляпало собою все молочного цвета бумаги, когда этот запах неуклюжести творца слегка вскружил голову, тогда Дадзай устало откинулся на кровати, закрывая глаза. Чернила предательски капнули в самый центр стиха, однако клякса разместилась ровно между строчек, не испачкав ни одной буквы.       Бинты за весь день натерли кожу. Пару новых мазолей появилось на нежных стопах. Мышцы побаливали чисто по привычке, спина ломалась от жутко неудобной позы сна. Упав всем телом в объятия парусов, Дадзай закинул ногу на ногу и вытянул руки над головою, потягиваясь. Каждую сонную агонию он мечтал о бессовестном побеге, иногда записывая самые смелые идеи, чтобы не забыть.       И сейчас, вновь погружаясь в мир грез в надежде убежать по водной глади за горизонт и боле никогда-никогда не возвращаться, он вдруг ощутил чужое присутствие, вслушиваясь в ранее немое окружение. Каждую ночь, что он проводил в постели, он неосознанно запоминал все охватывающие его звуки. Всегда, независимо от того, льёт ли дождь на улице, или стоит лютый мороз, или, наоборот, от жары тает всё без исключения, в одно и то же время в углу скрипел сверчок, а на крыше домика с минутной точностью ухал сыч. Дадзай даже пару раз видел его — небольшой, с круглой головой и маленьким клювом, и такой одинокий и печальный, что порой хотелось забрать птицу к себе… Эту идею Осаму забывал так же быстро, как и придумывал. А сегодня… Сегодня всё было абсолютно идентично многолетним наблюдениям, но в общей тишине ночи можно было отличить и другие, совершенно новые, но до отвратимости знакомые звуки. Человеческие голоса.       Присев на кровати и полностью распрощавшись с возможностью заснуть, Дадзай прислушался. Естественно, уставшему за день юноше могло показаться, но вот мастерство воровства никогда не скроется за кулисами обыденной усталости. Свесив ноги с постели и ощутив босыми ступнями уже привычный холод прохудившегося пола, Осаму пытался исключительно на слух определить степень враждебности гостей. И, увы, от этого знания легче не становилось ни чуточки. Голосов десять он точно уловил, но, несомненно, есть и те из ночных визитёров, кто предпочитает молчать.       Первым в дверь Дадзая постучал запах табака и вина. А между тем незваные гости всё приближались. Они приносили в город куда больший ущерб чем сборище юрких воришек. Однако все чтили и улыбались проходящим мимо разодетым мужчинам, на которых держался весь букет пьянства и развлечений еще с прошлой пятницы. Ничего хорошего это явно не предвещало. Обычно люди не забредали на самую вершину скалы просто так, без весомой на то причины, а если учесть, что место это относительно скрытное, да и по душе лишь отбитому суициднику, одно слово «гости» должно было бы вас смутить.       Но подумать о цели прибытия нахалов Дадзай не успел. Оконная рама напротив его кровати разлетелась в щепки от оружейного выстрела. Следом прозвучал ещё один залп, и теперь уже само стекло со звоном посыпалось на пол, рассыпавшись тысячей мелких осколков. Осаму назвал бы это неслыханной глупостью, ибо вот так вот палить по нему с улицы, разбивая окна, мог только глупец, словно предупреждая о своем желании ввалиться в и без того некрепкий дом. Голоса вмиг стали громче и ближе. Тут-то и стало ясно, кто решил наведаться к вору-одиночке. Военная полиция, будь она проклята, каким-то образом вычислила его пристанище. Неужели тот продавец персиков… Или девчонка, что встретилась по пути с рынка?.. Это последнее, что волновало его сейчас. Он не был каким-то особым вором, да и выделялся среди остальных уличных шалопаев разве что внешностью. Но почему-то безумно полюбился местному капитану, горевшему желанием лично распять мальчонку или скинуть того в пучину ада. Только потом Дадзай узнает, что неудачно стащил из-под носа своего мучителя дорогую табакерку, так маняще поблескивающую на лучистом солнце.       Резко бросившись на пол ничком, Осаму чудом избежал пули в лоб. Побитые жизнью доски стен окончательно рассыпались в щепки, град выстрелов обрушился на хижину. Такая дерзость еще никогда не падала ребром на судьбу гордого поэта-вора. Не трудно догадаться, что домишко уже окружён со всех сторон. Дадзай бы рад броситься бежать, да умирать не очень-то хочется от рук стражей (и одновременно нарушителей) порядка. Мимолётной мыслью было спрятаться под кровать, но, сообразив, он понял, что оттуда просто нет пути для отступления. Голоса за стенами давили на мозги, то ли от них, то ли от выстрелов закладывало уши, голова шла кругом. Словно часы затикали, отсчитывая всё сокращающиеся секунды побега. Времени мало, а впрочем, совсем нет.       