дубак

— Да ближе блять, я не кусаюсь, — со смехом выдыхает Костя, зажав сигарету между губ. — Ниже! Тодоренко склоняется к нему, близко-близко, почти касаясь носами. Смотрит забавно сосредоточенно, на кончик своей сигареты и на зажигалку, что проживает свои последние часы жизни в Бакулевских пальцах. Февральский ветер завывает, забирается прямиком под расстегнутую куртку, а тонкая майка ни разу не способствует сохранению тепла. Шура трет тыльной стороной ладони покрасневший на морозе нос и громко шмыгает. Костя раздраженно прокручивает колесико покоцанной зажигалки и та — о чудо из чудес — наконец выплевывает хилый огонек. Хватает на то, чтобы поджечь собственную сижку, но не сижку Тодоренко. — Да похуй. Давай по-цыгански? — мягко спрашивает он. И отказать как-то не выходит. Болезный он, врач еще сейчас, если застукает его сбежавшим из палаты и стоящим с сигаретой на морозе, пизды даст. И сестре настучит. Или братьям. Тут непонятно кому хуже. Главное, чтоб не ебанутому батьке. Костя пожимает плечами и затягивается. Делиться сигаретами не любит, у самого мало, сам по углам шкерится от Карги, та, если прознает, отпиздит знатно. Костя знает. Она может. Тапком его после прогулов на первом курсе била недолго, но больно, а шуму было, что соседи ментов вызвали. С кем не бывает? Шура перехватывает сигарету из его рук своими длинными бледными пальцами, откидывается затылком на кирпичную кладь больнички и делает неглубокую затяжку. Как будто на пробу. Аж глаза прикрывает… Ресницы трепещут. Они у него длинные, как у бабы, густые. Костя хочет провести по ним пальцами. Чего нахуй?! * Мысленно, возвращаясь куда-то обратно, в прошлое, до того, как его постигло великое несчастье осознать собственную пидрильность, до больницы, до сигареты, до всей этой мишуры… Все произошло гораздо раньше, в районе первого курса, когда его переебало на эту заносчивую рожу. Где-то в районе биологии, на которой они вместе сидели. Но ладно, может быть, чуть позже, где-то зимой? Перед химией? А может, в три ночи, когда они по вк обсуждали таблицу по анатомии? Костя не знает, он судорожно пытается выловить этот момент, когда дорожка его жизни стала радужной. Ему ж Тодоренко-то и не нравился особо, ему хотелось всечь и оставить синяк на правой стороне лица для симметрии. Объяснить по понятиям, что улыбаться так заносчиво красиво не стоит. А от улыбки его целки, да и не только, мокли по щелчку пальцев. Одним словом, тащите фен. Вон, Конский хвост на него половину первого курса вешалась, юбки покороче надевала, ходила все шушукалась, он ее сраный садоводский или дубровский (а может и вполне себе настоящий) Луи Витон повсюду носил, как послушная собака. (Да не собака он, по сути. Потеряшка по жизни, забитый отцовскими амбициями и огрызающийся, как подросток). Этим стоит объяснить цветной сплит и пирсинг в носу. Шура уродовать себя мог сколько душе угодно, только его, красивого ублюдка, ничего не портило. Карга про таких говорила, хоть мешок картошки на него надень, все равно красавчиком останется. В целом, Тодоренко бесил его своим общением с Задротом и своей какой-то невъебенной космической отстраненностью. Ну знаете, про таких, как он, любят повторять, мол, на своей орбите. Когда он смотрел в эти разноцветные зенки, у него и впрямь складывалось ощущение чего-то космического, внеземного. Что-то из серии далекой-далекой. И кстати об этом. — Не хочешь сходить со мной на восьмой эпизод? — фанючество по «Звездным войнам» Костя перерос давно и прочно, и за новыми событиями, которыми своими кривыми лапами уродовал Дисней, следил отстраненно и постфактум. — В эту субботу, в «Соловей»? Но дело даже не в этом. Шура Тодоренко, который бесил его, да и сам оказывал какие-то совсем неясные сигналы в его сторону, ни с того ни с сего зовет его в кино. — У меня два билета, — шепотом продолжает он, смотря на далекий экран; лектор по биохимии старательно пытается объяснить что-то про образование хиломикронов и транспорт жировой ткани, где-то на