Нечто. Кошмар из ниоткуда

«Как сторож чуткий и бессменный,

Во мраке ночи, в блеске дня —

Какой-то призрак неизменный

Везде преследует меня…»

© Константин Михайлович Фофанов, «Призрак», 1886

— Так, что вы говорили, гражданин учёный, по какому вопросу хотели обратиться? — спросил глава администрации.       Филимонов долго и подробно рассказывал ему про НИФ, про их цели, про Киселёвых и про полтергейста Аттилу. И когда администратор полностью выслушал его, то равнодушно сказал: — Послушайте, вы, может быть, удивитесь, но я далеко не первый раз слышу эту информацию. — Раз так, почему тогда до сих пор не предпринимаете никаких мер??? — резонно вопросил Филимонов. — Доказательств нет, — коротко ответил чиновник.       Услышав эти слова, профессор побагровел. — Говорите, нет доказательств? — нервно дёргаясь, спрашивал он, доставая из портфеля Масленко полтергейстные записки и раскладывая папки с ними на рабочем столе. — Если это недостаточно тянет на доказательства, тогда что вам, Павел Петрович, ещё нужно?!       Едва увидев «художества» барабашки, Градов недоверчиво ухмыльнулся и мрачно рассмеялся. — Ох, терпеть я больше не в силах этот Лодейный Бор! Прескверная деревушка! Я сам оттуда родом, к сожалению, и теперь в стенах моего дома обитает эта сумасшедшая старуха, Варвара Власовна, клятая ведьма!.. И Киселёвы мне эти пару раз звонили, слёзно умоляя приехать. Да это у них махинации такие! Мошенники они стопроцентные, говорю же вам! А вы всё ведётесь на чьи-то скверные провокации и бездарно тратите драгоценное время (отнимая в том числе и моё собственное!), покорно бегая послушной собачкой на чужом лживом поводу! — Вот оно как? — поинтересовался Филимонов и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Представляю вашему вниманию аномальные артефакты, собранные и добытые экспертами нашей организации! Существование полтергейста в Лодейном Бору — это факт, Павел Петрович, но в первую очередь это результат многолетних и кропотливых научных исследований! («А вы складно перевираете факты, профессор», — невольно подумал Масленко с некоторым восхищением.) Взгляните, пожалуйста…       Но упрямый госслужащий был не преклонен, и попытки его убедить не увенчались успехом даже у прожжённого и умудрённого годами учёного. — Постыдились бы хоть чушь откровенную на старости лет пороть, господин профессор! Не к лицу в вашем возрасте, в конце концов! Да вы сперва предоставьте заключение графологической экспертизы, что эти каракули не подделка! Когда учёный, в вашем случае якобы учёный, говорит, что из воздуха падают бумажки с надписями, лично для меня этот учёный просто-напросто не существует! Для меня это такой же шарлатан, как чёртовы экстрасенсы, или те, кто говорит, мол, прилетели инопланетяне, пришельцы, НЛО, летающие тарелки, какие-то зонды, понимаете ли!.. Ну где настоящие, вещественные доказательства, чёрт подери, кроме бумажек?! Вообще, я должен сказать, что подобные надписи, к тому же сделанные подобным почерком, можно впрочем встретить и на заборе! Вы меня что, держите за идиота какого-нибудь или дурака, что ли?! Ну не замешаны тут никак эти ваши, как их, мистические барабашки!       Смиренно и стоически прослушав эту яростную тираду закоренелого скептика, Филимонов спокойно задал риторический вопрос и сам же на него ответил с разочарованием: — Вот знаете, чем я разочарован? Когда учёный говорит: «Я не верю», он автоматически ставит на себе крест как человек науки. Спрашивается, почему? Потому что учёный либо знает наверняка, либо не знает вообще, либо сомневается, иначе это уже лжеучёный тогда. Верить, не верить — пожалуйста — в церкви! — Владимир Геннадьевич, давайте уже закроем эту абсурдную и высосанную из пальцу дискуссию, которая яйца выеденного не сто́ит, я даже больше общаться с вами на подобные темы не желаю, а мне ещё граждан принимать до самого вечера, слушать, понимаете ли, пустые кляузы простых смертных, — устало высказался Градов с нескрываемым высокомерием и напыщенным презрением.       Филимонов злостно встал со стула и направился к выходу, громко сказав себе под нос: — Придурок… — Не понял… Что-что, простите?.. — спросил его вдогонку администратор. — Что слышал, молокосос сопливый! — не сдерживаясь, выпалил разозлённый профессор. — Всё ты понял, дубина стоеросовая! — Вы у меня смотрите, Владимир Геннадьевич, — укоризненно сказал Градов, будто общался с нашкодившем ребёнком. — Так и быть, на этот раз я вас отпущу без проблем, но впредь подобные выходки вам даром не пройдут. Будь сейчас Союз и кто-то другой на моём месте, немедленно бы вызвали чекистов и они бы вас расстреляли к чертям собачьим. Вообще-то, по-хорошему я давно должен арестовать всю вашу весёлую компанию. Во-первых, за мошенничество, часть 2 статьи 159 УК РФ. Во-вторых, за оскорбление представителя власти при исполнении служебных и должностных обязанностей; а это уже другая статья, 319-я. Как бы эти деяния караются. Уж в таком случае вы от императивных санкций не отвертитесь, потаскаю я вас по судам… А там погляди, и областную прокуратуру на уши поставлю… Нашлись ишаки девиантные, козлы отпущения… — Ба, ты смотри, а… Ах ты ж, сукин сын, чинуша какой выискался! — в бешенстве взревел Филимонов. — Сопляк вонючий! Я вот щас тя потаскаю — на аномальные зоны! Да тебе б титьку сосать, а не сельскими округами ведать, говнюк доморощенный! Ты ж пороху-то не нюхал, у тебя ещё молоко на губах не обсохло… — А не выдворить бы нам этого паршивого негодяя взашею? — кивнул охраннику молодой чиновник. — Ну а вам, Дмитрий Андреевич, лучше не якшаться с этим чокнутым на голову стариком! Студент называется, ё-моё… — Пойдём дальше работать, Масленко, — прошипел Филимонов. — А этот засранец пусть посидит, да подумает, что и как в этой жизни…       Исступлённо и с напускной демонстративностью хлопнув дверью, Филимонов вместе с Масленко спешно покинул кабинет сельского администратора. — А фы снали, што Ирка, Кизелёва которая-то, замая назтоящая шалава?! Да об сей презловутой шлюхе уше фзе деревенския мушики долдонят з утра до ночы! — шепеляво крикнула вслед уходящим неугомонная Тамара Ефимовна Сладкова на весь коридор.       Перед тем, как выйти из администрации, Филимонов спросил у охранника возле двери, где находится тамошний архив.       