Mustikka

1905       Пока ждали поезд, Эйно ел в перелеске чернику. От солнца перед глазами плыли черно-зеленые пятна, пахло сырой лесной землей. Запаздывал ли поезд из Йоэнсуу или они пришли раньше, но родители суетились вокруг ящиков и узлов, поминутно прислушиваясь: не раздастся ли свисток. В поезде мама до боли натерла щеки Эйно льняной салфеткой, оттирая черничный сок. Пятна на рубашке полили кипятком из чайника, и они исчезли.       Эйно еще неделю расчесывал комариные укусы на ногах, отдирал подсыхающие корочки и трогал болячки пальцем. А потом укусы прошли, и больше памяти о Сортавале не осталось. 1915       Мика Ярвинен хотел, чтобы сын сдал гимназический курс и учился в университете, поэтому трижды в неделю к Эйно приходили учителя: кандидат Гельсингфоргского университета Евгений Васильевич с большими красными руками и студент историко-филологического факультета Петроградского университета Александр Львович, который, даром что питерский студент, два года жил в Выборге, отлучаясь только в гости на дачи к многочисленным знакомым.       — Ы, ы, — говорил Александр Львович, — Выборг. Виипури, Выборг.       Этот звук не давался Эйно.       — А как будет Сердоболь? — спросил Александр Львович.       — Сортавала, — Эйно спохватился и сказал полностью. — Я родился в Сортавале. Там были заросли ягоды. Муштика.       — Черника? А поехали со мной к друзьям в Ваммельйоки? Черники там полный лес. Будет домашний театр и самая приличная компания.       — Я возьму этюдник? — обрадовался Эйно.       — Обязательно! Один художник там тоже будет. Даже обещал написать мой портрет.       И Эйно поехал.       Ночи стояли светлые, безветренные. Нежно-розовое, как бок созревающего яблока, небо отражалось в маленьком круглом озере. На поверхности вода была теплая, как парное молоко, и чтобы освежиться, приходилось нырять. Исцарапанные травой и обожженные крапивой ноги приятно щипало.       — А нас не хватятся? — спросил Эйно у Мити, сидящего на камне и болтающего в воде ногой.       Митя был из Петрограда, он окончил гимназию в этом году и, как и многие гости, писал стихи. Митя был старше, но они были одного роста. Эйно любил плавать, а Митя мог часами сидеть на берегу, кидая камешки и жуя травинку.       — Не, — лениво протянул Митя и достал папиросы. — Еще даже не стемнело.       — Это уже рассвело! — рассмеялся Эйно и ойкнул: рыба прикусила палец на ноге.       В деревьях запела какая-то птица. Не соловей, Эйно не знал ее названия даже по-фински. Они возвращались, стараясь не наступить в сумерках босой ногой на сосновую шишку. Хотелось пить, и Эйно на ходу ел ягоды.       В лесу за флигелем висел гамак. Кожа Мити была прохладной и пахла водой. А губы — теплые и кисло-сладкие от черники. Скоро его плечи и бока под сырой рубашкой согрелись, поцелуи стали «взрослыми», будоражащими. И Эйно не знал, качается это гамак или у него так кружится голова, что единственной опорой остается Митя.       Идя купаться к озеру перед завтраком, Александр Львович кинул шишку в гамак: кто бы там ни спал, им пора расходиться по своим постелям, пока не увидели остальные.       — А я думал, ты с Сашей, — как-то сказал ему Митя, медленно проводя пальцем от плеча к локтю и обратно.       Было щекотно и как-то неправильно приятно, и дышать было все труднее.       — С Александром Львовичем? А он что, тоже… — удивился Эйно.       — А ты не знал? — и Митя придвинулся ближе, бок к боку, наклонился к его лицу, касаясь носом.       Эйно некстати подумал, что у Александра Львовича ресницы длинные, как у девушки, и нос с интересной горбинкой. Ему стало досадно.       Уезжая из Ваммельйоки, Эйно упросил художника, обещавшего Александру Львовичу портрет, отдать ему несколько ненужных эскизов. На память. 1922       Эйно до последнего не знал, удастся ли приехать домой. В Хельсинки подвернулась работа: нарисовать этикетку для лимонада; поэтому телеграммы о приезде он не дал и отпер дверь своим ключом. Зимой ему писали, что в Виипури снова приехал бежавший из красного Петрограда Александр Львович, и Эйно много представлял себе этот приезд.       Свистки, облака пара и покрытая инеем кованая решетка. Белесый от поземки перрон. Галдящая толпа и чемоданы-чемоданы-чемоданы. И Александр Львович непременно в легком пальто и щегольских ботинках не по погоде. И в чемодане у него одни стихи. А может, он приплыл на теплоходе?       Мама, наверное, пекла свой рыбный пирог. А отец, растягивая гласные, спрашивал:       — Саша, тебе корочку? — Александр Львович любил поджаристые корочки, а отец это помнил.       Эйно приехал среди рабочего дня, и родителей дома не было. Однако на большом сундуке лежал тюфяк, а на нем спал, обняв подушку, человек. Окна были открыты, но через них проникал только зной, и не было никакого намека на ветерок. Простынь скатилась со спящего, и Эйно подумал одновременно: «Какая красивая спина!» и «Он!» Потом он захихикал: похоже, Александр Львович ел чернику, а потом почесал задницу, и на белой ягодице остались следы пятерни. Секунду спустя его желудок сдавило что-то ледяное. Он смотрел на следы на шее и плечах, красно-синие, бесстыдные, будто рот, который их оставил, был полон черники.       На несколько секунд Эйно представилось, что это он до болезненных следов сжимает мягкое теплое тело, целует и кусает загривок, слизывает горько-соленые капельки пота, чуть шепеляво шепчет во вьющиеся волосы:       — Александр Львович, Саша, Сашенька… — а мужчина под ним сладко вздыхает, потягивается, просыпаясь, и шепчет имя… «Мика?» а, может: «Анника?»       С замиранием испуга, с каким-то ужасом недоумения на сердце бросился Эйно вон. Он не мог ничего сообразить. Он вспоминал пирог, и чай, и черничное варенье, которыми всегда угощали Александра Львовича у них дома, и все-таки никак не мог понять, что он такое видел. Он чувствовал, что, сколько бы ни жил, забыть эти следы на спине, это ленивое и томное движение, — невозможно. Что образ этот, новый, внезапно представший перед ним образ, навсегда запечатлелся в памяти.