дальних рядах слышен негромкий храп Эдика. Лекции в восемь тридцать утра — не по-божески, а при учете того, что долбоебище Кириленко полночи вместе со сраным Пикачу тусили на хате у Серого (которого на кафедре бх не видели с первого курса), вообще удивительно, что эти двое сюда приперлись. Хотя у дерьмоголового сегодня сборы в Фениксе, возможно, чтобы их не проебать, он приехал. Шура фотографирует слайд на разбитый и явно переживший пришествие татаро-монгольского ига телефон. — Ну так что? — Хули я, а не Конский хвост, староста или Задрот? — признавать тот факт, что нить понимания лекции потеряна, не хочется даже самому себе, поэтому Костя упорно пялится бессмысленным взглядом на проекцию слайда. — Они не понимают… Да и канона не знают, а у тебя фото в инсте с эпик-кона со световым мечом, да и Эдик… Эдик блять. Костя душит в себе желание обернуться, перебраться вдоль нестройных рядов кафедры на самый верх, разбудить эту храпящую тушу и поинтересоваться, а какого, собственно, хуя? Нет, дико предъявлять ему за общение с Тодоренко, тому нужны живые люди для взаимодействия, чтоб превратиться из сраного андроида в настоящего мальчика, но… какого хрена Дерьмомозг чешет своим языком? Бакулев хмыкает. Двумордое недоразумение рассеянно стучит ручкой по губам и фотографирует очередной никому не нужный текст. Все равно все презентации обленившаяся в хлам кафедра годами не меняет. Это как на химии, ебучий театр теней, со сменными картриджами в проекторе. — Брат соскочил из-за работы, — Шура аккуратным почерком выводит слова в тетради. — Билет не сдать уже. Не хочу, чтоб пропал, и… Если не хочешь, то… — Да похуй. Во сколько сеанс? В кино он не был где-то с год, а сходить за чужой счет тоже приятно. * — Они просрали концепцию всего канона, — возможно, только возможно, он перебарщивает с громкостью, но блять, кому не нравится — может не слушать его недовольные вопли. — Я уже молчу о том, что у Леи не было никаких способностей к Силе, и что мы видим?! Костя не глядя спускается по скользким заледенелым ступенькам кинотеатра. На улице стоит темень, разрываемая яркими всполохами фонарей, фарами автомобилей и неоновыми вывесками вдоль дороги. Очередной выкрик и шаг приводят к неловкому скольжению и почти падению на задницу. Было б хуево. В любимых-то джинсах… Тодоренко ловко хватает его за капюшон. Воротник куртки неприятно впивается в горло, когда сильные руки ловко берут его в кольцо объятий и не дают соскользнуть вниз, навстречу заледеневшему асфальту. — Нормально? — участливо интересуется хриплый голос над ухом. Выходит как-то странно, почти интимно, как в сопливых фанфиках у Ольки (Круглолицая этот килограмм розовых соплей ему еще в школе скидывала на проверку, мол, чтоб ошибки вычитать). Костя машет головой: видимо, после душного маленького кинозала подобная херня в мысли лезет. — Сойдет, — сплевывая себе под ноги и выуживая из кармана помятую пачку, недовольно бормочет Бакулев. — И руки отпусти, держать больше не надо, а то как пидоры выглядим. Шура подозрительно громко вздыхает, даже забавно, и слишком быстро убирает свои медвежьи объятия, невнятно бормоча что-то при этом. Путь до конца лестницы они проделывают без лишних происшествий. Тодоренко маячит справа, высокой каланчой в ярко-алом пухане и в дебильной шапочке, из-под которой торчат цветные пряди. Он, задумчивый, привычно на своей орбите, лишь вставляет свои пять копеек в разгромную критику Кости — все равно что ветки в костер закидывает. — Эй, амбассадор Красного и Белого, пойдем до Мака, — подталкивая полудурка слева, предлагает Бакулев. — Не ссысь. Я угощаю. — Компенсация за спасение? В его голосе скользит намек на эту раздражающую полуулыбку. Но в глазах, этих глупых цветных зенках, буквально сияет, пылает настоящий огонь смеха. И… Черт, Тодоренко только что пошутил или вселенная схлопнулась? — Компенсация за кино. Не люблю быть должным, — толкая несильно кулаком в плечо, поясняет Костя. — Давай, булками шевели! * Это забавно, но… кажется, все-таки