Архив располагался прямо в покосившимся и облупившимся от времени здании бывшего краеведческого музея на перекрёстке улиц Куйбышева и Чернышевского, закрытого после распада Советского Союза, когда отгремели лихие девяностые. Полусонный сторож по требованию профессора провёл НИФовцев в кабинет заведующей архивом. Как только дверь открылась, перед исследователями показалась миловидная женщина около тридцати пяти лет со строгим выражением округлого лица, сидящая за письменным столом с бумагами. — Здравствуйте, меня зовут Филимонов Владимир Геннадьевич, а это мой секретарь Масленко Дмитрий Андреевич, — заговорил профессор. — Мы являемся представителями Научно-Исследовательского Фонда сверхъестественных происшествий и паранормальных явлений и расследуем аномальное явление, которое уже около четырёх лет бушует в доме семьи Киселёвых из деревни Лодейный Бор. В выездной состав нашей экспертной комиссии также входят профессионалы в своих ремёслах Арефьев Богдан Степанович и Кравец Анатолий Борисович, которые не могут присутствовать на месте в данное время, так как заняты организацией, координированием и оказанием необходимой квалифицированной психологической и медицинской помощи пострадавшим при воздействии полтергейстной силы. Мы только что вернулись с приёма у главы местной администрации Градова Павла Петровича, однако он не стал нас слушать и прогнал восвояси, ссылаясь на нехватку времени… Поэтому нам для осуществления исследовательских работ необходим доступ к архивной картотеке, связанной с историей Лодейного Бора. — Я вас поняла, — вошла в положение заведующая архивом Инна Игоревна Ярцева. — А на Пашу, неразумного, не обижайтесь. Ещё молод и глуп паренёк. Пока Советы существовали, он в архиве практиковался стажёром, а как только государство развалили, его назначили территориальным управляющим. Архивариус из него, конечно, на редкость хреновый, на зато юристом он стал отменным и в формальной казуистике шарит получше меня с вами, ведь недаром с отличием окончил калужский факультет ВИУРЮ. Градов всегда слыл конфликтным и ненавидел свою деревню, в которой родился. Так он сам как раз из Лодейного Бора! — Да-да, конечно, мы в курсе, он нам говорил, — подтвердил Масленко. — Итак, прошу за мной, пожалуйста, проходите, — сказала Ярцева и повела исследователей в архивный зал.       Архивный зал представлял собой узкое помещение с низким потолком. Но при этом количество документов в нём поразило Масленко как будущего архивоведа. Где-то в центре зала Ярцева привела НИФовцев к очередному из многочисленных хранилищ и достала из ящика с верхней полки пыльную папку, на которую была приклеена бумажка с надписью «ИСТОРИЯ СЕЛЬСКИХ ПОСЕЛЕНИЙ ЮХНОВСКОГО РАЙОНА». Оттуда она извлекла учётную книжку, посвящённую истории населённых пунктов окрестностей села Золотово, и с предупреждением сохранять целостность архивного документа вручила её Филимонову. Немного покопавшись в оглавлении, профессор добрался до буквы «Л» и нашёл в разделе данной литеры нужное поселение. — Итак, краткая справка, — принялся читать он: — «Первое упоминание и административный статус по доекатерининскому административно-территориальному делению деревни Лодейный Бор доподлинно неизвестны. Равно как и нет каких-либо сведений об этимологии названия населённого пункта. После губернской реформы 1775 г., проведённой императрицей Екатериной II, деревня относилась к Золотовской волости Юхновского уезда Калужской губернии. В 1929 г. Лодейный Бор вошёл в состав новообразованного Юхновского района Сухиничского округа Западной области РСФСР. В связи с упразднением в 1930 г. вышеупомянутой административно-территориальной единицы Юхновский район со всеми соответствующими населёнными пунктами стал подведомственен Смоленской области в 1937 г. В октябре 1941 г. территория Лодейного Бора была оккупирована немецко-фашистскими войсками и полностью освобождена солдатами РККА к марту 1943 г. 5 июля 1944 г. Юхновский район со всеми соответственными населёнными пунктами вошёл в состав вновь образованной Калужской области. В настоящее время деревня относится к Золотовскому сельсовету». — Население Лодейного Бора составляет тридцать пять человек в соответствии со Всесоюзной переписью населения 1989-го года, — дополнила Ярцева. — Всего в деревне находится сто шестьдесят жилых домов, без учёта сельхозпостроек и прочих нежилых строений. Кроме того, её также опоясывали две улицы — Розы Люксембург и Клары Цеткин. В 1955-м году улица Розы Люксембург стала улицей Лазо, а улицу Клары Цеткин переименовали в улицу Дмитрия Фурманова. На Лазо располагаются дома с 1-го по 77-й, а на Фурманова — дома с 78-го по 160-й. В начале девяностых годов обе улицы упразднили.       Филимонов кивнул и продолжал чтение: — «Дом №66 ранее числился жилым строением по ул. Лазо (бывш. ул. Розы Люксембург). Построен приблизительно в 1908–1909 гг. Имена автора проекта и первоначального архитектора доподлинно неизвестны. Материал постройки — дерево. Этажность — три этажа с центральной башенкой. Архитектурный стиль — псевдорусский с элементами неоготики. Декоративные украшения — высокие стрельчатые окна на третьем этаже и резные окна на первом–втором этажах. Дополнительное оснащение — несколько печных труб. Первоначально в здании располагался знаменитый Лодейноборский жёлтый дом для умалишённых, ранее известный на всю округу как «Калужский дом скорби». В 1917 г. со свержением монархии, ознаменовавшимся приходом к власти большевиков, дом был закрыт и переоборудован в общежитие для рабочих совхоза «Ленинский Октябрь». После реорганизации совхоза там находились сельская школа и стационарный медпункт. В связи с оккупацией территории деревни Лодейный Бор войсками вермахта в октябре 1941 г. бывший дом скорби использовался совсем не в мирных целях — в занятых помещениях разместилась специальная радиостанция шифровки и прослушивания, которую в декабре 1941 г. сменила подчинённая нацистскому институту «Аненербе» секретная полевая исследовательская площадка под кодовым наименованием «Зиккурат». Согласно рассекреченным документам, её основная деятельность заключалась в исследовании различных мистико-оккультных практик и возможностей военного применения паранормальных явлений, а также в постановке разнообразных бесчеловечных опытов над людьми, противоречившим всем возможным международным конвенциям. Однако иноземные выродки мало того что ставили нечеловеческие эксперименты над специально похищенными ни в чём неповинными мирными местными жителями Лодейного Бора и окрестных селений, так они ещё и подвергали ужасающим пыткам, суливших только смерть после немыслимых страданий, стариков, мужчин, женщин и детей. Большинство женщин немецкие изверги обрекли на жесточайшее физическое