Серебряный пёс

Уэнсдей вздохнула и перещелкнула рычажок на печатной машинке до упора влево. Каретка послушно переместилась на начало строки, и Уэнсдей занесла пальцы над клавишами. На пару мгновений руки зависли в воздухе, а после бессильно упали на стол с характерным стуком. Она с раздражением высвободила лист бумаги, скомкала и метко бросила в мусорную корзину за спиной. Раздражение было тем, что Уэнсдей испытывала почти постоянно с тех пор, как вернулась домой на каникулы. Она бы ни за что в этом не призналась (особенно своей матери), но Уэнсдей уже хотелось назад в школу, хотя с ее приезда прошла всего неделя. Ее раздражали родители, что привычно не отлипали друг от друга. Раздражала отвратительно ослепительная снежная белизна за окном. Раздражало эпилептическое перемигивание рождественских гирлянд на соседском доме. Раздражало, что Инид где-то раздобыла ее номер телефона и несколько раз в день присылала ей пространные смс, на которые Уэнсдей не знала, что ответить (да и, по правде говоря, не очень-то внимательно и читала). Раздражало, что Ксавье, сменив свою прежнюю назойливую тактику, очевидно, ожидал от нее первого шага, так как до сих пор не прислал ни одного сообщения. Раздражало, что Вещь — этот вероломный предатель! — при каждом удобном случае намекал на то, что ей и вправду стоило бы проявить инициативу. И даже недотепа Пагсли, по которому Уэнсдей, допустим, слегка соскучилась и с которым планировала хотя бы сносно провести время на каникулах, раздражал до трупного окоченения. Ее младший братец имел несчастье втюриться в какую-то девчонку, которую перевели в прежнюю школу Уэнсдей уже после ее небольшого веселья с пираньями. Находиться рядом с Пагсли стало почти так же невыносимо, как с сюсюкающимися друг с другом родителями. Теперь, если ее брат открывал рот, в двух случаях из трех он говорил о своей Мэгги. Более нелепого имени Уэнсдей и представить не могла. — Мэгги так восхитительно мертвенно бледна! — Ее мать работает в лаборатории при исправительной колонии, и Мэгги без ума от опасных химических реакций. — Она похожа на выцветшую безжизненную картинку. — Мэгги разбирается в ядах лучше меня, представляешь? — У нее такое отвратительно прекрасное чувство юмора. Совсем как у тебя, Уэнсдей! Еще не хватало, чтобы кто-либо сравнивал ее с этой девицей-норми с жалким именем! Хотя в чем-то с братом даже можно было согласиться. Уэнсдей видела фотографию этой Мэгги, пришпиленную, как дохлая бабочка, булавкой к стене над столом Пагсли. Девчонка была альбиноской и действительно отличалась крайней бледностью, но, по мнению Уэнсдей, она вовсе не походила на выцветшую картинку. Скорее на пересвеченную белой вспышкой фотографию. Ее кожа и волосы напоминали только что выпавший чистый снег, что так раздражал Уэнсдей прямо сейчас своим кружением за окном. В ее комнату постучали. — Я занята, Пагсли! — громко предупредила Уэнсдей, но дверь уже начала открываться. Обычно младшему брату, единственному исключению из всей семьи, было позволено отвлекать ее во время писательского часа, если на то была веская причина. Но сегодня Уэнсдей была совсем не в настроении с кем-либо разговаривать. Пагсли, не обращая особого внимания на тяжелый взгляд сестры, зашел внутрь и уселся на кровать. Едва ли кто-то еще из живых людей смог бы столь безнаказанно игнорировать ее слова или