да, все началось с кино, этого отвратительного эпизода «Звездных войн». В тот конец ноября шутки про штаны Кайло Рена пробили дно во всех смыслах, ну и хуй с ним. Полудурок хоть и оставался пришибленным, но с ним неожиданно стало весело. Он с покерфейсом травил лучшие стебные шутки, поносил батю так, что Костя от смеха задыхался, как кретин, перед кабинетом гистологии и потом полпары вытирал слезы. Комратова на него смотрела, как на врага народа, хотя всех пацанов любила. Видать, не всех: поганый Бакулевский характер и его хроническое ерничество на дух не переносила. Да и за матюки тоже по нему проезжалась. Хотя причина могла крыться в том, что она упорно пророчила ему судьбу тезки по фамилии, а сам Костя в кардиологию лезть не просто не хотел, а предпочитал держаться за тридевять земель. Когда каждый альтернативно одаренный в твоей жизни постоянно намекает на подобное, по итогу от такой судьбы начинает тошнить. Спасибо, хоть Айвазян с пропедевтики до него не доебывался. (Хотя что нужно сотворить, чтобы Айвазян до кого-то доебался, остается загадкой. Несчастный мужик появлялся на парах с километровыми мешками под глазами и изредка баловал историями из своей молодости. Кое-кто в больнице поговаривал, что в молодости Александр Андроникович чуть не сторчался со своим дружком и кололся во-о-о-он под той самой кафедрой герычем через ткань штанов одним шприцем со своим товарищем). Но это так, байка для перваков, чтоб заинтересовать и на пропед заставить ходить. Было ли так на самом деле — история умалчивает. — Было, — рассматривая эндометрий матки в микроскоп, шепчет Шура. — Мой брат еще тогда у него учился. За соседним столиком хрустнуло стеклышко препарата, а Эдик изрек неловкое, на всю аудиторию «ой». Комратова суровым коршуном уставилась со своего пьедестала на жертву дня. — Молодой человек?! Эдуард? Дерьмомозг сползает под стол в попытке мимикрировать под пол, не то чтобы идея удачная и от гнева бабульки не спасет, но попытка не пытка. И как эта вампирша только услышала хруст? Обычно же по сто раз на дню переспрашивает и притворяется глухой… — Я нечаянно, — откуда-то у ног Серого откликается Кириленко. С полом слиться не вышло. Олька за соседним столом, рядом с Задротом, прикусывает наманикюренный ноготок. — Плюс пятнадцать дополнительных вопросов на коллоквиуме, — ворчливо объявляет Комратова, возвращаясь взглядом к сканворду под рукой. Ну блять… * На колке эта ужасная женщина до последнего гоняет Костю по всему материалу, будто бы специально выспрашивая что-то из доп. материалов… Учебника Мушкамбарова, например. У дядьки паркинсон прогрессирующий, учебник устарел лет пятьсот тому назад, но нет же блять! Нужно вытащить из него какую-то неебическую хуету и обязательно спросить у Кости. — Четыре, — явно устав пытаться завалить его, выдает свой вердикт Камратова. Левый глаз нервно дергается, и хочется орать в голос. Старая перечница на говно изошлась… — А вот шли бы вы в кардиологию, как ваш тезка, и, может быть, оценка была бы другой… Костя зло шарашит дверью кафедры, сплевывая в темноту старых коридоров смачное: — Сука! Пусть услышит. Другой ответ ей подавай! Да он блять вообще не на том факультете, чтоб на кардио претендовать, чего приелась, ебанашка?! Руки чешутся вытряхнуть из сумки сиги и закурить, вот прямо здесь и сейчас… Только универ не одобрит, да и вообще… Пизды за это получить можно. А он только на втором курсе, и губить репутацию на корню как-то не хочется. — Что, тоже три поставила? — тихо интересуется голос откуда-то справа. Тодоренко, развалившись аки Советский союз, вытягивает в проход длинные ласты. — А ты че тут забыл? — заведенный, как тасманский дьявол из детского мультика, плюется ядом Костя. — В смысле тоже?! Четыре бля, из-за того, что я называю три мышечных слоя, а она требует называть три мышечных ленты. Ленты блять! Кроме нашего паркинсонщика, так никто не говорит! Шура тихо посмеивается и встает со своего места. — Пошли, — тихо произносит он. — Зато