Яңы көндө көтәбеҙ

***

Только его Уралов мог узнать в глубоком пьяном бреду. Порой казалось, что даже жил ради него. Изнывая и тоскуя из года в год, в силах только надеяться и ждать того, что никогда не сбудется. Мир не мог быть таким добрым, чтобы подарить какому-то городку самый желанный приз. Только Юру Константин мог узнать даже под дичайшими наркотиками, потому что любит. Потому как, жизни не помыслит без игривых восточных глаз. А Татищев не примет жизни без детей, без Перми, и как бы не отрицал, без брата и сестры. Екатеринбург конечно был не на задворках, но и не первым в списке. Порой казалось, что порочный круг созданный ими тремя не разорвётся, уничтожая все точки соприкосновения. Безжалостно и по крупицам выдавливая из них все чувства. Как сейчас, когда Уралов торопится выжимая из одолженной машины всё, что есть. От страха выкручивалась в животе, как в центрифуге, было страшно опоздать. Не успеть увидится. Только выскочив из машины он понимает, что выглядит так, будто увидел конец света. Бежит позабыв о лифте и выдыхает только перед заветной дверью, которую открыла бледная Камалия. На фоне слышится крик Уфы и Костя забывает даже поздороваться влетая в спальню. Юра живой, смотрит со смешинкой, сливается с белыми простынями. Пермь сидит в сторонке, обнимая заснувшую от усталости Катю. Всклокоченный Данис смотрит свирепо, исподлобья, как обиженный ребёнок, стоит посреди комнаты в куртке и сжимает кулаки. Всё замолкает, Аня даже не смотрит в сторону Екатеринбурга, только Юра засветился. — Кать, ты чего такой потрёпанный? — Голос хриплый, прокуренный, глухот отдаётся в сознании. Потрёпанный? Может быть, причина в том, что он проехал путь занимавший два с половиной часа за один? Может ли стать причиной то, что он узнал о состоянии единственного, кого любил за всю свою невыносимо длинную жизнь? У Уралова язык наливается свинцом и он падает на колени, пытаясь обуздать невозможно трясущиеся конечности. Он правда пытался перестать стучать зубами, как от безумного холода. Если Юра умрёт, мир остановится, схлопнется на атомы, и исчезнет в небытие. Если умрёт человек, другой не сможет страдать вечность, ненавидя себя и изнывая от тоски. А выжатый, и без того, Костя будет ненавидеть себя, до последнего, пока не изведёт себя. — Ты чего, поднимайся, блядун недоделанный, — Юра трудом приподнимается, Уфа сразу тянется уложить брата обратно. Во рту сухо, как в пустыне и невыносимо тяжело сглотнуть и избавится от этого чувства. Костя всё же открывает рот и из него вылетает писк, а потом мольба, впервые за долгое время, он готов поверить: — Прошу, не оставляй меня, — В его голове каша, он уже не в силах здраво мыслить, — как я смогу жить без тебя?.. Юра морщится, с мольбой смотрит на брата, тот всё понимает, и взяв Катю на руки выходит с Аней за дверь. Бледный Татищев так резко прибавил в возрасте, будто подступающая смерть выжимает из него все соки. В комнате тепло, батареи накручены на максимум, Екатеринбург на коленях подползает к Юре и щекой прижимается к холодной руке. Страхи стали для него столько далеки, что он готов говорить, впервые чувствует себя таковым: — Юр, — Костя осекается, чуть мнётся, но решает продолжить, — я тебя люблю… Протянув вторую руку Челябинск сжал щёки друга и с несвойственной нежностью произнёс: — Я тебя тоже, как брата… — У Кости сердце пропускает удар, — Прости, я заметил только недавно, плохой из меня друг. — И снова восточные глаза, соблазнительно блестят. — Ты хороший друг, и у тебя всё впереди, а обо мне забудь. Я чёрная полоса твоей жизни, Костя. У растерянного Уралова дыхание спирает и он снова скулит, согревая холодные ладони в своих. С жадностью целует тонкие пальцы и замолкает, чувствуя как бабочки порхают в пустом животе. Уставший Челябинск не противится, поджав губы, как если бы эта близость была его прощальным подарком. У них было больше двух столетий, почти три, а они молчали, один о любви, другой о знании. Не стучась в комнату заглядывает