даже неодобрительные взгляды, но Уэнсдей испытывала преступную привязанность к младшему брату, и Пагсли многое сходило с рук. Однако, в отличие от сегодняшнего дня, обычно он старался не злоупотреблять своими привилегиями. Уэнсдей едва заметно выгнула левую бровь, изображая удивление, и уставилась на брата немигающим взглядом, ожидая объяснений. Пагсли напустил на себя умоляюще печальный вид и попросил: — Только не говори сразу нет. Уэнсдей в ответ закатила глаза, что означало: ее терпение на исходе. — Отвези меня в город на рождественскую ярмарку. — Нет, — припечатала Уэнсдей, отворачиваясь назад к столу, всем своим видом показывая, что аудиенция окончена. — Я же просил не отказывать сразу! — возмутился Пагсли. — Да, но я не собираюсь исполнять все твои абсурдные просьбы. Обычно этого было достаточно, чтобы ее наконец-то оставили в покое. Но конечно же не в этот раздражающий день. — Ты даже не спросила, зачем мне туда надо! — Это не столь важно, — Уэнсдей бегло просматривала напечатанный за сегодняшний вечер текст. — Коммерциализация праздников и связанных с ними сентиментальных чувств отвратительна, к тому же у меня аллергия на цветные гирлянды. Кажется, ей придется переписывать целую главу с самого начала. Эта никуда не годится. — Но мне нужно купить подарок для Мэгги! — в голосе брата появились умоляющие нотки. — Вижу, тебе действительно нравится эта девчонка, раз ты собираешься искать ей подарок среди всякого ширпотреба. Пагсли возмущенно засопел. — Она коллекционирует винтажные елочные игрушки. — О, прошу тебя! Я и так уже знаю о твоей Мэгги гораздо больше, чем мне бы того хотелось. Уэнсдей открыла верхний ящик стола, чтобы достать новый чистый лист бумаги. Возможно, ей стоит переписать роман с самого начала, пока сюжет не зашел слишком далеко. Поверх ее лучших, белых с оттиском, листов бумаги уродливо-блестящим черным пятном лежал подарок Ксавье. На вкус Уэнсдей, ему не хватало некой благородной бархатистости матового цвета обивки дорогого гроба. С другой стороны, он хотя бы не был желтым, как у Инид. Поняв, что слишком долго пялится на телефон, Уэнсдей захлопнула ящик и резко развернулась к Пагсли. У того было слишком ехидное выражение лица. Раздражение с новой силой забурлило где-то в районе солнечного сплетения Уэнсдей, что не предвещало для ее брата ничего хорошего. — Я думал, уж теперь-то ты можешь понять, насколько мне важно купить подарок для Мэгги, — вкрадчиво произнес он. — И что бы это могло значить? — ядовито спросила Уэнсдей. Пагсли шел по опасно тонкому льду. Пусть только паршивец попробует произнести это! — Твой телефон. Это ведь его подарок? Того норми со светлыми кудряшками, с которым ты встречаешься? Бум! Уэнсдей не задумываясь метнула остро заточенный карандаш в сторону брата. Карандаш на излете задел голову Пагсли и встопорщил ему волосы на макушке, прежде чем отскочить от стены. — Несмотря на нашу общую любовь к боли и пыткам не думаю, что ты хочешь остаться без глаза. Поверь, следующий будет точно в цель, — угрожающе прошипела Уэнсдей. Видимо, какое-то чувство самосохранения у Пагсли все-таки было. Он обиженно насупился и ушел из ее комнаты, громко хлопнув дверью. Уэнсдей повернулась к столу и с каким-то особым остервенением принялась комкать и рвать листы с недописанной главой. Ее писательский час определенно был безнадежно испорчен.