ты официально единственный, кто ушел от нее сегодня не с неудом или тройкой. — Ой, иди нахуй, Полудурок. Мне для полуавтомата нужны пятерки. * — Закрыто, — мерзко растягивая гласные, словно жвачку, выдает охранник внизу. — Гардеробщица час назад ушла, у меня ключей нет. — В смысле нет? — культурно уточняет Тодоренко. — В коромысле, — ерничает это подобие человека. — Идите домой как есть. В декабре. В мороз. Заебись. Злость тасманского дьявола темной аурой расхерачивается на половину первого этажа, и возможно охранник улавливает, кто из двоих второкурсников может пойти выломить дверь, а кто поведется на очевидную ложь и пойдет домой в сменке по сугробам. Тодоренко выходит в предбанник и хмуро смотрит на освещенную ярким оранжевым светом дорожку перед универом. — Ключи. Где? — с максимально вежливой интонацией, на которую сейчас только способен, спрашивает Костя. Дверь-то выломать дело пяти секунд, у него удар с тхэквондо поставлен верно. Расплачиваться за имущество попорченное не хочется. Да и Карга узнает, будет на мозг капать. Охранник с неохотой достает мелкие ключи из нагрудного кармана. Выскочить в предбанник оказывается делом пяти секунд. — Куда?! — шипит Костя. Тодоренко моргает, медленно, заспанно, по-кошачьи как-то. — Домой, — бестолково бормочет Шура и нараспашку открывает двери корпуса гистологии. Декабрьский злой мороз больно кусает кожу и тянет по ногам. Костя чувствует, как коэффициент злости у него возрастает до небес и пробивает потолок с шумом. — Долбоеб, — хватая это недоразумение за ворот халата и втягивая с шумом обратно в предбанник корпуса. — Куда блять в этом?! — Говорю же, домой, — растерянно хлопая разноцветными зенками, повторяет Тодоренко. — Охранник же сказал, что раздевалка закрыта и ключа у него… — Охранник — ебанат, — игнорируя этого самого ебаната за своей спиной, ворчит Бакулев, втаскивая Серединку на половинку в теплые объятия здания. За собой, вниз по ступенькам, к раздевалке. Шура, как полагается послушному ребенку, не отстает, маячит сонной каланчой за спиной и бестолково путается в ногах на лестнице, чуть ли не падая. — А как?.. — Без как, одевайся нормально и шуруй в свою мудову-даль, — шипит Костя, подпрыгивая на одной ноге и натягивая сапоги. — Ты бы серьезно поперся до дома в минус десять в тонком халате, майке и кроксах?! Костя, конечно, знает, что Тодоренко альтернативно-одаренный мудила, но не до такой же степени. — Да? — Пизда, Шура. * То, что Тодоренко живет где-то в за МКАДом, ни для кого не секрет. Шура вяло перебирает ногами, месит зимними конверсами московскую слякоть, состоящую на пять процентов из снега и на девяносто пять из соли и всякого рода посыпок. Красная Площадь переливается яркими новогодними гирляндами. Начало декабря как-никак. Поставили уже огромную елку рядом с Охотным рядом, скоро нормально украсят. Карга первого января стопудово потащит гулять сюда, по традиции, мать его. Костя хмыкает и выпускает в холодный морозный воздух струйку сизого дыма. — … можно? — Че? — Хуй через плечо, — с полуулыбкой отвечает Шура. Бакулев аж дымом давится и больно бьет это недоразумение в плечо. — Можно затянуться? — Камратова так сильно тебя доебала? — останавливаясь у входа в метро и передавая сигарету из замерзших пальцев в теплые руки Тодоренко, ерничает Костя. — Или хороший мальчик подался на темную сторону? — Типа того, — глубоко затягиваясь и тут же закашливаясь, выдает Половинчатый. Он морщится, сплевывает слюну под ноги. У него глаза слезятся, он хватается за плечо Бакулева, сжимает толстую ткань Адидасовской куртки. — Блять, жесть какая, — откашлявшись, тянет и он и тут же вновь подносит сигарету к губам. Затягивается забавно, ни разу не эстетично, как школота какая-то. Костю пробивает на тупое ха-ха. За таким Тодоренко наблюдать весело. — Ты это, потом жвачку пожуй, — не сдерживая глупое хихиканье, подтрунивает он. — Дать? С ментолом, чтоб батя не засек. Шура шмыгает носом и после третьей, более или менее удачной затяжки возвращает