Магнитогорск, костяшки избиты, а на бледной щеке красовался наливающийся цветом синяк. Юноша так и встал в дверном проёме, подпирая косяк. Катя заспанно тёрла глаза, когда выглядывала из-за брата. Оба выглядели как тени Юры, будто его копии, даже Снежинск, в своём чёрном сарафане и с одним хвостиком. Костя встал, и в последний раз посмотрев на Татищева подошёл к детям, поочерёдно целуя чёрные макушки. Когда дверь в спальню закрылась, Камалия сидевшая до этого на кухне поставила чайник. Данис уже снял куртку, теребя рукав шерстяного свитера. В отличии от одетого Уфы, Костя выбежал в парадном костюме, без пиджака. На чьем-то телефоне заиграл «Нотр-Дам де Пари» и тут же замолк. Почти незнакомые с Ураловым, брат с сестрой сидят ближе друг к другу. Словно сросшиеся между собой они даже привстали одновременно, когда услышали пронзительный плач Кати. И наконец, Данис не выдержав шипит Екатеринбургу: — Пидрила, так и знал, ваша дружба ничем хорошим не кончится! — Энем! — Отдёргивает его Казань, но и её взгляд не особо приятен. — Я растил его! Защищал, пусть и не как зеницу ока, но как брат я отдал даже больше, чем мог изначально! Если бы не их встреча, и пагубное влияние этого Ялмауза, кустым мог быть в порядке! Костя молчит, а Уфа злится только больше, комкает свитер на груди. Сам понимает, что ищет виноватого, крайнего, чтобы обвинить во всех смертных грехах. Их Юра начал ломаться ещё тогда, во время революции, а в сороковых и вовсе зачах. Камалия прячет лицо за ладонью, желая отгородиться от накаляющейся атмосферы. Одна небольшая искра и они загорятся, как фитили у пушек. — Успокойтесь, дети в доме, им и без вас забот хватает. — Заплаканная Пермь садится рядом Екатеринбургом и стряхивает с чёлки капли воды. При упоминании Серёжи и Кати вся тяжёлая атмосфера растворилась и Данис выдохнул через зубы, садясь за стол. Чайник щёлкнул и Казань встала, чтобы налить всем чай. Они не следят друг за другом, не пытаются больше найти виноватых, им остаётся только ждать. И не мешать отцу давать наставления своим сыну и дочери. Они говорят час, второй, из спальни не доносятся лишние звуки, только приглушённый вой Кати. И снова тишина. Она будто въелась в старые выцветшие обои. — Ауыр юлдарҙа имен киләбеҙ, Алһыу таңдарҙа өмөт итәбеҙ. Айһыҙ төндәаҙашмайса, Яңы көндө көтәбеҙ. Уфа против воли прислушался и обессиленно прыснул: — Говорил же, дышать нужно правильно, засранец, весь ритм сбил… — Ворчал он, а слушать не перестал. — Ҡояш балҡыны, ерем йәшәрҙе, Ҡоштар моңона донъя йәмләнде. Саф нурҙарҙа, шат моңдарҙа Бөтә ғәләм йәнләнде. Даже Пермь замечает, что Юра несколько фальшивит, неспособный сделать полноценный вздох. Она переводит взгляд на Камалию, она сидит сложив руки в молитвенном месте, Уфа радом с ней сжался весь и слушал голос своего брата. Только Екатеринбург не изменил положения, ни на йоту не расслабившись. Аня не помнит когда впервые услышала эту песню, но точно помнит, как нежно улыбался и так точно пел Юра. — Йәшнә, ғүмер, йондоҙ күгендә, Бәхет илемдә. Аяҙ көндә, айлы төндә Йәшнә, ғүмер, ожмах түрендә. Данис встаёт с места и нетвёрдой походкой уходит в гостиную, поближе к главной спальне. В его воспоминаниях Юра ещё маленький, цепляется за подол его одежд и улыбается обворожительной невинной улыбкой. Совсем маленький мальчик грозно сводит густые бровки и выставлял грудку колесом, упирая ручки в боки. Подражает грозному агай. Его нежный, белощёкий кустым, за которым нужен был глаз да глаз вдруг так вырос и готовился к смерти. — Атай-әсәйҙән ҡеүәт алабыҙ, Яҡты яҙҙарҙа аяҡ баҫабыҙ Талда былбыл һайрай өҙөп - Йәшәрҙе киң далабыҙ. На грудь будто отпустили камень и Уфа почти рухнул на скрипучий диван, закусив костяшку указательного пальца заплакал. Он ронял горькие слёзы сожаления, винил себя, не находил места, точно раненое зверьё. Где широкие степи кустыма? Где густые леса в которых его учили охотится? Перед глазами поплыло. — Какой родитель хоронит воспитанное им дитя? На что же