***

Свет из высоких стрельчатых окон заливал огромную, слегка захламленную столовую семьи Аддамс. Вдоль стен стояли разномастные буфеты и консоли, чьи полки ломились под весом черепов, скелетов и чучел животных, оплавленных свечей, диковинных растений, засушенных пауков в банках и моделек поездов, которые коллекционировал Гомес. Тяжелая металлическая люстра была небрежно укутана чем-то вроде черной вязаной паутины. Всю заднюю стену занимал орган, на котором частенько играл Ларч. Кружевная скатерть, лежавшая на длинном столе, накрытом на пять персон, была единственным белым пятном в комнате. Одно место за столом пустовало. Вышколенные горничные в накрахмаленных передниках порхали вокруг, наливая кофе и апельсиновый сок. Мортиша преувеличенно театральными жестами намазывала на булочку масло и кроваво-красный джем. Гомес накладывал на тарелку горы яичницы, бекона, грибов и томатов. Пагсли поливал свои блинчики неприличным количеством кленового сиропа. Дядя Фестер, гостивший в их доме, громко рассказывал, как улепетывал от полиции в одном из своих последних приключений. Все они замерли, когда в разгар воскресного завтрака в дверях столовой появилась Уэнсдей. После того как они с Пагсли повздорили, она отсутствовала на общих трапезах семьи Аддамс в течение трех дней, и, зная ее характер, можно было предположить, что так и будет продолжаться до самого конца каникул. — Моя гильотиночка, — Гомес первым пришел в себя, расплываясь в приветливой улыбке. — Мы совсем тебя заждались! Ты просто чудо как бледна сегодня! Кошмарные сны, не так ли? Уэнсдей проигнорировала ласковые слова отца. Она проследовала к своему обычному месту напротив Пагсли и села за стол. Брат посмотрел на нее исподлобья и поджал губы. Горничная почти мгновенно поставила перед Уэнсдей две дымящиеся чашки крепчайшего кофе. Вещь, вошедший вместе с ней, вспрыгнул на стол и расположился рядом с дядей Фестером: он прибыл уже пять дней назад, но старые приятели так и не наговорились. — Моя любимая племянница! — дядюшка повернулся к Уэнсдей с широкой улыбкой. — Как прошел семестр? Говорят, ваша директриса погибла. А я умираю от любопытства! Дядя Фестер всегда был любимчиком Уэнсдей, но порой ей хотелось укоротить его чересчур длинный язык. В буквальном смысле — хирургическим способом. — О да, Лариса Уимс, моя старая школьная подруга, — Мортиша приподняла брови трагическим домиком, стараясь не слишком хмурить лоб. — Мы были на похоронах две недели назад. Это было великолепно! Уэнсдей улыбнулась матери одним уголком губ и с облегчением придвинула к себе порцию личи, маринованных в гранатовом соке. Их белые круглые и скользкие плоды в красной жидкости походили на глазные яблоки, плавающие в крови. Это был единственный приемлемый десерт для Уэнсдей. Но, как оказалось, дядя Фестер еще не удовлетворил свое любопытство. — Кажется, умер еще кто-то из учителей? — Да, — сдержанно подтвердила Уэнсдей. — Учительница по ботанике. Официальная версия для прессы гласила, что Уимс и Торнхилл погибли, спасая учеников из пожара, который разразился на территории Невермора из-за неисправности проводки. Кто мог поверить в эту чушь, Уэнсдей понятия не имела. Возможно, лишь полный имбецил, к тому же склонный доверять изгоям. Ей думалось, что среди жителей Джерико было слишком мало людей, попадающих под оба этих определения. К тому же информация, известная целой куче подростков, должна была хоть как-то просочиться на свет. Но, к удивлению Уэнсдей, пресса молчала и не раздувала скандал вокруг их школы. В ее семье имбецилов тоже не водилось, но родители тактично не задавали ей никаких вопросов. Дядя Фестер же не обладал такой замечательной чертой характера, как умение умерить свою неуемную любознательность. — Я слышал, в школе случился пожар. Уэнсдей коротко кивнула, слегка раздувая ноздри. Она уже жалела, что сегодня спустилась к завтраку. Вещь попытался незаметно ущипнуть своего болтливого друга за палец, но тот никак не унимался. — А еще я слышал, что тот высокий парнишка с длинными волосами чуть не загремел в тюрьму. У тебя хороший вкус, mi dulce Bebe! Как вспомню искры, что летали между вами! М-м-м! Он