Сощурившись и прикинув, с какой стороны собралась основная масса посредством многолетнего опыта погони, Дадзай резким движением оттолкнулся от пола и буквально вылетел в окно, перекувыркнулся через голову и быстро вскочил на ноги. Он не прогадал, — людей здесь было действительно меньше, чем у двери, — но уйти безнаказанным не вышло. Пуля обожгла ладыжку и вылетела насквозь, окрасив тёмную в ночи траву в багрово-чёрный. Юноша взвизгнул, удивляясь меткости пьяных ночных патрульных. Нога подкосилась, и он, не успев даже обругать всех и вся, покатился кубарем вниз по склону, благо, что кроме травы и мелких камушков с этой стороны не было ничего, что могло бы помешать свободному спуску вниз.       Стражи, видимо, тоже не сразу сообразили, что их цель уносится по наклонной, а среагировали, когда было уже поздно: силуэт ворюги подскочил на ноги и, хромая, исчез во тьме деревянных ящиков, от которых несусветно пахло рыбой. Бросились вдогонку, на это Осаму только горько усмехнулся, ощущая себя почти что свободным в объятиях вольного ночного ветра и моря, сейчас так беспокойно разбивающегося об острые скалы.       Янтарный глаз зацепился за летевшую по тёмному небу чайку. В её клюве бессильно билась медленно умирающая рыбёшка. В этой картине Дадзай будто бы видел себя, будучи задушенным обществом. Чайка непринужденно опустилась на мачту новоприбывшего корабля. Ранее Осаму его здесь не видел. Точнее, множество других кораблей прибывало в здешний порт. Цвета гербов и флагов менялись с неописуемой скоротечностью. Только вот все посудины и посудиными назвать язык не повернётся: красивые вычищенные трюмы и палубы, благородный вид резных орнаментов и тошнотворно богатый аромат виски. Это был довольно дорогой алкоголь, вот и вызывал у всех остальных пьяниц зависть.       Но, всё же, сколько бы Осаму ни повидал, а такой корабль на его веку в порту не пришвартовывался точно. Он выглядел слишком уж небрежным для торгового судна: все снасти и веревки словно охватили палубу, путаясь в странных узлах. Паруса, кажется, окончательно стерлись о жестокий океанский ветер. Корму корабля украшал глубокий след от столкновения с чем-то не менее массивным. На первый взгляд Дадзай мог бы предположить, что этот корабль достали со дна, заставив вновь ходить по волнам и баловать своим видом утопленников. В серебристом свете луны, которая, подобно единственному глазу мифического циклопа, выглядывала сквозь шелковистые облака, паруса имели какой-то особенно тёмный, можно сказать, чёрный цвет. Лишь только одинокая белоснежная чайка разрушала всю черноту их, тем самым ярко показывая контраст…       Впрочем, выбора у юноши особо не было. Позади послышались знакомые выстрелы и громкие выкрики нагонявших его подлецов. Так он называл полицию, непонятно от чего всполошившуюся ночью. Рванув в сторону единственного тихого на вид корабля — и внутренне надеясь, что это действительно всплывшая со дна посудина, — Осаму скрылся в огромном клубке плетёной верёвки.       Боль в ноге отошла на второй план и только сейчас решила напомнить о себе, резко и сильно. Не нужно быть зрячим, чтобы понять, что вся штанина насквозь пропиталась кровью. До сих пор чувствовалось, как мучительно медленно и раздражающе скатывалась очередная горячая капля. Сжав зубы, Дадзай рывком размотал бинты на предплечье и перетянул рану — всё ещё есть шанс не получить заражение крови и не умереть в адских муках…       Он не любил боль. Ненавидел, ибо она всегда раздражала и не давала сосредоточиться, являясь неким отдаленным страхом. Да, иногда приходилось подвергать себя некоторым физическим увечьям, и то чисто в философско-поэтичных целях. Говорят, что словом можно убить, но Дадзай отградил себя от эдакой участи: его чувства не задеть, ведь внутри он — пустышка, всего лишь оболочка без понятия души, хотя за её наличие он тоже не мог ручаться.       