и сексуальное насилие, всячески документируя процесс издевательств и последствия кровопролития (некоторые подобные фотографии есть в распоряжении архива). Безумные зверства заклятых врагов до сих пор поражают крайней жестокостью и носят невероятно извращённый характер. По данным Совинформбюро, всего за 2 года нахождения гитлеровских изуверов в стенах дома №66 от их рук погибли насильственной смертью более 4000 человек, будучи зверски замученными, а также около 600 людей пропали без вести. В марте 1943 г. территория была полностью расчищена от захватчиков усилиями отважных бойцов Красной армии. Спустя год после восстановления разрушенной деревни, в доме №66 на протяжении 20 лет функционировала туберкулёзная лечебница. Последняя организация, занимавшая дом №66 до его конечной эксплуатации, — пионерский лагерь «Угорский», подведомственный ВПО им. Ленина. В 1980-х гг. здание сильно обветшало, из-за чего было заброшено, и по сей день никак не эксплуатируется. На протяжении долгого времени оно служило ночлежкой для бездомных, а также привлекало разных фотографов, наркоманов, сектантов, мародёров и других сомнительных неблагонадёжных личностей, которые устроили там небольшой пожар в середине 1990-х гг. В следствие данного факта дом №66 перешёл в муниципальную собственность в соответствии с постановлением администрации Золотовского сельсовета. В целях недопущения на объект посторонних лиц ревизионная комиссия во главе с Ярцевой И.И. из гор. Юхнов в ноябре 1995 г. обследовала дом, выявила аварийное состояние и приняла меры по ограничению доступа в здание. ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ ПОМЕТКА: среди лодейноборчан дом пользуется плохой репутацией, якобы на этом месте происходят не поддающиеся научному объяснению события».       Закончив прочтение, он вместе с ассистентом деловито уставился на архивистку. — Всё правда, — поддакнула Ярцева грустно и удручённо. — Надеюсь, вам не надо хоть смотреть на фотографии растерзанных людей? Они действительно присутствуют в нашем архиве, но, поверьте мне на слово, лучше вам этого никогда не видеть! Я сама не понаслышке знаю, какие чудовищные зверства творили эти треклятые душегубы, гореть им в аду! Мою троюродную бабушку, Бозыленко Лидию Осиповну, уроды-фашисты насмерть забили металлическим прутом, упиваясь невыносимыми страданиями, и вывесили её измученное тело на всеобщем обозрении, потехи ради. Для этих абсолютных чудовищ, проклятых извергов, поганых тварей что славяне, что евреи были просто убойной скотиной, а не людьми… Истребляя нас как зверей, фрицы думали, что это делает их высшей расой, так называемыми арийцами… А что насчёт дома, я правда руководила той самой ревизионкой как председатель, когда мы обследовали это чёртово место. Оно и так-то выглядит безумно мрачно, а когда узнаёшь его зловещую предысторию, ещё больше погружаешься в эту ужасную атмосферу. Меня удивляет факт, как оно за столько лет не разрушилось и его давно на брёвна не растаскали. А ведь дом, на минуточку, деревянный! Внутри, конечно, разруха жуткая! Но всё же видно, будто там кто-то до сих пор живёт. Под полом первого этажа нам удалось обнаружить большой каменный подвал, протянувшийся по всей площади дома. Мы осмотрели башенку, правда добираться до неё нам пришлось с трудом, так как на третьем этаже в нескольких помещениях частично обрушен пол. А энергетику прошлых лет все мы прочувствовали на собственных шкурах. Градов, который тоже входил в нашу комиссию, рассказал мне по пути назад, как его якобы кто-то резко схватил за плечо в одной из дальних комнат, хотя в тот момент в помещении не было никого постороннего, отчего он испытал дикий иррациональный страх. Мне самой не по себе как-то стало, едва я вошла туда, но когда мы выехали прочь, всё напряжение сняло как рукой. Впечатления от этой гнусной поездки остались самые мерзкие. Ведь там обитало (а может быть, обитает до сих пор, кто знает) само Зло. Рабочие, которые заколачивали окна, вообще в баню ходили и в церковь, потому что постоянно ощущали в доме необъяснимый и неконтролируемый ужас на грани с нервным срывом, что достаточно долго преследовало их и смылось только с посещением святых и оздоровительных мест. Поэтому члены моей комиссии ещё легко отделались, можно сказать. Ну а бесчисленных страшных историй, которыми порой пугают непоседливых детей, об этом поистине странном месте вы сами можете услышать от лодейноборчан; я уверена, они вам многое расскажут…       Поблагодарив архивариуса за предоставленные сведения, исследователи покинули Золотово и уехали обратно в многострадальную деревню.

⸻

      Вечерело. Когда Филимонов, Масленко и Глызин прибыли в Лодейный Бор, стрелка часов подбиралась к четырём дня. Едва они попали на «нехороший участок», как профессору под ноги с крыши дома упал какой-то предмет. Подняв его, Филимонов весьма удивился. — Ёксель-моксель, да это же бумажник Арефьева! Каким чёртом его сюда занесло? Неужто опять проделки нашего Аттилы?..       Войдя в дом, он тут же вручил внезапно найденную вещь её владельцу, который сидел вместе с пьющим пиво хозяином дома на диване в гостиной. — Покорнейше вас благодарю, Владимир Геннадьевич! — суетливо выпалил парапсихолог. — А я всё думал, где я его оставил… Пожалуй, единственная странность, которая приключилась со мной при первом визите сюда. — А так ли это на самом деле, Богдан Степанович? Или вы что-то утаили от меня? — с подозрением покосился на него Филимонов. — Никак нет, Вов, более ничего не происходило! — клятвенно уверил профессора Арефьев. — А у нас тут опять, Владимир Геннадьич, случилась очередная оказия! — возбуждённо заговорил подвыпивший Киселёв. — Сидим, значит, мы со Степанычем — я пью, он мне чё-то рассказывает. И тут — на те! — в гостиную вкатывается колесо. Я смотрю — глядь! — а колесо-то от моей хуячки, — он так называл свой старый «Москвич-2137». — Непорядок, решил я. Ну и в гараж пошёл посмотреть, мало ли что. В том-то и каверза, что в гараж закрыта была дверь! Причём на засов, который я лет пять точно не отпирал! Даже пыль на замке до сих пор осталась! Понимаете, да? Колесо точно сквозь стену прошло! — Из практики аномалистов известно, что многим полтергейстам свойственен феномен телепортации предметов и даже людей на определённые расстояния, — пояснил Филимонов. — В том числе и из замкнутых снаружи пространств… — Но это ещё полбеды, — продолжал Юрий Олегович. — Оказалось, колесо-то не подъёмное! Ни Арефьев, ни Борисыч поднять не смогли! Даже Лёха и то пытался — всё без толку! А я точно помню, что в своё время одной левой мог его нацепить на тачку! Чёрт знает что, дурдом какой-то, сука! Блядь, когда ж всё это кончится, а? Когда уже ты, сучонок, наконец уйдёшь от нас, ебёна мать?!       Последнюю фразу Киселёв в сердцах выкрикнул на весь дом, обращаясь к невидимому анархисту. Не прошло и пары секунд, как в соседней комнате шумно выкрутились из места крепления две лампочки и разбились об пол, а некая сила с яростным остервенением вырвала дверную ручку гостиной, заставив её отрикошетить по потолку, и остановила предмет буквально в считанных сантиметрах от лица перепуганного Киселёва, прежде чем уронить. Филимонов, не мешкаясь, поднял её с пола и продемонстрировал всем желающим нарочито корявую надпись на ручке, сделанную засохшей зубной пастой:

«ВСЕ ДУРАКИ, ВОВА УМНЫЙ»

— Сохраняйте спокойствие, Юрий Олегович! — настойчиво предупредил хозяина дома профессор. — Ведь чем больше вы все (вас это в особенности касается, Богдан Степанович!) боитесь и паникуете, тем сильнее оно себя проявляет и наносит вред всем, питаясь вашими негативными чувствами! Ведь отрицательная энергия — самая разрушительная! Это даже наукой проверено…       Послышался скрип. Дверь, ведущая в предбанник, отворилась, и оттуда повалил горячий пар. Из бани вышла Ирина Александровна в банном халате, которую сопровождали Кравец и Алексей, до этого стоящие на веранде. Перед тем, как войти в гостиную, последний шепнул ей на ушко явно что-то чувственное и пикантное, отчего она мило хихикнула, пытаясь скрыть за улыбкой смущение. Никто и не ожидал, что это станет ещё одним толчком к наблюдению очередного паранормального эпизода в доме Киселёвых.       Красивая мраморная ваза, украшенная изразцовыми узорами, с хризантемами, которая до сего случая тихо-мирно стояла на кухонном подоконнике, в мгновение ока сорвалась со своего места, буквально за долю секунды пересекла расстояние от кухни до гостиной (таким образом, пролетев через весь дом) и разбилась о голову Масленко-старшего. От неожиданности служилый вскрикнул и схватился за пистолет, в то время как суетливая Киселёва кинулась убирать осколки вазы, прибирать воду и выносить цветы. Сам Алексей не пострадал, получил небольшой синяк и отделался лёгким испугом.       А Филимонов тем временем проанализировал, что человек не мог кинуть вазу с такой скоростью и на такое расстояние, тем более предмет следовал не по прямой, а по кривой траектории, когда повернул за угол, чтобы удариться о капитана; тем более в помещении не наблюдалось ни единого сквозняка, который мог так сместить вазу; даже если бы подобное приключилось с такой силой, то все остальные предметы так или иначе должно было задеть. — Кажется, данная сущность даёт нам какие-то знаки, — медленно проговорил он, растягивая слова, и обратил внимание остальных на ковёр.       На том самом месте, где около двух часов назад кружил всевозможные кульбиты «пляшущий сапог», вместо прожжённого следа от своеобразной лемнискаты появилась накренившаяся набок восьмёрка ∞. — Знак бесконечности, — пояснил Арефьев.       Филимонов с деловитым видом почесал репу и громко обратился к Киселёвым: — Ну что ж, господа, я немедленно попрошу вас прямо сейчас собраться здесь безотлагательно, потому что мне нужно с вам кое-что обсудить! — Вы о чём, Владимир Геннадьич? — недоумённо спросил Киселёв, когда все собрались и уселись за столик. — При беседе с Савиным, телефонным оператором нашей организации, вы упомянули о некоторых случаях, произошедших с вашей семьёй, о которых не следует распространяться по телефону, а надлежит изложить только при личной встрече. — Ах да… — Лицо Юрия Олеговича сразу потускнело как серое облако. — Вы спросите, почему? Я отвечу, что случаи, о которых пойдёт речь, имеют для нас довольно-таки большое значение и во многом связаны с нашими личными эмоциональными, иногда интимными переживаниями… Начну по порядку… Так вот, родился я в этой деревне и всю свою жизнь провёл в Лодейном Бору, а на учёбу ездил в Калугу. Как-то раз мои кореша позвали меня прогулять урок, и мы заперлись в школьном туалете. Сказали, что, мол, весело будет. А я человек такой, мне волю только дай, хлебом не корми, повеселиться, оторваться на славу. В классе девятом это было, что ли? Не помню точно, да и не суть… Так вот, закрылись мы, значит, в сортире, и друган мой закадычный Славик говорит: «Юрок, давай Пиковую Даму вызовем!». Я сначала сдрейфил слегка, а потом подумал, типа туфта это всё, не произойдёт нихера. Не съест же нас эта образина выдуманная! Чё мне теперь, сказочек боятся? Ну Костян на клочке бумаги написал наши имена, мы всё исполнили как полагается, бумажку сожгли зажигалкой (чистосердечно признаюсь, курю я с пятого класса) и зырим в зеркало. Сидим, смотрим — ничего не происходит. Я такой заявляю: хуйня! И тут прямо на наших глазах зеркало — чик! — и треснуло! Представляете? Нас трое там было! Мы все это видели собственными глазами, как наяву помним! Кто-то из нас даже осколки с пола поднял. В общем, перепугались мы тогда не на шутку и с тех пор ни одного урока не прогуляли! Вот так вот… Когда уж женился на Ирке, а это было году так в девяностом, мы себе жили нормально в этой халупе. Хочу ещё добавить, что где-то поздней осенью девяносто шестого, прямо перед первейшими проявлениями, мы просыпаемся от какого-то крика. Глядим — оказывается, птица в дом залетела. Это ещё полбеды, что она каким-то неведомым образом попала к нам, когда в доме все окна были закрыты! Я её поймал, это оказалась синичка. Такая хорошенькая, с золотистым оперением, окрас переливается, поёт сладко. Жалко стало птичку, мы её выходили, покормили и отпустили. В знак памяти о ней я пёрышко сохранил на кухне. Но когда на следующий день я пошёл посмотреть на это перо, оно пропало без следа. Весь участок перелопатили — пусто! Примету народную слышали, что если в дом залетает синица, то жди беды неминуемой! Ох, тёмные силы…       Историю, которая поведала его жена, оказалась намного более жуткой: — Сама по себе я не местная. Я появилась на свет в деревне Павлищево. Это в тридцати километрах от Юхнова, где я училась. До замужества носила девичью фамилию Самойлюк. Мои родители рано почили в мир иной, поэтому воспитанием занималась старшая сестра Таня, человек невероятно заботливый и ласковый. На четыре года вперёд она знала этот мир лучше меня. В то время как я только заканчивала школу и тусовалась на клубных дискотеках под «Мальчика-Бананана», «Землю в иллюминаторе» и «Край магнолий», Танька уже во всю трудилась на льнозаводе. Однажды она познакомилась с молодым человеком, который через некоторое время сделал ей предложение. Вроде бы намечалась свадьба, но Танечка умерла, — спокойно и сдержанно рассказывала Ирина Александровна, утирая платком нахлынувшие слёзы, — потому что её постоянно мучили боли в животе. Вскрыли бездыханное тело сестры в Юхновской ЦРБ и выявили у неё запущенную степень рака поджелудочной железы. К тому же она ещё носила несчастный плод от её парня, который также постигла смерть. Прах Тани не был востребован, а так как ни у меня, ни её возлюбленного не было средств для достойных похорон, Танечку кремировали. Вот она была, и вот её не стало… Я очень переживала гибель сестры, ведь она была для меня тем родным человеком, которая любила и принимала меня такую, какая я есть. Хоть она и пыталась привить мне религиозность, верующей я никогда не была. Странный, конечно, я человек, однако. Верю в барабашек и домовых, но только не в загробную жизнь. Даже, когда мы поигрались с дурацкими картами таро, завалявшихся в доме от прошлой владелицы (якобы некой ведьмы), во мне жил твёрдый и непримиримый скептик. Простите, отвлеклась… Вадик Приходько, жених сестрёнки, стал сам не свой — начал пить, курить, принимать наркотики, впал в глубокую депрессию. Но самое ужасное случилось в том же злокозненном восемьдесят девятом году, через месяц после ухода сестры. Мне прислали письмо от Вадика, в котором говорилось, чтобы я срочно приехала к нему домой для важного разговора. Тогда мне исполнилось девятнадцать лет, и я на поезде добралась из Калуги в Воротынск, где жил Вадик. Мрачная погода точно предвосхищала нечто зловещее. Серая пятиэтажная панелька на северной окраине посёлка, у подъезда меня встретил сам Вадик. Натура добрейшего нраву, чуткая и чувственная, хочу вам сказать. Он провёл меня вовсе не к себе в квартиру, а на чердак, куда тогда не заперта была дверь. Когда мы только поднимались по лестнице, с верхних этажей донеслись страшные крики. Все стены между четвёртым и пятым этажами были густо забрызганы вонючим, разлагающимся из-за удушающего зноя клеем. Перед тем, как проникнуть через взломанную и исписанную непристойностями дверь на чердак, я увидела ужасное зрелище, как друг Вадика, токсикоман Шурик Фирсов, в одних драных приспущенных шортах вступил в беспринципную случку со своей бабой, безработной наркоманкой и местной дебоширкой Юниной, прямо по серёдке лестничной клетки! Он мало того, что осуществлял развратные действия противоестественного характера, так ещё деланно грубо поноси́л её отборной матерщиной и лупил несчастливицу грязными руками по посинелому лицу, а она, будучи отъявленной мазохисткой, картинно стонала и беспрестанно блевала кровавой рвотой на залитый нюхательным клеем пол. Дверь одной квартиры была настежь распахнута, и квартирантка, одинокая лопоухая бабуля, навзрыд рыдала и всячески стыдила молодых аморалов: «Вы хоть Маньку, соседку мою, пощадите, лиходеи бессовестные! У неё ж годовалое чадо без отца осталось, его неделю назад двухсотым в могильнике цинковом привезли, и дед-инвалид парализованный, ветеран, войну всю прошёл! А вы такое творите, окаянные рожи, бесстыдники! Глаза б мои о вас не мозолились!», на что сильно опьянённый Фирсов цинично отвечал: «Да ладно вам, баба Нюта, не ломайте кайф в натуре, пожалуйста!», после чего безумно захохотал, а старушка всё плакала. Мне так жалко их всех стало, аж до отчаяния… Но больше всего поразило, что Вадик равнодушно прошёл мимо них, не обращая ни малейшего внимания на творившуюся на пятом этаже вакханалию, будто все они, даже некогда лучший друг, были пустым местом… Только там, на чердаке, я заметила, как сильно его потрясла смерть Татьяны. Некогда смазливый юноша страшно осунулся (ну словно узник концлагеря!): штаны еле сидели на нём; рубашка обтягивала его костлявую грудину с больными выпирающими костями; несчастные болезненные глаза, заплывшие омерзительным кровавым гноем с чёрным, как смоль, угольно-пепельным оттенком, который стекал по исхудалым щекам, потускнели и всегда смотрели печально, крайне уныло и отрешённо; черноватые, пушистые некогда волосы поседели и частично опали с головы; почерневшие зубы растрескались и выпали; а на лице, постепенно гниющая кожа которого поэтапно отслаивалась ворсистыми лоскутами с кровяными сгустками, никогда не было место банальной светлой улыбке. Он показал мне свой тощий торс, истыканный глубокими ямками от острых игл беспощадных шприцов, и надрезанные вены в некоторых местах, которые неестественно и пугающе выпирали и торчали наружу. Вколов в окровавленное запястье ампулу с героином, он произнёс свои, к глубочайшему сожалению, последние слова: «Как же мне надоели злые и дикие люди, Ира… И такая жутчайшая, безысходная тоска разрывает моё сердце и душу на маленькие части… Я устал от непереносимых прокля́тых мучений, полнейшая безнадёга и опустошающее уныние меня поглотили, Ирочка! Моим плечам больше не в силу, не вмочь влачить на себе этот тяжкий груз неумолимого бремени и абсолютного тлена! Меня терзает собственное жалкое существование! У меня более нету ни единого повода оставаться в этом про́клятом, ненавистном и жестоком мире, так что я скоро навсегда воссоединюсь с ней!», подведя черту земного пути цитатой из последнего стиха Есенина: «В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей!», после чего кинулся с крыши дома. Будучи в дичайшем шоке, я не смогла ничего сделать и хоть как-то помочь ему. Ужаснувшись от ещё одной уродливой смерти, я не могла больше сдержаться, поэтому горько проплакала на крыше, даже ночевала прямо там, под открытым небом, в окружении дохлых голубей (что, кстати, на мой взгляд, весьма символично, ибо голуби олицетворяют собой добро, которое в тот момент покинуло мёртвую землю), зловонных фекалий, изорванных контрацептивов, плевков, мусора и окурков. Не помню, как вернулась домой… И в довершении всей этой кошмарной истории, которая, как вы скорее всего догадались, закончилась вообще несчастливо, я расскажу, что же произошло дальше, когда я уехала обратно в деревню. Оказывается, Шурка Фирсов поселился вместе с Юниной Лизой в пустующей однушке покойного Вадика. Проживая там незаконно, в девяносто четвёртом году он деградировал окончательно, убил её кастетом и расчленил. Этот чудовищный монстр подверг её мёртвое тело порочному бесчестию, а ещё он частично съел её содранную кожу и мягкие ткани, выпил почти всю кровь, даже внутренние органы он