потер руки и, иллюстрируя пресловутые искры, продемонстрировал электрический ток между своими ладонями, непрерывно при этом хихикая. Когда треск разряда затих, в столовой на несколько мгновений повисла полная тишина. Дядя Фестер, наконец, понял, что сболтнул что-то лишнее, и побледнел даже больше обычного. Вещь попятился, явно собираясь спрятаться под стол, если кто-то вдруг начнет метать в их сторону ножи. Горничные будто растворились в воздухе, очевидно опасаясь смертоубийства. Уэнсдей сидела с неестественно прямой спиной, сжимая десертную ложку до побелевших костяшек и сверля своего дядюшку свирепым взглядом. — Милая, ты не рассказывала нам, что подружилась с мальчиком, — губы Мортиши изогнулись в лукавой улыбке. — Как его зовут? Уэнсдей перевела убийственный взгляд на мать. Лицо Мортиши лучилось любопытством и отвратительным самодовольством. — Ксавье Торп. И мы вовсе не подружились, — отрезала Уэнсдей ледяным тоном, надеясь, что на этом от нее отстанут. Но Мортиша манерно откинулась на спинку стула и в задумчивости постучала длинными ногтями по столу. — Ксавье… Ксавье… — она тянула имя, будто оно было сладкой патокой на ее языке. — Знакомое имя… Гомес, это же, кажется, сын покойной Элеоноры? Гомес нахмурил свои кустистые брови, явно сопоставляя что-то в голове. — Торп? — взволнованно переспросил Пагсли. — Он родственник Винсента Торпа? Уэнсдей скрипнула зубами. Лицо ее отца тем временем просветлело в некоем понимании ситуации. — Точно! Ксавье! Сын Винсента и Элеоноры, — он повернулся к дочери. Его улыбка до жути повторяла лучезарное выражение лица жены. — Я помню этого мальчика. Кажется, ты вытащила его из гроба на похоронах Вероны, мир ее праху. Пагсли издал какой-то неопределенный звук: не то удивленный писк, не то вопль восторга. — А как же тот, другой парнишка? — в замешательстве спросил Гомес, снова нахмурившись. — Сын шерифа. Тайлер, кажется. — Странный малый, — снова влез в их разговор дядя Фестер. — На вид даже слишком простоват, но есть в нем что-то такое... К тому же ему не понравилось мое рукопожатие. Это стало последней каплей. Уэнсдей вскочила на ноги, едва не опрокинув стол. Гранатовый сок из ее креманки расплескался по белоснежной скатерти, как кровь, брызнувшая из перерезанной артерии. — Я нахожу ваше вмешательство в мою личную жизнь совершенно лишним и неуместным, — заявила она. — Приятного аппетита! Она удалилась из комнаты, гордо выпрямившись во весь свой небольшой рост. Ее родители и брат сидели за столом в безмолвии. И лишь дядя Фестер позволил себе короткое замечание: — Приятного аппетита? Это было очень грубо!

***

Вещь прокрался к ней в комнату и по-паучьи заполз на письменный стол. Уэнсдей неподвижно лежала на кровати, крест-накрест сложив руки на груди. Она все еще не была намерена разговаривать с кем-либо. После позавчерашнего абсолютно провального семейного завтрака Уэнсдей снова отказывалась спускаться вниз, чтобы слушать нелепые сплетни о своих взаимоотношениях с кем-либо. — Ты могла бы объяснить им, — простучал морзянкой ее неизменный помощник. — Они знают лишь, что ты помогала спасти других студентов. Чуть приподняв голову от подушки, Уэнсдей метнула на него острый, как заточенное лезвие, взгляд. Вещь стыдливо прижался к столу. Если бы не этот болтун с длинными пальцами вместо языка, родители не знали бы и этой малости. Они бы не знали вообще ничего, будь ее воля. Ну, возможно, лишь о безвременной кончине директрисы Невермора. И то не от своей дочери, а из письма с приглашением на торжественные похороны. Меньше всего Уэнсдей хотела, чтобы кто-либо на свете знал, что она позволила себе непозволительное увлечение милым мальчишкой из кофейни, который казался безвреднее болонки. Хуже этого было только то, что этот мальчик без особого труда обвел ее вокруг пальца. Это было вдвойне унизительное чувство. Она позволила эмоциям взять верх над собственным разумом. Она переоценила собственную проницательность и недооценила противника. Вишенкой на этом торте с горьким вкусом ее промахов был тот факт, что она чуть было не сломала жизнь невиновного человека. Хотя, если признаться, это волновало ее в гораздо