А девочки-то не растут!

Сириус совсем не любил зиму, потому что зимой темно и холодно. К лету он тоже был равнодушен, а позапрошлое лето было хуже всех зим, вместе взятых. Когда Хвост вдруг заделался крысой и так подставил его. Но суть не в этом. Суть в том, что сейчас на его кухне сидел Сохатый, красавица жена наливала им крепкого чёрного чая, и можно было наконец-то поговорить. За то долгое время, которое он провёл в стенах Азкабана, они совсем не виделись — он уже думал, что Сохатый помер. Но нет — жив, бодр и свеж как майский день.

— Отличный чай, — заметил Сохатый.

— Я вообще люблю чай, — ответил Сириус. — Наибольшим образом обожаю чёрный. И чайники люблю, но не все эти китайские ситечки и стекляшки-французские прессы, нет. Чаю нужно свободно болтаться в кипятке, чтобы нормально завариться. Понимаешь меня? В каком-нибудь беленьком культурном эмалированном чайнике вроде этого, чтобы был вкус.

— Вкус, — повторил Сохатый, запивая виски сладким чёрным чаем. — Хороший у тебя вкус.

Он всё смотрел и смотрел на дверь, за которой скрылась жена Сириуса, полная такта и врождённой скромности, так что несложно было догадаться, о чём речь.

— Я ведь женился, недавно совсем. Никаких торжеств, просто расписались, и всё на этом, — хмыкнул Сириус.

— Как познакомились?

— О, это та ещё история. Началась она позапрошлым летом. Мерзенькое было лето, много всего приключилось. Сам помнишь, я тогда только на ноги вставать начал, на работу устроился, курьером бегал. Уставал как собака, но зато при деле, да и денежки водиться стали. А жить надо было как-то. Тебе хорошо, батя всегда рад лишних деньжат подкинуть, а вот мне приходилось вертеться. Да и всем нам. Лунатик — тот и вовсе крутился как волчок на двух работах.

— Трудное было время, — кивнул Сохатый. — Но я же звал тебя к нам, живи сколько душе угодно.

— Ну что ты, друг, — замотал головой Сириус. — У тебя жена, дитё на подходе, и тут я к вам! Куда это годится? Нет-нет. Тогда говорил нет, и сейчас скажу тебе то же самое.

Он хорошенько отхлебнул виски. Запивать чаем было совсем даже недурно, но наперёд известно — потом пару дней будет воротить от малейшего упоминания об этом славном напитке.

— А ты знаешь, — задумчиво начал Сохатый. — Я и не думал, что с Хвостом так обернётся. Вот честное слово, никогда не поверил бы, что он ввяжется в такое гиблое дело. Я же не только тебе предлагал пожить у нас, и ему предлагал. Я и ключи от своего дома дал, на, мол, приходи в любое время… Доверял ему. А он прийти не пришёл, зато дружков своих прислал. Этого Лорда с подручными. Всё вынесли подчистую, Лили запугали до полусмерти… там, кстати, и сестрица твоя была, знаешь?

— Как не знать? — вздохнул Сириус. — Азкабан по ней давно плачет. И по Лорду в первую очередь, конечно. Но где его теперь отыщешь? Попадают-то только такие крысы как Хвост. И такие невезучие вот как я. Хорошо ещё мне мало дали, могли и посерьёзнее отсыпать.

— Хорошо, — откликнулся Сохатый. — А Хвост-то надолго?

— Надолго, — кивнул Сириус.

Наступило неловкое молчание — на кухню зашла его любезная, проверить то, что пеклось в духовке. То ли коврижки, то ли пирожки какие. Стряпать она была мастерица, запах стоял волшебный, и тепло было от всей этой стряпни. Да вообще от присутствия жены дом казался уютнее. Тепло было под взглядом её больших тёмных глаз.

— Красавица, — одобрительно заметил Сохатый, когда жена вышла. — Так что там позапрошлым летом? Вы познакомились? Они ждала что ли тебя всё это время?