сушил на балконе при свете солнца, чтобы, по его словам, поедать, чёрт возьми, было вкуснее. Затем он просто убежал оттуда и неделю слонялся по всему посёлку, где прямо на улице и жил, убивая и едя животных в лесах, даже могилы осквернял, видимо, восполняя свои, чёрт побери, звериные инстинкты подобным неистовством. Как раз тело Лизы начало разлагаться, и из-за нестерпимой вони соседи вызвали милицию, которая ужаснулась при виде искалеченного разрушающегося обезглавленного и четвертованного трупа, с которого содрали кожу и обескровили, тьма язв, струпьев, нарывов и карбункулов покрывали то, что недавно было обычным человеком. В морге с превеликим трудом опознали. Примерно через пятнадцать дней Фирсов осмелел и попытался нагло напасть теперь уже на человека и сожрать его, но патрулировавшие улицу милиционеры задержали убийцу. По их словам, он практически потерял человеческий облик, передвигался исключительно на четвереньках (либо, ещё хуже, ползком), был совершенно нагим, ладони и стопы стёрлись в кровь, лицо заросло волосами, зубы сгнили, а человеческая речь почти утратилась. Утверждали, что во время суда он вёл себя крайне неадекватно: орал, в истерике катался по клетке, бился в судорожных припадках с пеной изо рта, сыпал ругательствами и оскорблениями в адрес служителей Фемиды и охранителей правопорядка и раздевался догола. Это создание отвезли в столицу на обследование и в Серпах признали невменяемым с прошедшей ремиссией острой формы параноидной шизофрении и признаками эпилептоидной психопатии смешанного типа! По-хорошему Фирсова этого должны были направить на принудлечение в какую-нибудь психиатрическую больницу, но тем не менее, хотя на его совести возлежит одна загубленная человеческая душа, за которое так и не последовало никакое раскаяние, пожизненно заключили в казематах «Вологодского пятака». Будь этот лютый беспредел при Союзе, его б расстреляли стопроцентно! В своё время дело вызвало огромный общественный резонанс и знатно так разворошило мирные сусеки-закоулки нашей области. Многие жалели об отсутствии в государстве смертной казни, что этот «напрочь отмороженный ублюдок» Фирсов легко отделался малой кровью и что такая мразь не имеет права на жизнь. Хоть это случилось только на заре девяностых, но его много лет продержали в камере смертников, а потом мораторий его помиловал. Ох ты… Жалко-то Шуру с одной стороны, но и самой неприятно… Каннибал гремел на всю Калугу — про него написали море статей, откуда мы, собственно, и прознали эту удручающую немыслимость во всех подробностях; журналисты все, кому не лень, снимали телесюжеты; а прозвищ-прозваний у него в народе вообще сложилось немеренное количество: тут тебе и знаменитый «Воротынский потрошитель» (он же «Воротынский Чикатило», он же «Воротынский мясник»), и «Калужский людоед», и «Адский душегуб», и «Сатана в человечьей шкуре», и «Маньяк из уездного города», и «Живодёр-кровопийца», и «Кровавый мучитель», и «Одичалый душитель», и «Палач из преисподней», и «Звериная чума»; могу перечислять бесконечно… И всё же, не смотря на все те ужасы и дичь, что он творил, жалости я испытываю к нему больше, чем ненависти. Едва я увидела в газете фотографию его оскаленного до оборванных ушей лица с озлобленными глазами, налившихся кровью и животной яростью, скрытого густыми и чернейшими, как сама тьма, волосьями, я сразу узнала его. Тем более, по слухам сами блюстители закона в виде надзирателей обращались с ним жестоко и могли даже избить, отчего его ненависть к людям, понятное дело, усиливалась в разы. Хорошим он был на самом деле раньше человеком, просто родители, потомственные алкоголики и бывалые зэки-социопаты Денис Николаевич и Светлана Ивановна, над ним адски издевались, постоянно избивая за малейшую провинность и насильно напаивая алкоголем, но Сашка сбежал от них, и его, выросшего в крайне неблагополучной семье, воспитала улица. Когда ещё Таня была жива, Вадик впервые познакомил нас с Фирсовым. Сам Саша любил природу и вёл себя крайне вежливо с нами, даже испытывал ко мне платоническую любовь, мы много гуляли и читали книги… Он даже писал мне стихи! Но все эти чувства он унёс с собой в цементные стены холодного острога. Кто знает, что там с ним сейчас? Может быть, до сих пор гниёт в заточении, а может, уже покоится в бетонной могиле тюремного кладбищенского сада… Скорее всего, там ему самое место, ибо не надобно таким преступным существам сеять смуту в нашей и без того нестабильной стране. Особенно жутко осознавать, что будь я его девушкой, меня бы на месте той самой Лизы Юниной ногами вперёд выносили… Бр-р!.. Кто бы посторонний услышал сию историю из чужих уст, подумал, что это всё несусветный бред чьей-то больной головы. Но это кошмар настоящей реальности, через который нам, так или иначе, суждено было пройти. — Будь прокляты эти девяностые, время разбойной вседозволенности и годы кровавой жатвы неумолимого конвейера смертей! — яростно высказался Киселёв в поддержку слов жены. — Цифры немаловажную роль сыграли. Квартира покойного Вадика находится на четвёртом этаже и числится под номером тринадцать. Как говорят в народе, чёртова дюжина. А у японцев, я слышала, четыре — это вообще число смерти. Не знаю, живёт ли там кто-нибудь сейчас? Насколько мне известно, в этом месте спустя пару месяцев случился пожар из-за бомжей, там обитавших, когда квартиру забросили и, забрав вещдоки, даже не опечатали… В общем, нереальная жуть… Удручающе и безнадёжно… Эх, ну да это всё дела давно безвозвратно минувших дней; а прошлое, как говорится, не воротишь… Зато через год, когда я пошла работать помощницей фельдшера в местный ФАП, находившийся в близлежащей деревне Порослицы, на меня обратил внимание один из пациентов — приятный мужчина тридцати пяти лет, с которым мы долго беседовали на разные темы. Узнав его получше, я поняла, что он — билет в новую счастливую жизнь. Несмотря на разницу в возрасте, мы в скором времени поженились, я продала свой домик в Павлищеве и переехала в Лодейный Бор. Юра в своё время отличался завидной храбростью, ведь он больше двадцати лет отслужил в военном городе Юхнов-1 и охранял там антенные поля правительственной спецсвязи. Скромняга, он вам даже не сказал, что у него есть звание подполковника в запасе! Во даёт, чудак! Но за это-то я тебя и люблю, мой хороший! За скромность, Юрка, за скромность! Улиту, кстати, я нашла в этом месте. Она к нам прибилась совершенно случайно, ещё мелким котёнком. Ну и я потом её приютила. Вот уже как десять лет она с нами. Жили