меньшей степени. Она совершенно не понимала, почему Ксавье все еще желает с ней разговаривать и по-видимому дружить. Если бы Уэнсдей была на его месте, то она бы не ограничилась банальным убийством из мести или болезненными пытками. Она бы придумала что-нибудь по-настоящему ужасное. Но, возможно, Ксавье уже пересмотрел свое решение быть ее другом. По крайней мере, подаренный им телефон по-прежнему тихонько тренькал только от сообщений Инид. Вещь, будто прочитав ее мысли, ткнул пальцем в сторону ящика стола. — Нет, я его не заряжала, — голос Уэнсдей после длительного молчания звучал, как скрип петель кладбищенской калитки. — Это глупо. Вещь моментально метнулся возиться с проводами. Уэнсдей закатила глаза. Эта бесполезная штуковина требовала к себе слишком много внимания при том, что она пользовалась ей ровно пять минут в день: чтобы прочитать несколько сообщений от подруги и изредка написать односложный ответ. Наконец Вещь запрыгнул к ней на кровать и слегка погладил по плечу, привлекая внимание. Уэнсдей отдернула руку, отворачиваясь к стене. Она не искала утешения. Она хотела покоя. Но Вещь не унимался. Он переполз через ноги Уэнсдей и настойчиво потянул ее за палец. Когда это не возымело эффекта, Вещь перебрался к ее лицу и начал жестикулировать. — Если бы я не позвал его на бал от твоего имени, все было бы по-другому. Не вини себя. — Я не хочу об этом говорить. Ей хотелось забыть о своем позоре, а не обсуждать его. — Ты слишком строга к себе. К тому же все уже закончилось. — Я же сказала. Я. Не хочу. Говорить. Об этом, — членораздельно проговорила Уэнсдей, обжигая своего друга взглядом. Вещь почти осуждающе простучал что-то невнятное пальцами, а потом торопливо убежал прочь. Уэнсдей вздохнула с облегчением. Но едва она успела принять свою любимую позу для сна со скрещенными на груди руками, Вещь снова появился на пороге ее комнаты. Он передвигался медленней, чем обычно, на трех пальцах, зажав между указательным и средним свернутую в трубочку газету. Он бросил ее возле кровати и чересчур резко простучал по полу: — Подумал, ты захочешь это видеть. Уэнсдей поднялась с кровати и развернула газету. С первой полосы на нее затравленно глядели зеленые глаза Ксавье. Это было его фото из полицейского участка в Джерико. Волосы длинными, спутанными и давно немытыми прядями обрамляли его худое лицо. На нем были кандалы и тюремная роба. Именно таким его застала Уэнсдей в попытке разузнать что-нибудь о хайде. Рядом с Ксавье располагалась фотография Винсента Торпа — его отца. Скорее всего, ее сделали для афиши одного из его многочисленных выступлений. Вид у него был солидный и надменный. У Ксавье с отцом было мало общего: высокий рост, длина (но не цвет) волос и глаза. В остальном они были полными противоположностями. Винсент Торп имел изломанную переносицу, широкое лицо, массивный подбородок и тонкие губы. По сравнению с худым и жилистым Ксавье, Винсент был даже чересчур крупным, что в сочетании с его ростом вживую наверняка выглядело довольно угрожающе. Блестящие темно-каштановые волосы с благородной проседью были с продуманной небрежностью убраны в хвост. Густые брови нависали над черными ресницами. Взгляд знакомых зеленых миндалевидных глаз смотрел совсем незнакомо: одновременно исподлобья и свысока. Надпись под изображением, сделанная крупными красными буквами, гласила: Сын Винсента Торпа — монстр и серийный убийца? Пальцы Уэнсдей с силой сжали газету по краям, сминая бумагу. В ее груди поселилось странное чувство, отчасти похожее на то, что она ощущала, когда кто-то задирал ее младшего брата. Гнев. Жажда мести. Холодная ярость. Иррациональное желание защитить. Уэнсдей медленно расправила газету, открыла на нужной странице и принялась читать. Ксавье Торп, мальчик, родившийся с серебряной ложкой во рту, от которого все мы ждали в будущем не менее великолепных шоу, чем от Маэстро… …Учится в элитной школе Невермор, самой известной школе для изгоев не только в нашем штате, но и во всей стране… …Директор школы Лариса Уимс трагически погибла, спасая учеников от пожара… …Его одноклассники поведали нам, что Ксавье талантливый художник, великолепный стрелок из лука и любимец всей школы… …В тихом омуте, как известно, черти водятся… …Его одноклассница, У.