— Нет, конечно. Разве будет такая ждать? — Сириус успел углядеть в печке бледные бока пирожков, и теперь всматривался в темноту духовки, наблюдая таинство приготовления всего этого печива. — Нет, познакомились мы позже. Но почему я с прошлого лета начал: мы тогда с Хвостом в одной камере располагались. Уж не знаю, по чьему недосмотру, но пару месяцев мы точно провели в обществе друг друга. Ох он и болтливый, наш Хвост, когда беда прижмёт. Очень уж страшился, что на него дела Лорда повесят. Боялся, что останется гнить в Азкабане до самой смерти.

Сириус замолчал, вспоминая то тяжёлое мрачное время. На дворе стояло лето, но в Азкабане было так сыро и промозгло, что мысли о смерти казались вполне естественными, закономерными для таких типов как Хвост. С тонкой душевной организацией.

— Хвост всё спрашивал меня, что я думаю о смерти. Размышляю ли я о том времени, когда нас не станет — ни меня, ни его. Ведь всё останется на прежних местах: тёплое солнце и без нас будет греть чьи-то спины. Осенние листья и без нас подёрнутся коричневыми пятнами, прибьются дождями к земле и сгниют в ней. А нас просто не станет. Нас не будет нигде — ни на скамейке у парка, в компании полубродячих ребятишек, ни в душных барах, ни дома в кровати. И ни одной мысли не останется в нашей мёртвой голове, ни одного слова больше не сорвётся с наших неподвижных губ. Да и ни головы, ни губ не станет вовсе.

Сириус посмотрел в глаза Сохатого — они были такими чистыми, прозрачными, не замутнёнными невзгодами и потерями. Как такому объяснить, что чувствовал Хвост? Как объяснить ему, в какой грязи, нищете и отчаянии оказался крысёныш тогда, позапрошлым летом, и какой насмешкой и глупостью показалось Хвосту это напускное доверие Сохатого. Сириус сильно сердился на Хвоста поначалу, называл крысой помоечной и даже придушил немножко однажды, да после всё понял. Осознал, как неправ был поначалу. На своей шкуре почувствовал этот липкий, отчаянный, ненавистный страх смерти, который управлял несчастной крысиной душонкой. Тогда, долгими вечерами выслушивая бубнение Хвоста, он понял, как много тот готов сделать, чтобы избежать этой абсолютной, нескончаемой, вечной пустоты, в которую смерть каждого готова окунуть с головой и не дать ни единого шанса вынырнуть.

— Философствовал, значит, — Сохатый налил им обоим ещё виски. — Но ты про жену-то расскажи.

— Я и рассказываю. Так вот, многое мне тогда говорил Хвост, и про Лорда, и про дружков его, и так, какие-то ностальгические истории — про учёбу нашу и про себя самого кое-что. И один его рассказ запомнился мне больше всего. Дело было душным грозовым вечером. Настроением мы обладали прехмурым: после дождя всегда подтекает стена с окном, и потом неделю ходи, шмыгай носом. От простуды-то в Азкабане кто тебя лечить будет? Вот в том и дело, что никто. Сидели мы, значит, каждый на своей койке, кутали ноги жёстким одеялом, чтобы не простудиться, а Хвост и начал опять рассказывать свои сказки.

Ты же знаешь, Хвост всё время жил где придётся, с самого малолетства. Не любил он квартиру тётки, да и саму тётку: то она его за оценки стыдила, то за компанию — за нас с тобой, то бишь. Сравнивала ещё с соседскими девочками — те всегда опрятные, аккуратненькие, с белыми бантиками. У соседки близняшки-пятилетки были, индусочки, полукровки. Как две капли похожие девчушки темнокожие. А Хвост люто ненавидел, когда ему в пример кого-то ставят, тем более — девчонок. За это и невзлюбил он тётку, но девочек не обижал, рассказывал, что и велосипедики помогал на пятый этаж затаскивать, и бантиками любовался. И всякий раз, как заходил к тётке, видел близняшек — аккуратненьких, белые бантики, велосипедики.