Он порой уверял себя, что состояние его внутреннего мира — просто затишье перед бурей, безмолвная морская тишина пред адским штормом. Он уверял, что просто ищет счастья, стремясь к желанию захвата чего-либо. Будь то его истинная свобода или наоборот приятный сердцу дом с мягкой манящей кроватью. Но что есть счастье? Мимолётное видение, эфемерная эмоция, зависящая лишь от окружающего общества. Дадзай его не понять. В мире, где сплошь и поперёк лишь зло, ненависть и гниль, похоть и разврат, невозможно быть счастливым, когда в тебе присутствует хоть капля гордости. Иногда, правда, становится внезапно хорошо, а отчего — не знаешь. Мимолётный прорыв грани, соединяющей мир настоящий и параллельный, тот мир, где всё хорошо и все хотят жить. Этот мир не достать, до счастья не дотянуться, стоя на острие ножа реальности, ведь малейший шаг не в том направлении будет сопровождаться неимоверной болью. И, видимо, Осаму просто-напросто разучился ходить. Ноги изрезаны желанием найти счастье, сердце потухло от несправедливости. Ведь всё могло быть иначе, если бы не было его… Именно так он и живёт, зная, что он лишний, гордый и забытый человек. В этой картине маслом изначально не было места для него, неполноценного и неправильного, а он пытается втиснуть в крохотную щёлку жизни надежду. Не всю, а ту, что поместится. И когда-то это действительно работало, но вот эти попытки с каждым годом меньше и меньше несли смысла. Не намёк ли это, что пора бы уйти? Не намёк ли это, что зря старания прошли? И на земле этой места ему нет до сих пор, то была лишь иллюзия. Пройдёт жизнь, и то, что он оставил после себя, канет в лета, как что-то прошедшее, ненужное…       Так рассуждал Дадзай, медленно проваливаясь в сон, и это ощущение было сравнимо с погружением в трясину — таким тягучим и мучительно долгим, когда ты уже знаешь, что смерть рядом, что она стоит за спиной и своей костлявой рукою нежно касается шеи, выжидая момент, чтобы с треском свернуть позвонки. Смерть не обрывает жизнь, а дарит лишь освобождение от земных оков. Увы и ах, но не многие, а лишь единицы способны это понять.       И то, как медленно кровь покидала его тело, как Осаму всё больше расслаблялся, отпуская свой разум блуждать где-то меж двух миров, могло лишь ознаменовать скорую кончину. Уставший от всего, никому не нужный парнишка, и умрёт так, как полагается ему подобным — в одиночестве, на таинственном корабле, в огромной клубке верёвки…       Но не скоро суждено прозвучать его последнему вздоху, ибо жизнь, засучив рукава и решив продлить срок пребывания средь людей одного, ничем не отличающегося от других вора, посылает ему спасение. Осаму резко распахивает глаза, а грудь обжигает размашистый пинок.

***

      Солнце все еще не проснулось, однако в лицо что-то назойливо светило. Кажется, это лампа. На удивление алкоголем не пахло, в воздухе витал запах дорогого табака и сырости. Голоса были преимущественно мужские и сиплые, обсуждающие что-то совсем близко, но не достаточно громко для того, чтобы быть услышанными. Шелест раскрывающегося полотнища парусов заставил чуть ли не вздрогнуть.       С усилием разлепив глаз, юноша всё ещё мутным взглядом прошёлся по своему окружению. Вдалеке, за бортом, красовался постепенно угасающий свет родного города. Сначала Дадзай ничего не понял. Он медленно привстал и недоумеваюшим взором окинул всех, кто собрался поглазеть на его спящую невинность. В общем, громко и демонстративно фыркнув, Осаму подобрал под себя ногу, рана на которой внезапно защипала и завоняла коньяком. Штанина вся свернулась от застывшей крови и казалась деревянной. Проспал он так явно больше часа.       Пожалуй, было глупостью вот так вот врываться на чей-то корабль и надеяться, словно ему боле не суждено покинуть порт. Но будто бы у Дадзая тогда был выбор. Да и в темноте эти паруса казались куда менее дееспособными, чем оказались на самом деле. И тот след от столкновения на корме оказался обычной царапиной.       