А. (полное имя есть в распоряжении редакции), нашла неопровержимые доказательства вины Торпа-младшего. По слухам, это были серьезные улики — личные вещи убитых… …Также было найдено множество рисунков (автопортретов?) монстра, нарисованных самим Ксавье… …Торпа-младшего заковали в кандалы, как чрезвычайно опасного для общества преступника, но позже по неизвестным причинам отпустили… …Шериф, который вел это дело, отказался давать какие-либо комментарии… Статья из гадкой желтой газетенки, издававшейся огромным тиражом и носившей говорящее название «Сплетник», истекала желчью и практически полностью состояла из передергиваний и давления на эмоции. Тем не менее, многое, написанное в ней, было правдой или полуправдой. Той версией событий, в которую верила Уэнсдей, указывая на Ксавье шерифу Галпину. Той версией, которая не включала в себя аргументы, полностью оправдавшие Торпа. Конечно, эта писанина была направлена не против Ксавье. Это были сплетни о сыне Винсента Торпа, знаменитого медиума, чья репутация многие-многие годы была безнадежно безупречна, слишком идеальна, особенно для изгоя. К ведущему самого рейтингового шоу самого популярного развлекательного канала долгие годы не могли подобраться напрямую, поэтому, как только журналисты получили доступ к грязному белью его семьи, то вытряхнули его на публику с особым циничным энтузиазмом. Это было абсолютно не ее дело. И, наверное, очень странно испытывать жгуче неприятное чувство несправедливости по поводу человека, которого она сама же хладнокровно сдала полиции, полностью ошибившись на его счет. Но, кажется, она была должна Ксавье? Немного. Это ведь так обычно работает? Острым черным ноготком Уэнсдей провела по авторской подписи в конце статьи. Э. Шерил — Вещь, разузнай все, что сможешь, о человеке, написавшем это. Ее друг с предвкушением забарабанил пальцами по полу.

***

В гостиной тихо тикали часы со стрелками в виде остро заточенных ножей, подбирающимися к полуночи. В углу деликатно мигала рождественская елка, украшенная черными шарами, птичьими костями и матово-белыми огоньками электрических свечей. Кое-где вместо мишуры на ветвях висели кусочки колючей проволоки, а верхушку украшал жуткого вида херувим с четырьмя лицами и четырьмя крыльями, сделанный по описанию из Ветхого Завета. Пагсли сидел с портативным рентгеновским сканером в руках напротив елки и задумчиво разглядывал лежащую под ней гору подарков, завернутых в черную оберточную бумагу. — Ты же не собираешься подсмотреть, что там, раньше времени? — поинтересовалась Уэнсдей, совершенно бесшумно подошедшая к брату со спины. Пагсли вздрогнул от неожиданности и уронил сканер. Звук столкновения металлического корпуса с деревянным полом эхом загулял по пустым коридорам их поместья. Казалось, такой грохот должен был поднять на ноги и мертвого, но когда все стихло, в доме снова воцарилась тишина. Пагсли с недовольным видом повернулся к сестре. — А что если и так? — с вызовом спросил он. Очевидно, Пагсли до сих пор обижался из-за ее отказа. Но Уэнсдей было кое-что нужно от младшего брата, так что она пришла мириться. И кажется, ей придется прибегать к тяжелой артиллерии — ностальгии и лести. — А то, что это бесполезно, — Уэнсдей присела рядом, вытягивая перед собой ноги. — Отец не любит, когда о сюрпризах узнают раньше времени. Ты же помнишь, как три года назад нас хорошенько тряхнуло током, когда мы попытались развязать одну маленькую коробочку? Пагсли тихонько, будто против собственной воли, хихикнул. — А четыре года назад, когда мне было девять, тебе подкоротило секирой левую косу, — вспомнил он. — Всего на пару дюймов! — подхватила Уэнсдей. — Зато когда тебе было пять, твои волосы сгорели совсем все. Думаю, тогда ты подобрался к разгадке будущих подарков ближе кого бы то ни было. — Но так и не раскрыл ее, — Пагсли с досадой пнул свой рентген. — Эта штука тоже бесполезна. Похоже, упаковка не пропускает лучи. — Я знаю. Выяснила это, когда тебе было три. Повисло молчание. Все остальные в особняке спали. За окном в полной темноте