мы, не тужили до поры, до времени, а дальше начался самый настоящий ад на земле… То, что я рассказывала сейчас, только предисловие к истинному кошмару…       Киселёва замолчала, переводя дух. — Ирина Александровна, — настойчиво произнёс Филимонов, — попрошу вас с этого момента рассказывать всё очень подробно…       Хозяйка дома отхлебнула пару глотков настойки клюквенного сиропа, шумно высморкалась и продолжила: — Извините, Владимир Геннадьевич, за то, что у меня периодически наворачиваются слёзы, ибо иначе повествовать об этом зле просто невозможно без малейшего содрогания… Как я уже сказала, в девяностом году у нас состоялась свадьба, а в девяносто третьем в нашей семье наступило долгожданное пополнение! Родилась дочурка, назвали Верочкой, но скоро меня и Юру, как гром среди ясного неба, потряс кошмар — она умерла ровно через год прямо на свой день рождения от внезапного менингита, который образовался ну просто на ровном месте! Мы долго сокрушались над её несвоевременной кончиной. Судьба вознаградила нас, но не надолго — в девяносто шестом у нас появилась пухлая и здоровая Любочка, которая скоропостижно почила в декабре месяце из-за удушения собственным одеяльцем. Вот после этого и зачали всякие звуки и шумы посторонние происходить в нашем доме, но мы больно заняты были организацией похорон и гореванием. А в конце ноября того же года нас посетила та самая синица, о которой вам рассказал Юра. Ну когда наступил злороковой девяносто девятый год, нам стало совсем плохо… Всё началось с приходом января. Последняя наша дочь, Наденька, появилась на свет. Как вы догадались, с ней нам вскоре тоже пришлось расстаться. Не пережив младенчества, наша малышка мучительно умирала в течение нескольких дней после рождения от умопомрачающей агонии гнойного сепсиса, вызванного флегмоной новорождённых. Как раз в это же время сущность в нашем доме переживала свой, условно говоря, расцвет. Поэтому всё, что творилось с членами нашей семьи, я связывала причинно-следственными связями непосредственно с этим самым. Очень злая, я бы даже сказала презлейшая, шутка беспощадной судьбы: у нас были только три дочери — Вера, Любовь и Надежда — и все они ушли от нас в небытие. Помнится, я как-то вслух спросила духа: «Ты ли это, лихо подлое, гадина презренная, доченек моих напрасно погубил?!». Не по себе мне как-то стало, и вдруг увидела я, как на голову мне записка какая уже по счёту пикирует. Тогда муж мой уехал в город продуктами закупиться, и дома я осталась совершенно одна (Улиту мы выпустили погулять по участку). Ну вот, я раскрываю эту записку (она была свёрнута трубочкой) и вижу одну-единственную надпись, сделанную всё тем же неряшливым росчерком: «ВСЁ ТЫ ИРКА ЗНАЕШЬ» и подпись — «САДИЙ». Я не выдержала и разрыдалась. В волю наплакавшись, почувствовала, словно меня кто-то за ногу тянет. Заглянула под стол — никого нету. Осмотрела сам стол — приметила полустёртую надпись, будто негодными чернилами нанесли. К сожалению, дословно воспроизвести содержание у меня не получится. Что-то приблизительное вроде этого: «Скоро я тебе явлюсь, так что жди меня…». Причём почерк совсем иной в этот раз — ну точь-в-точь как у Юры! Почти местами даже не отличить! Только у мужа буковки плавные, аккуратно выписанные, а здесь уж прям какие-то неровные и загнутые в разные стороны. Затем надпись бесследно пропала. После того случая со священником наши нервы возвелись на предел. Хотя активность часто происходила и ночью, в то время мы не спали, ибо боялись, что так называемая Аттила сможет причинить нам более тяжкий вред здоровью, а то и того хуже, вовсе убьёт. После нескольких бессонных ночей в начале июня мне всё-таки удалось уснуть. Правда не знаю, как это было. Зато чётко помню свой сон. Лежу я на диване в общей комнате, то бишь в гостиной, и мне очень страшно. Вокруг никого, даже мужа, а комната пуста. Темень, конечно, лютая, хоть глаз коли — ничего не видать, ничего не разглядеть, даже окон. И вот из дальнего угла ползёт на меня какая-то тьма египетская. Меня как путами невидимыми сковало, пошевелиться не могу. Вдруг из той самой темноты начинает складываться видение. То ли какой-то зрелый мужчина, то ли даже почтенный старик. Но такого я, конечно, не видала: уши оттопыренные, коса длинная, руки мускулистые и мужицки сильные, глазницы такие белые, яркие, с белёсым отсветом, а сам образ тёмный такой… Напоминаю, всё это происходит во сне!.. Он появился и стал мне что-то говорить — я, если честно, не помню что. А сам всё клонится да клонится ближе и ближе. И сквозь сон я чувствовала, как что-то в ногах копошится, но не могла даже пошевельнуться. Всё почернело, и что происходило дальше, мне также неведомо. Просыпаюсь — действительно на диване в гостиной лежу, хотя железобетонно засыпала на своей кровати! При этом чувствую странную смесь двух несочетающихся чувств: одновременно будто и блаженство на грани с эйфорией, и чего-то неизвестного боюсь до безумия. Потом он опять приходил ко мне ночами, как мужчина к женщине, я чувствовала как наяву, даже как ложился, как диван прогибался, даже когда просыпалась, долго оставалось в блаженном состоянии, то есть, испытывала оргазм, извините. Но меня это очень пугало. Особенно, когда мы вместе обедали, и Улита принесла в зубах некую записку. Вот она, — заплаканная Ирина Александровна порылась в ящике комода и достала оттуда записку «ЮРЕЦ ЗАВИДУЙ МНЕ ИРА ТЕПЕРЬ МАЯ СУЧКА А ТЫ СЛАБАК» с несколькими отпечатками кошачьих зубов и странной обуглившейся дыркой, прожжённой пламенем. — Это произошло в середине июня. Мой муж настолько удивился, что долго выпивал и даже балакал по данному поводу с деревенскими мужиками. Как сарафанное радио, по Бору разлетелись вести, сплетни, слухи и склоки: мол, Ирка Киселёва с шестьдесят девятого дома — проститутка и всё в таком роде. Многие старушки косо глазели на меня и всячески оскорбляли за глаза, да и в лицо. Юрку я не виню ни в коем случае. А домовой продолжал использовать меня словно дойную корову, причём в самом что ни на есть буквальном смысле слова. Утренние моменты я более не переживала, но вместо этого подверглась прямым домогательствам со стороны аномального явления. Так как я должна была кормить детей, которых у меня не осталось, застоявшееся молоко со временем исчезало после каждого ночного сна. Посыпались записки от лица Сёмы Каррика, который заявлял об отличном сладком вкусе моего грудного молока и просил сцеживать его в блюдечко, которое ему выделил тот ещё суеверный Юра, или в эмалированные