сигарету законному владельцу. Лицо у него почему-то до пизды довольное. * Зимняя сессия выпадает на конец января и сразу в виде трех пиздецовых экзаменов. Гиста, бх, ну и физа как лучик адеквата во всем этом деле. Все каникулы пошли по пизде садовой подготовкой. Олька жмется рядом и нервно пролистывает все препараты по гисте на телефоне, зубы у нее натурально стучат, она загибает пальцы после каждого заходящего в кабинеты и выспрашивает какие билеты у кого были. — Остался самый пиздец, — щеки у нее раскраснелись, а вид такой, словно с минуты на минуту в обморок ебнется. — Костя! Там Камратова. И Мушкамбаров. Нам… — Хули нам пиздец? У нас колки все сданы, — скользя взглядом по толпе в белых халатах и устраивая руку на маленьком покатом плечике Уравиной, бормочет Костя. Ну ладно, долбо-трио не пришли, что ожидаемо. Серого вообще до гисты даже не допустили. Эдик идиот, реально в мозгах одно дерьмо, хоть бы явился, может на тройку бы и наболтал. Денис туда же… Ну ладно, Денис тупой, его, может, Катька или Шиназян на февральских каникулах подтянут… Где блять носит Половинчатого? — Кость? — не унимается Круглолицая. Да еб твою, Уравина! — Хлопнись перед преподом в обморок, говорят, за это три ставят, — зло бросает Бакулев. — Двумордого не видела? Олька разом вся собирается, становится вся какая-то сосредоточенная. Непонятно, правда, из-за вопроса про Шуру или после информации про обморок. Эта пизда с ушами-то не готовилась, на плюшках с Задротом и Старостой каталась. Задрот умный. Илья сдаст все во чтобы то ни стало. Тимур тоже не тупица, небось выучил все билеты еще в декабре… — Нет, не видела, — пищит она. Кто-то из организаторов экзамена громко объявляет фамилию Ольки на весь коридор, приглашая в аудиторию к Мушкамбарову. * Тодоренко мелькает на физе. Его алый пуховик появляется и исчезает в разномастной толпе. На биохимии повтор ситуации с гистой. Ни ответа ни привета, в вк он не появляется. В целом ситуация подозрительная. Ибо никто ничего не знает. Даже староста… — Звоню ему пятый день, — первого февраля бойко и недовольно оповещает Идольбаев. — Если увидишь — передай, что у него три задолженности и ему нужно исправлять все экзамены за три месяца. — Чего? — Деканат сократил срок исправления академ-задолжностей с шести месяцев до трех, — Тимур протирает очки краем шарфа. — Костя, и ты не мог бы не курить? — Идальбаев? — А? — Соси на, — демонстрируя фак и разворачиваясь в привычной слякоти на носках ботинок, огрызается Костя. * Домой к Тодоренко заваливаться без предупреждения — идея изначально из разряда ебанистической, но когда подобное вообще останавливало Костю? Приехать за три пизды колено к человеку, который стоически игнорирует его, старосту и учебу весь январь? Да как нехер делать. Косте-то плевать на Двумордого. Вылетит и хуй с ним, может, Олька с платки на его место подтянется, кто знает? Сидя в неотапливаемом вагоне электрички, Бакулев рассуждает о чем угодно, кроме очевидного. Ехать к человеку для того, чтобы сказать, как ему, собственно говоря, наплевать на него и его судьбу — глупо. Но игнорировать с нихуя — тоже не дело. Пропадать так сразу. Причем никто ж не в курсе. Илья, и тот, зенками хлопает и говорит, что на телефоне одни гудки в никуда. Так что до чужого дома в частном секторе, со станции, Костя несется по сугробам, нечищенным дорогам, загребая снег длинными ногами. Пизды б местной администрации прописать за неуважение к гражданам, только чужие нечищенные тропы — явно не проблемы Кости. Он тормозит почти у самой цели. Замечая среди двухэтажных домов, заснеженных сугробов и грязной слякотной дороги алый пуховик. Тодоренко в поте лица чистит снег у въезда. Дальше Костя и не думает. Прет по инерции на реактивной тяге. По итогу опрокидывая патлатое недоразумение в ближайший сугроб в человеческий рост. — Баку… — Че блять Бакулев? Девятнадцать лет уже Бакулев, ты хули, мудила, пропал?! — прорывает его основательно и непонятно с чего. Орать не планировал. Так, врезать