завывала жуткая метель. Ночь дарила ощущение покоя и какой-то особой близости и откровений. Брат с сестрой сидели плечом к плечу, наблюдая за морганием гирлянды и отражениями огоньков в глянцевых боках пузатых стеклянных шаров. Прошло довольно много времени, прежде чем Пагсли нарушил тишину. — Прости за… ну сама понимаешь, — он вздохнул. — Я знаю, ты не любишь, когда кто-либо подозревает тебя в наличии сердца. Уэнсдей скривила рот в подобии ухмылки и подтянула ноги к себе, обхватывая их руками. Она совершенно не умела извиняться и признавать свою вину. По правде говоря, она и не чувствовала себя виноватой, но раз уж Пагсли злился на нее спустя несколько суток после их небольшой размолвки, ей требовалось дать кое-какие неловкие объяснения. — Я тоже не хотела тебя обидеть, — тихо призналась она. Ею овладело ужасное (в плохом смысле), неуютное чувство. Будто кто-то заставил ее надеть одну из цветастых пушистых вещей Инид. Пагсли же, прищурившись, внимательно посмотрел на сестру. Он был чересчур проницательным мальчишкой, особенно для своего возраста. Их отец считал это частью его только просыпающегося дара. И Уэнсдей даже не подозревала, насколько их отец был прав. — Ты знала, что до мамы у папы была девушка из сирен? — вдруг произнес Пагсли. — Она разбила ему сердце, и он поклялся, что никогда больше никого не полюбит. Уэнсдей моргнула и медленно развернулась к брату. От неожиданности и удивления ее глаза распахнулись больше, чем обычно. Пагсли застал ее врасплох. — Откуда ты знаешь? «И почему ты сейчас сказал именно это?» — вертелось у нее на языке. Пагсли отвел взгляд, пожимая одним плечом. — Я никому не расскажу твой секрет, — прошептал он. — Я не хотел влезать в голову тебе или отцу. Иногда это получается случайно. И пока что я это совсем не контролирую. Уэнсдей потрясенно молчала. Было неприятно, что кто-то (даже если это всего лишь ее младший брат) может так просто узнать о ее тайных мыслях, страхах или желаниях. — Я видел, как Вещь утащил газету с фотографией сына Торпа к тебе в комнату, — Пагсли поднял на нее доверчивый взгляд своих темных глаз. — Ты же искала этого монстра? Я знаю. Понял это, когда мы с родителями приезжали в Невермор. Что все-таки случилось? — Я думала, ты уже прочитал это в моей голове, — ее голос прозвучал немного грубо. Уэнсдей огрызнулась машинально, охраняя свои секреты, и почти сразу же пожалела об этом. Взгляд брата снова стал обиженным и грустным. — Я увидел лишь то, что монстром оказался тот самый мальчишка из кофейни. И что он пытался убить тебя. Это все. Конечно, Пагсли был не виноват. Видения Уэнсдей были также хаотичны и не зависимы от ее воли, как и его дар. Ей стоило помочь ему, насколько это возможно, а не бросать одного с осознанием, что отныне все будут шарахаться, едва узнают его секрет. Сама Уэнсдей не видела трагедии в одиночестве, скорее наоборот, но ее младший брат был совсем не похож на нее. Она глубоко вздохнула. До Невермора Пагсли был ее единственным другом. И так уж повелось, что они никогда раньше не делились секретами. Но раз уж брат и так разузнал почти все самое важное… Она могла восполнить кое-какие пробелы. — Я была уверена, что Ксавье — убийца. Он так подробно рисовал монстра, что я подозревала его почти с самого начала. А потом я нашла в его мастерской вещи жертв. И сдала его полиции. — Жаль, — протянул Пагсли. — Я думал попросить через тебя автограф его отца. Уэнсдей нахмурилась. Она не любила, когда ее перебивают. — Потом я узнала, что Ксавье подставили. И так получилось, что он пытался спасти меня, а я закрыла его от стрелы, — Уэнсдей прикоснулась к плечу, где остался еще не заживший рубец. Уэнсдей почти что собиралась рассказать Пагсли о Крэкстоуне, когда ее дыхание странным образом прервалось, и запнувшись она замолчала. — Вау! — на губах брата заиграла мягкая улыбка. — Похоже, он действительно запал на тебя! Уэнсдей непонимающе моргнула, а потом уставилась на него удивленным взглядом. — Я же видел, как он на тебя пялился в вашей школе, — пояснил Пагсли. Этот разговор изначально имел совершенно определенную цель, но теперь принимал весьма неожиданный и чересчур личный