бидоны. Мне приходилось этим заниматься в тайне от мужа, а Улиту полтергейст к своему блюдцу не подпускал. Она злилась, рычала, шипела, мяучала — но подходить не подходила, лишь стороной обходила. Когда молоко у меня закончилось, барабашка в ипостаси Сёмы слегка подобрел — очевидно насытился. Он вступил со мной в продолжительное общение, прекратившееся в августе: заявлял о моей сексуальной привлекательности, что я больше всего нравлюсь ему в обнажённом виде, что ему доставляет неизъяснимое наслаждение подглядывать за мной в самые интимные моменты (например, когда я сплю или принимаю душ), что ему нравится, когда про меня разводят непристойную клевету в деревне и когда он вторгается в моё личное пространство, что совокупления со мной приводят его в восторженный экстаз; говорил также, что жалеет об утрате грудного молока. Мне даже спать порой приходилось исключительно нагишом и отдельно от мужа, в противном случае невидимый обольститель приходил в гнев и угрожал применить жестокое насилие в отношении Юры, Улиты и даже ни в чём не повинных лодейноборчан. Вот как-то так, например, звучит одна из записок: «Ирка, разденься и постой нагишом в ванне десять минут, чтоб я на тебя полюбовался, иначе мужа твоего ночью в постели задушу, а Улиту в бане сожгу!». Предоставить вам её я не смогу, потому что она не сохранилась, рассыпавшись в пепел сразу после прочтения. Но это только цветочки в окончание этой невообразимой истории… Помнится, то ли в ноябре, то ли в декабре девяносто девятого к нам из Павлищева приехала моя подруга детства, где она живёт до сих пор. Если вам интересно, зовут её Свешникова Екатерина Антоновна (в девичестве Москвитина), и работает она старшим воспитателем в детском саду Юхнова. Мы гостей обычно в наше жилище не приглашаем по понятным причинам (только редко заходят мужички посидеть да покалякать с Юрой о том о сём и о былом) и неоднократно предупреждали о наличии аномальщины. Катюха всё равно решила навестить нас. За час до ихнего приезда время на часах было двенадцать дня, и тут за спиной я услыхала кашель. Чёткий, мужской, старческий, раза четыре кашлянул. Словно оповещение некое пришло. Даже Улита услышала, причём до того напугалась, что весь день в дом не входила и ночевала на улице. Затем кто-то разбил мою кружку. Как можно было так разбить? Дно целое, а края на мелкие кусочки, вдребезги разлетелись… Приехала она с мужем Петром, фельдшером-акушером одной из местных амбулаторий, и сынишкой Родей четырёх лет отроду. Вот Родя как раз устал с дороги, и мы уложили его в нашей спальне. Проходит минут десять, — может больше, может меньше, — слышим дикий крик. Вбегаем в спальную всем скопом и видим жутчайшую картину: ребёночек всем своим хрупким тщедушным тельцем (по словам Катюхи, он страдал рахитом и у него периодически случались припадки падучей болезни) впечатался в потолок, а при виде нас как завизжал, как завращался, разбил головой люстру и грохнулся на пол, прям лицом в осколки зарывшись. Не мудрено, что орал просто невыносимо. Ещё руки с ногами у него изогнулись причудливо и странно, как будто символ какой-то. Затем Родьку сильно залихорадило, отчего он так вообще истерически верещал до посинения и горел под сорок градусов. В больницу увезут — всё хорошо, анализы в норме. Выпишут домой, приедут — опять горит да орёт истошно. Врач спрашивает: «Ребёнок крещённый?». Она говорит, мол, нет ещё. Он ей: «Ну так крестите!». Как покрестила, так всё и закончилось… Тогда же мы увидели лежащий посреди коридора тульский пряник, который Свешниковы купили в качестве сувенира на автовокзале в Калуге, куда они заехали по дороге в Юхнов. Всё это время он пролежал в Катиной сумке, откуда потом исчез. И этот пряник был идеально обглодан со всех сторон. Причём съедена была только глазурь, его покрывавшая. Всё остальное содержимое не затронуло. Могла ли кошка быть в этом замешена? Вряд ли её мог привлечь обычный пряник. Тем более она не голодала. Странно всё это… Так что мы не одни на этом свете, это факт, но и с собой они охотно забирают, как жертвоприношение, вроде моей лактозы… Честно говоря, будь наша воля, мы бы давно уже этот дом бросили и убрались восвояси отсюдова. Но вот только ехать нам некуда. Свой дом детства я продала, а у родственников жить не очень катит. Больше того скажу, году в девяносто восьмом мы даже пробовали переночевать у двоюродной сестры в Мосальске, так он и там нас доставал как из-под земли!..       Лица всех сидевших за столом напряжённо застыли на протяжении всего ужасающего рассказа хозяйки паранормального дома и оставались такими достаточно долго из-за гнетущего впечатления. Лишь один профессор сидел с равнодушным и даже отстранённым выражением, точно отвлечённо думал о чём-то своём. — У меня теперь к вам такой вопрос, Ирина Александровна, были ли ещё случаи телепортации? — спросил он. — Людей? — уточнила Киселёва. — Да, живых существ, — ответил Филимонов. — Неодушевлённые предметы меня не интересуют, с ними итак всё понятно. Заставлять их исчезать и через некоторое время возвращать на исходное место или в совершенно другое — характерный признак типичного полтергейста. — Ну, я один раз проснулся в старой бане, — подал голос Киселёв. — В тот день я накелдырился в стельку, праздник один отмечал с Парфычем, и даже не помню, где спать изначально угнездился… — Я тебя прям на кухне уложила, — прояснила Ирина Александровна, — а отмечали вы с Парфычем двадцать третье февраля. — Точняк, — согласился Юрий Олегович. — Спасибо, Ирка. Прикиньте? В бане проснулся! Это я понял по влажной земле и акустике, потому что я закричал на чём свет стои́т. Хоть я и храбрый мужик, перетрухнул тогда знатно — там темно, как у чёрта в логове, а темноты я страшусь, по правде сказать. Когда пришёл в себя, подумал: какого хрена я вообще там очутился? Ведь баня-то с прошлогоднего мая заперта на засов, и окна все решётками заделаны! Ну, мужик я простой, сиську мять долго не стал, налёг на входную дверь — так ёбнул и выбил нахер! Замо́к проверил, ставни — всё целёхонько, как было, так и задворено, следов взлома нет. — Благодарю за бесценную информацию, — сухо откликнулся профессор. — Масленко, продолжайте фиксировать!       Масленко-младший, не упускавший ни одного слова Филимонова, торопливо делал записи в рабочем блокноте, в том числе выдержки из рассказа Киселёвой. — А теперь с чистой душой можно перейти к важному этапу нашей поездки, — азартно обратился Филимонов к исследователям, — приступим к проведению экспериментов…