для профилактики. Только в груди жжет больно неясная обида. Непонятно за что, как у бабы какой. — На экзаменах тебя нет! Дозвониться невозможно! Ты… — Тише! — зажимая варежкой рот и пытаясь выбраться из неудобного положения, шипит Шура. Он вошкается в мягком снеге, больно пинается ногами, хрипит и отпихивает Костю от себя как умеет. Только Костя — пацан с разрядом по боевым искусствам, и скрутить в захвате домашнего нежного мальчика ему как нехуй делать. Тодоренко хоть и высокий, как ебаная шпала, и сильный, только вот драться и вырываться не умеет. Возятся они в снегу недолго: железная дверь ворот открывается, и наружу выглядывает миниатюрная женщина. Костя видит только рассыпавшиеся по покатым плечам пепельного цвета волосы и шубу из какого-то кошака. У Карги подобная была. Поддельная, естественно. А тут, видать, настоящая. — Что?.. — Мам, — абсолютно непринужденно и как будто все идет по ебучему накатанному плану, улыбаясь выдает Тодоренко. — Это Костя, мой одногруппник… У нас традиция валять друг друга в сугробе. Каждый февраль. Чего? — Драсте, — на автомате выдает Бакулев, поправляя съехавшую шапку. У нее мягкие черты, округлое личико и взгляд испуганной лани. Она задумчиво кивает, будто бы своим мыслям. И в этом жесте чудится весь Тодоренко. Со своей отшибленной орбитой. Так вот в кого он такой чудной… — Мы скоро придем, — Шура улучает момент и ловко выбирается из-под прихеревшего Кости. * — И что это блять было? Шура выглядит впервые настолько ошарашенным. На втором этаже дома полы с подогревом, в комнате Тодоренко легкий бардак, но не критично. Джинсы с игрового стула убрать, чашки с подоконника в мойку снести — и красота будет. Он стоит посреди комнаты в клетчатых широких штанах, в уляпанной алой краской майкой с Чудо-женщиной и являет собой образец потерянного подростка, даже как-то весь боевой пыл теряется. — Тебя нет месяц, ты не приходишь на экзамены, — почти кричит Костя, и плевать, кто их услышит. — Ты блять игнорируешь звонки, хочешь сука чтоб тебя из уника вышибли? Ты че делать будешь, ебланище?! Шура делает шаг назад, другой, пока не упирается спиной в спинку игрового кресла. Он часто-часто моргает и бессильно разжимает кулаки. Челюсть напряжена, и кадык нервно дергается. Его хочется добить. Какая-то часть, извращенная, темная, хочет, чтоб Тодоренко в ноги упал и извинился за свою пропажу. За то, что на звонки не отвечал. Глупо, конечно, и… Шура неожиданно всхлипывает. * Его натурально трясет. Но больше он не издает ни звука, только медленно сползает куда-то на пол и весь сжимается в комок, словно в ожидании удара. А дальше… Дальше на Костю рушится целая стена из чужих невысказанных слов, где «прости» — несущая конструкция рядом с саморазрушением. И неуверенность, и тотальное непонимание будущего, и осознанное выгорание, мол, не мое, не понимаю чего поперся, а учиться еще четыре года. Предметы валятся и валятся, все просто ужасно, плюс чьи-то ожидания, улыбающиеся родственники, что говорят, мол, будет еще один врач в семье, и все как один, как попугайчики повторяют: рады, что тебе интересно. Шура то, Шура се… Шура, переведись на лечебный, Шура, будь как братья. Шура, а давай в педиатрию переведешься, как Никитка? Только не как Дима, слышишь, Шура? Шура, Шура, Шура… Шура, зачем тебе этот мед-проф? Шура, семья ожидает другого. Шура, а кем ты станешь? — Да не знаю, кем я стану! Шура, Шура, Шура… — Не могу, не понимаю, чего я хочу, — шепчет он под конец. Голос дрожит, как после длительной истерики. Он зарывается пальцами в разноцветные волосы. — Просто… я на физиологию явился пустой, как будто ложкой для мороженого выскребли. Волков стоит, орет на меня, а я… Ничего не чувствую. До биохимии не допустили, я Родине ни один колок не сдал, и все тесты почти по нулям. А гистология… Шура машет рукой. Широкие плечи подрагивают, и становится… мерзко. От самого себя по большей части. Мерзко из-за поведения своего, ора. Надуманности. Мерзко от чужого давления на Тодоренко. …не