От анализа ситуации Дадзая отвлек один-единственный звонкий голосок на всей палубе. Мальчишка, виртуозно спустившийся по канату откуда-то с мачты, с громким цоканьем приземлившийся на палубу, поправил лежащий на плече хвост, рыжий и вьющийся, как у чёртовой бабы-ведьмы, с показательной грозностью взмахнул саблей и оказался совсем рядом с завороженным Осаму почти лицом к лицу. Лицо выражало одновременно и высокомерие, и такую же заинтересованность, а глаза в свете огня керосиновой лампы горели, точно море на закате. Дадзай так и застыл с чуть приоткрытыми губами, возглас недовольства застрял твёрдым комом где-то в горле. И немое восхищение так бы и передалось плавно в бесцельное разглядывание рыжего существа, когда как нежной кожи под подбородком коснулся кончик сабли, вынуждая приподнять лицо. Неприятная резь заставила Осаму, пусть и с невероятной горделивостью, поднять голову, смерив мальчугана презрительным прищуром. — Руки вверх, сушёная скумбрия, ты взят пленным на борт самого капитана Накахары Чуи! — звонко отчеканил пацан.       Раздался смех абсолютно всех, кто стоял за спиною явно не последнего на этом судне человека. Сам ловкий мальчонка только ухмыльнулся, сначала заглядывая в глаз новоприбывшего самозванца, а только потом рассматривая чужое пулевое ранение, которое сам лично и полил недешевым коньяком. Опершись спиной на грот-мачту, с точно таким же насмешливым выражением лица на него смотрел мужчина с черными, точно смоляные нити, волосами почти по плечи. — Будущего капитана, молодой человек, — с усмешкой произнёс он, и матросы, как по команде, мгновенно замолкли. Никто даже плечом не дёрнул в завершение приступа смеха.       Мужчина же, прикрыв на секунду глаза в бесшумном смешке, несколькими широкими звонкими шагами достиг центра сего представления, и мальчишка, назвавшийся Чуей, мгновенно изменился в лице, отскакивая в сторону и убирая саблю в ножны. Он остался в молчаливом уважении, якобы уступая. — Какой же ветер принёс нам такой подарок, парни? — зазвучал бархатистый голос, когда, по всей видимости, капитан корабля присел на колено пред Дадзаем, своими малиново-фиолетовыми очами заглядывая точно в его глаз и словно проникая до самой глубины несформировавшейся души. Осаму бы никогда не признался, но в этот момент всё его существо в один миг пожелало сжаться и просто испариться, лишь бы избежать испытующего взгляда. На надменные слова кто-то глухим басом рассмеялся, и мужчину поддержали другие голоса, кто-то даже прокричал недовольно: «Подбитый, так еще и немой, кажись!», а кто-то просто заговорил на непонятном ворюге языке.       Дадзай сглотнул. Далеко не самые обычные торговцы ходят под тёмно-серыми флагами, с многослойными кривыми нашивками поверх старой ткани. О, отнюдь не туда, куда хотелось бы, занесла судьба — али случайное стечение обстоятельств? — нашего парнишку. — Добро пожаловать на борт «Порчи», — низким голосом проговорил капитан, и со всех сторон его поддержали десятки громких мужских возгласов.       И тогда-то Осаму и понял, что влип, точно букашка в пасть венериной мухоловки. Странное сравнение, пришедшее в пустую словно с похмелья голову, показалось ему наиболее подходящим. «Словно меня здесь ждали», — Дадзай все не мог понять невозмутимости моряков, на чей корабль он попал совершенно случайно. Ему доводилось читать в книгах о жестокости пиратов, вызывающих настоящую дрожь одним взглядом. Блеск их глаз и сабель напрягал, только вот Осаму впервые ощутил себя воистину спокойно. Якобы и знал он все их повадки, понимал странный говор без какого-либо словаря.       И вот, стоило ему подняться на ноги, на мгновение скорчившись от тупой боли, да предстать перед взорами мужчин во всей своей прелести, почувствовал он легкое дуновение надежды. Той самой, что юрко ускользала от него все это время. Все показалось знакомым.       Море тихо и умиротворенно покачивало дряхлый на вид корабль. Темно-серые паруса, почти дырявые от штормового ветра, но несомненно крепкие, трепетались друг о друга, будто бы дополняя мелодию всего океана. Моряки ходили по палубе, что-то громко обсуждая, и никто уже не обращал на бинтованого шатена особого внимания. Он будто бы слился с толпою по-своему видящих красоту людей.       Раньше редко когда доводилось смотреть в толпу и видеть человека. Сейчас же, ловя на себе краткие любопытные взгляды, Дадзай улыбался, постепенно покидая границы внутренних рассуждений и приходя в себя. Он всё ещё стоял напротив всей команды корабля с ужасно пахнущей спиртом раненой ногой и смотрел в лоб черновласому капитану, явно ждущему ответа. — Да... Пожалуй, вправду добро пожаловать...