оборот. Уэнсдей не привыкла беседовать с кем-либо по душам. Она фыркнула и отвернулась, пряча собственную уязвимость. Теперь она и вовсе не понимала, что подействовало на нее таким образом, что она начала рассказывать эту унизительную историю своему брату. Должно быть, умение вытягивать информацию из людей было тоже частью его дара. Она не знала наверняка. Телепатия была очень редка и чрезвычайно плохо описана. Возможно, ей пора бежать прочь в свою комнату, пока она не разболтала что-то еще. Например, что она обнимала Инид или плакала над умирающим Вещью, или целовалась с Тайлером, или что на самом деле она хотела, чтобы Ксавье ей написал. Воспоминания о событиях прошедшего семестра, о которых Уэнсдей старалась не думать, мысли и чувства по поводу тех или иных людей, которые она порой прятала даже от себя, всплывали в голове из глубин ее разума, точно пузырьки со дна бокала с шампанским. Это ощущение быстро усугублялось, больше становясь похожим на закипающую в чайнике воду. Уэнсдей чувствовала, будто ее сейчас разорвет от урагана, поднявшегося внутри ее черепа. Она теряла свое обычное самообладание. Она зажмурила глаза и закрыла уши ладонями, обхватив голову. — Хватит! — вскрикнула она. Внезапно все прекратилось. Уэнсдей осторожно открыла глаза, и увидела, что Пагсли отодвинулся от нее подальше. Вид у него был чрезвычайно обескураженный. — Я… Уэнсдей, прости! — он почти заикался. — Я не понимаю, что я сделал. Клянусь, я не услышал ни одной твоей мысли! Лишь почувствовал, будто меня затягивает в водоворот. Она попыталась взять себя в руки. Хотя это было совсем не легко. Мысли, будто поднятая со дна озера тина, теперь кружили в ее голове и не торопились оседать назад. Уэнсдей отодвинула их на периферию сознания невероятным усилием воли. — Постарайся вспомнить, что ты делал, — почти спокойным голосом посоветовала она. — Ты сделал что-то, что пыталось вытащить на поверхность все, что мне совершенно не хочется знать о самой себе. Это может быть полезным навыком. Пагсли вытаращил на нее глаза. — И никогда больше не используй это на мне, — добавила Уэнсдей. — Возможно, это самое отвратительное в самом отвратительнейшем смысле, что я испытывала в жизни. Пагсли сглотнул и внезапно бросился обнимать ее. Уэнсдей вздрогнула, ожидая, что кружение в голове возобновится с новой силой, но ничего не произошло. Брат сжал ее в каком-то почти болезненном спазме. Она не обняла его в ответ, но неловко потрепала по волосам. — Я не хочу этого, — всхлипнул он. — Такое уже случалось один раз. И я не хочу этого снова. — Мы не можем отказаться от дара, но можем извлекать из него пользу. Уэнсдей не знала, что тут еще можно сказать. Пагсли мелко вздрагивал всем телом, и она чувствовала сырость на своем плече там, где брат прижимался к ней лицом. Слезы были бесполезным и неприятным рудиментом, сжимающим горло и душащим тебя в твоих же эмоциях. Слезы не могли воскрешать мертвых или найти способ решить проблему. Она предпочитала не плакать и не понимала, как реагировать на чужие истерики. К счастью, Пагсли вскоре ослабил свои объятья, а потом отпустил ее совсем и отстранился, шмыгая носом и вытирая мокрые дорожки со щек. Ей правда хотелось утешить его. К тому же едва ли не единственный доступный ей способ утешения был главной целью этого разговора. — Я отвезу тебя в город, — сказала Уэнсдей. — За подарком. Пагсли поднял на нее такие глаза, будто она обещала ему все сокровища мира. Возможно, если бы у нее была совесть, Уэнсдей стало бы стыдно за то, что она играет на чувствах брата и собирается цинично использовать эту поездку для прикрытия собственных целей перед родителями. Но, к счастью, она была лишена столь неудобного недостатка. — У меня есть два небольших… условия, — добавила она. Пагсли поспешно кивнул. — Первое: я оставлю тебя в кофейне примерно на полчаса, и ты не скажешь никому о моем отсутствии, спокойно подождешь меня и не будешь делать глупостей. Второе: ты дашь мне доступ к своей коллекции усовершенствованных ядов. — Заметано! — с энтузиазмом согласился ее брат. На губах Пагсли расцвела счастливая улыбка, а на левой щеке появилась очаровательная ямочка.