понимаю, чего я хочу. Слова больно стучат набатом в голове. Костя выдыхает через рот и садится рядом на теплый пол, неуверенно устраивая руку на плече Половинчатого. Тот словно ждал этого момента с самого начала: льнет к скупому физическому контакту, прячет лицо в изгибе чужой шеи и сжимает в руке темный свитер Бакулева. — Ты только соплями его не уляпай, — мягко поглаживая разноцветные патлы, тихо просит Костя. — А то на химчистку разоришься. Негромкий смешок кажется вполне неплохим ответом в данной ситуации. * — И ты решил, что если тебя вышибут это будет топ вариантом? — Ну да. План гениален, сука, и точен, как швейцарские часы. То, что родители узнают и будет пиздецовый скандал, Шура явно не подумал. — Почему мед-проф? — открывая окно нараспашку интересуется Костя. — Пример терапевта из поликлиники и педиатра оттуда же у меня есть, я подумал, что хочу в лабораторное дело, чтоб с пациентами поменьше контактировать и с людьми в целом, — Половинчатый морщится и забирается на подоконник. — Дай покурить? — Дай — уехал в Китай и сказал: никому не давай, — вытряхивая вторую сижку из пачки дразнится Бакулев. — На, ушибленный, успокойся. Шрам на половину симпотного личика покраснел, кожа на нем, наверное, ненормально горячая и… Тянет прикоснуться к ней, да не время. Костя пинает эту мысль ссаными тряпками в угол сознания. — Батя наседает, что я должен доучиться кровь из носу. А я… Тодоренко глубоко затягивается и в этот раз даже не закашливается. Курит он сука эстетично. На фотик хочется запечатлеть и сохранить на долгую память. Ну так, по приколу, потом на шестом курсе понтоваться и говорить, мол, помнишь ты ныл, что не вывозишь. Мысль о том, что Шуре хватит духу самому забрать документы он даже не рассматривает. — Давай так, — Костя усаживается на подоконник рядом и стряхивает снег в белое снежное небытие. — Есть вариант, что будешь делать, когда дашь по съебам из уника? Шура задумчиво чешет нос и опасливо прислушивается к шагам за дверью. Нет, маман его явно сюда не заглянет. — В кулинарный? Костя задыхается от смеха. * Они говорят долго и много, аж до вечера. Акт психологической помощи и словами через рот не Бакулевский конек. Его это… за три пизды колено приехать и трынды дать. Как выяснилось словами тоже может общаться. И продуктивно. Тодоренко подотпускает. Причем настолько заметно, что он возвращается к состоянию холеного расслабленного гандона с эстетичной рожей принца на белом коне. Его к мозгоправу, по-хорошему. Только Шура психотерапию игнорирует, как класс. Шутит, что с собой ничего не сделает и обещает быть на связи. Что придумает, что делать, что будет держать в курсе, что… теперь без выкрутасов. На первую запись на пересдачу он не приходит, в принципе, как и на начало четвертого семестра. В начале второй недели звонит из больницы и… Резьбу Косте срезает настолько, что в подмосковную больницу он уезжает прямо с пары по пропедевтике. Айвазян сверлит его взглядом, но молча отпускает. Может чувствует на интуитивном уровне, а может… Да не важно. До указанного адреса Костя доезжает за час потратив на такси сраные полторы тысячи, и гори этот медленный уебок в аду. Проходная, бахилы, быстро-быстро, на третий этаж. В голове мысли отчего-то поганые. Он все ждет что внесется в палату, а у Тодоренко все вены забинтованы и сам он чуть ли не в смирительной рубахе будет валяться. По итогу в палату, запыхавшийся он врывается с шумом растолкав двух, не ожидающих такой подставы, медсестер. Тодоренко обнаруживается лежащим на старой койке, с катетером в руке и перебинтованным правым боком. Он сонно и растерянно поднимает заспанные разноцветные глаза и имеет толику совести спросить. — А ты чего?.. — Хуй через плечо, — почти рычит Костя. Он обливается потом, ему жарко, он ненавидит весь мир и Шуру в тройном мать его размере. — Ты че блять с… — Молодой человек, вы крайне не, — занудничает дедок с соседней кровати, на что Бакулев рассеянно машет ладонью. — Хам. * — А сказать по телефону, что тебя, ебланище, с