ты обрекаешь меня Буребай?.. Буребай… Этим именем Данис хотел защитить брата когда тот только появился. Лично дав ему это имя, он хранил его веками, ещё надеясь, что его молчание защитит Юру. До последнего верил. Пока небо не затянулось чёрными тяжёлыми тучами, не жалея снега для того, чтобы построить дорожки меж холодных улочек Челябинска. Пермь оставила Казань и Уралова одних, уйдя в спальню к Юре. Через некоторое время встала и Камалия, пойдя к подавленному Уфе. Дом снова замолк, в серой пелене, будто отлитый холодным железом короб. Как гроб. — Энем будет рад, если мы проводим его в последний путь как полагается. Встань и подними голову Данис, осчасливим энема. — Казань с материнской нежностью подняла опухшее лицо брата за подбородок и поцеловала горящий лоб. Уфа не желал отвечать, ещё надеясь на чудо, обращаясь к богам, духам, к чему угодно. Лишь когда стало совсем невыносимо он прикрыл глаза и руками провёл по лицу и просипел: — МашАллах, сестра, МашАллах… Не произносил он этих слов очень давно, а на молитвы Грозного и Махачкалы, только хмурил брови. Годы революций, войн и голода отрекли его от господа и только брат вернул ему надежду. Сейчас, на исходе своих дней, часов Юра заставлял всё глубже и глубже погружаться в веру. Данис встал с дивана и пойдя на кухню встал за поникшим Екатеринбургом. — Поднимай свой зад, мы не можем прохлаждаться, пора проводить брата, не сегодня, так завтра всё, что ты хотел сказать станет бесполезным. — Говоря это, Уфа переступал через себя. Переступал через принципы и то, что имело смысл для него при обучении Юры. Данис тоже сыграл свою роль в сломленности Татищевой души. Екатеринбург поднимает голову и смотрит наливающимися алым глазами на Уфу. Заторможенно кивает и встаёт пошатываясь. В спальне, на кровати, по бокам от Юры лежали дети, даже Магнитогорск, и тот уткнулся в плечо отца лицом. — Агай, о детях пусть заботится Костя, — Татищев пропустил сквозь пальцы густые волосы сына. — а ты возьми под крыло следующий Челябинск… — Ты хочешь позволить этому юха йылан заботится о моих бер тугандар!.. — Агай! Не сейчас… Прошу, — Усталый Юра не побоялся перебить брата, — они слишком взрослые, тебе и Оренбургу будет трудно с ними, а Костян подход знает. Я уважаю тебя, но твои методы не для моих детей, ты, лучше, сыном возьми моё следующее воплощение. Пермь подала стакан с водой, когда Юра закашлялся и помогла привстать, чтобы он мог выпить. Безмолвный Екатеринбург взял Уфу за плечо и покрепче сжал его, не с угрозой, а поддержкой. Казань только раз взглянула на них, а дальше полностью отдалась беседе с братом и Аней. Они сидели до глубокой ночи, ожидая худшего, наблюдая за беспокойным сном детей. Глубокой тайной той ночи останутся слёзы Казани, нежность Уфы, поцелуй Перми и любовь Екатеринбурга. На рассвете, когда солнце коснулось первыми лучами серого снега, Челябинск заснул. Аня и Камалия сразу увели детей. Остался только Уфа, бережно обнимавший остывшего брата и Екатеринбург сидевший у изножья кровати. Оба будто не дышали, прислушиваясь к тишине квартиры и тиканью часов на стене.

***

Целую неделю Екатеринбург оставался в Челябинске, делая всё, чтобы город не развалился. Не растерял последние кусочки жизни, пока не появилось новое воплощение. На исходе воскресения новый Челябинск появился на главной улице, где уже ждал Уфа. Каждый день ожидал. Маленький трёхлетний мальчик напоминал больше Серёжу, чем Юру. Прятался за ногами своего отца и заинтересованно оглядывал всех, кто пришёл к нему. Судя по исказившемуся лицу больше всех ему не нравился Московский. Маленький взрослый грозно сводил густые бровки и выставлял грудку колесом, упирая ручки в боки. Совсем как это делал Данис. Екатеринбург видел в нём тень Юры, но только тень, на большее он был не способен. Уфа же не дремал, отвоевал себе дозволение дать имя сыну лично, без вмешательства. Агидель Буребай — имя нового Челябинска, непривычное, но на зло Москве оно звучало максимально этнично.