В омут с головой

Стоя у зеркала и сжимая в руке блестящие посеребренные ножницы, Ева бестрепетно раскраивает на себе белоснежную блузу и юбку из плотной багряной шерсти. Прежний костюм госпожи Ян валится грудой тряпья к ногам, а девушка остается перед зеркалом в одной комбинации и кремовых чулках до середины бедра. Помедлив, срезает и подвязки — не расстегивает, не стягивает, но нарочно распарывает, наслаждаясь треском гибнущей ткани. Ничего прежнего от нее не должно остаться. С комбинацией Ева медлит — не может не медлить. После недавнего прыжка со строительных лесов на теле осталось немало следов, которые портят ее совершенство. Исидор говорит, что все шрамы исчезнут — но когда это произойдет и произойдет ли вообще?.. Ева избавляется от последней одежды. Тяжелое, тяжелое тело! Оно не смогло взлететь. Может, потому, что душу к нему пришпиливала одежда? Потому что застегнутая под горлышко блуза не давала вырваться крылатому и легкому через горло? Может, потому что… «Потому что ты трусишь, потому что ты ничем, ничем не отличаешься от тысячи других белокурых светлоглазых горожанок!» — Ева жмурится и наматывает на руку свои золотые волосы. Два сверкающих всплеска, два раза сомкнувшийся клюв ножниц — и готово. Золото остается в кулаке, а волосы барышни Ян теперь едва достигают плеч. Ева заправляет неровную прядку за ухо и отворачивается к свертку из ателье. Золотая парча и белый шелк, розовый батист и кремовый атлас. Золотые нашивки, черные кружева. Перебирая несколько пробных костюмов, Ева останавливается на длинной юбке с вырезом до бедра и узором из серебристых звезд. Странно видеть свое тело таким открытым — и в то же время приятно. Золото и голая кожа хорошо смотрятся рядом. Помедлив, Ева зарывается в шкатулку с украшениями, отыскивая цепочку, которую можно застегнуть на лодыжке. На мгновение ей хочется на этом и закончить. Но потом она думает, что не во всем доме так тепло, как в ее спальне — и вид может стать слишком вызывающим от прохладных невидимых касаний. Плотный лиф с длинным рукавом скрасит возможную неловкость, а плотно обхватывающая шею бархотка добавит нужного — такого, чтобы сразу было понятно, как вся эта одежда может быть не нужна. Ева ждет. Ева перебирает украшения, не смотрит в зеркало и размышляет. О том, кто она такая. О том, что греет ее сердце. О том, как повлияет на ее душу смена гардероба — это ведь все для нее, души. Не для чужих глаз, не для чужих рук, хотя руки — это тоже приятно. Но на самом деле это попытка. Попытка перешагнуть через себя. Раздается стук, и Ева улыбается, поднимаясь навстречу. Это может быть Андрей. Или Мария. Или Юлия. Неважно. Но Ева хочет почувствовать, как может их изумить. Как может поменять что-то в их душе хотя бы на миг. В конце концов, разве она не творит — тоже, создавая из себя новый образ, новую гамму чувств? Ей хочется, чтобы на пороге был Андрей. Чтобы задохнулся, увидев ее — такой. Чтобы опустил горячие руки на голую талию, сжал, поднял над полом, охмелел и одурел, назвал мечтой и сказкой, увидел крылья. Он и Петр ведь порой угадывают золотое сияние за ее плечами... Ей хочется, чтобы на пороге была Мария. Чтобы прищурилась и расщедрилась на скупую похвалу, чтобы небрежно провела пальцами по плечу, кипятком своих рук вызывая мелкую дрожь. Сказала бы, что это смело — не прятать шрамы и вообще тело. Сказала бы, что Ева уже на шажок ближе к тому, чтобы из заурядной горожанки стать чем-то большим. Тоже стать той, кто умеет творить. Ей хочется, чтобы на пороге была Юлия. Чтобы не хвалила, не одобряла и не хмелела, а охнула и бросилась расспрашивать, что случилось и отчего Ева поступила именно так. Юлия такая тихая, любопытная. В отражении ее глаз Ева увидит себя такой, какая есть, угадает, что на самом деле смогла изменить. Оценит себя сама. Не волнуясь о том, кто именно будет ждать на пороге, Ева улыбается и отворяет дверь.