аппендицитом забрали, не судьба? — стоя на морозе ругается Костя. — Я сказал, только ты еще до этого трубку бросил, — меланхолично откликается Тодоренко жадно заглядывая в полупустую пачку сигарет. — Поделишься? На улице смеркается, часы посещения скоро кончатся и надо будет валить обратно. Как-то объяснить Карге где и как он пропадал, ну и в общем… — На держи. Да ближе блять наклонись, я не кусаюсь, — со смехом выдыхает Костя, зажав сигарету между губ. — Ниже! Тодоренко склоняется к нему, близко-близко, почти касаясь носами. Смотрит забавно сосредоточенно, на кончик своей сигареты и на зажигалку, что проживает свои последние часы жизни в Бакулевских пальцах. Февральский ветер завывает, забирается прямиком под расстегнутую куртку, а тонкая майка ни разу не способствует сохранению тепла. Шура трет тыльной стороной ладони, покрасневший на морозе нос и громко шмыгает. Костя раздраженно прокручивает колесико покоцанной зажигалки и та — о чудо из чудес — наконец выплевывает хилый огонек. Хватает на то, чтобы поджечь собственную сижку, но не сижку Тодоренко. — Да похуй. Давай по-цыгански? — мягко спрашивает он. — Не в первый же раз уже… И отказать как-то не выходит. Болезный он, врач еще сейчас если застукает его сбежавшим из палаты и стоящим с сигаретой на морозе, пизды даст. И сестре настучит. Или братьям. Тут непонятно кому хуже. Главное, чтоб не ебанутому батьке или маме. Костя пожимает плечами и затягивается. Делиться сигаретами не любит, у самого мало, сам по углам шкерится от Карги, та если прознает отпиздит знатно. Костя знает. Она может. Тапком его после прогулов на первом курсе била недолго, но больно, а шуму было, что соседи ментов вызвали. С кем не бывает? Шура перехватывает сигарету из его рук своими длинными бледными пальцами, откидывается затылком на кирпичную кладь больнички и делает неглубокую затяжку. Как будто на пробу. Аж глаза прикрывает… Ресницы трепещут. Они у него длинные, как у бабы, густые. Костя хочет провести по ним пальцами. Чего нахуй?! Сердце сжимается от одного вида такого Шуры. Его хочется касаться, обнять, к груди прижать. Как бы сопливо ни звучало. И осознание это, такое сука яркое, неожиданное, что себе подзатыльник хочется дать. — Ты… чего притих? Костя становится рядом, близко-близко и ерошит жесткие непослушные волосы, пытаясь смириться со своим неожиданным озарением. — Ничего, — рука у него в миллиметре от руки Половинчатого, так и тянет коснуться, хоть мизинчиком. Снова получить этот контакт. — Бесишь меня. Или отмотать мгновения, стоять нос к носу раскуривая сигареты на морозе. Шура тихо хмыкает, а потом… несмело так, аккуратно, почти невесомо переплетает их мизинцы между собой. Руки у него прохладные, а улыбка не загадочная, а словно вопрошающая: можно? Конечно можно. Этой роже все можно. Костя быстро обхватывает его руку своей тянет на себя и всего на один жалкий миг, абсолютно не по-пацански прижимается губами к губам Тодоренко. Мокро из-за слюны, неловко из-за того, что они сталкиваются носами, зубами… Шура ловит лицо Кости ладонями, обнимает, поглаживает щеки и превращает детский наивный поцелуй в нечто взрослое, более мокрое, горячее. Он лезет языком в рот, проходится кончиком по небу и кромке зубов, вырывая из груди Бакулева жалкий, абсолютно невнятный стон. Костя нагло лезет руками под чужую куртку обнимает за талию и… — Больно, — морщится Тодоренко, делая спешный шаг назад. Он покачивается будто пьяный, будто в трансе, такой… Шалый, с поблескивающими от слюны губами. Он выглядит невероятным заинтересованным и таким живым, почти впервые, на памяти Кости. — Все хорошо, — улыбаясь словно секунду назад не он пищал от маленького прикосновения, скороговоркой выдыхает Шура. — Ты сам… В порядке? Конечно блять. Только что он засосался на углу больнички с парнем, которого полтора года считал своим просто хорошим приятелем… — Нет, — и это провокация. Костю пробивает на тупое по своей сути ха-ха. До Шуры доходит удивительно быстро. — Пидора ответ.