И вот представь себе, Сохатый, в окошко наше наверху дождь хлещет, молнии сверкают, а Хвост бубнит себе про близняшек. Говорит, сразу после школы дело было. Приехал домой — ну, в свой настоящий дом, где тётка его живёт и по сей день, на севере у лодочной станции. Как не любил он те места, да пришлось ехать: тут веский повод, учиться закончил, и просто тётку навестить надо было. А тётка уже и не выходила из дома почти, ноги болели, тяжело спускаться. Отправила Хвоста в магазин — то ли за хлебом, то ли ещё чего купить. Тот, недолго думая, винца захватил и сидит у подъезда, отдыхает от тёткиных нравоучений. И смотрит — навстречу ему те самые близняшки идут, свои велосипедики везут. С бантиками, аккуратненькие, опрятные. Точь-в-точь такие, какими он в последний раз их видел. А сколько лет-то прошло. Шесть или семь, не меньше, а то и все десять. Он, конечно, поздоровался и помог им всё добро занести наверх. Мама девочек дверь открыла. Смотрит он на неё — постарела, а дочки-то нет, всё пятилетки.

— Жуть какая, — Сохатый покачал головой. — Столько лет прошло, а девочки не растут?

— Так он мне сказал, — подтвердил Сириус. — Говорит, думал даже, что призраки. Ну, знаешь, такие как в телепередачах. Неупокоившиеся души детей, невинно убиенных. Тех детишек, чьи останки не нашли. Представляешь, гром гремит, а он мне про останки и привидения. Но, говорит, потом понял, что живые — мать же их открыла дверь, завела девочек, забрала велосипедики. Но так посмотрела на Хвоста, таким тяжёлым и горьким взглядом, что пришлось ему ещё за вином идти. К тётке в тот день он так и не попал уже, в парк пошёл. А там ему предложили сам-знаешь-что, и в конце концов нам же с Лунатиком пришлось его вылавливать. Полночи носился вокруг озера на четвереньках, разговаривал с деревьями, мостом, столбами. Спасибо купаться не полез, псих.

— Да, помню это дело, — хохотнул Сохатый.

— Но я не о том, — продолжил Сириус. — Эта его история с близняшками запомнилась мне больше других. Много я думал о ней, даже расспрашивал Хвоста после той грозы.

— И что он?

— А что, говорит, так и было. Лет десять прошло, а девочки не растут. Не изменились, мол, за всё то время, пока тётка там жила без него. И мамаша у них странная, и вообще всё странно. Я хотел ещё расспросить, конечно. Но потом, когда его перевели в другой корпус, мы не виделись уже. А я всё думал и думал про этих девчушек — как же так? Бывают, конечно, болезни, когда дети не растут и не стареют, но чтобы прямо здесь, в нашем захолустье, такой случай был, и никто не знал? А как только я вышел, первым делом туда, к тётке Хвоста. Представляешь, жива ещё, и даже вполне ничего, варит котелок, соображает бабуля. Обругала меня только так! Провёл я у неё целый вечер, выпили маленько, поговорили о племяннике её, но меня больше эти девочки интересовали. «А, знаю, как не знать, — говорит она. — Да они и сейчас тут живут, в соседней квартире. Ты пойди, постучи к ним». Я и пошёл. Страшновато, конечно, но с другой стороны — чего пугаться. Раз тётка Хвоста говорит, что живут, значит, точно не призраки и не померли. Так ведь? Так. Ну и стучу, открывает мне женщина, их мать, вестимо. Так и так, говорю, дома ли ваши дочки, можно ли увидеть, я друг соседа. Слово за слово, разговорились, общительная дама оказалась, даже слишком. Дочек дома не было, но она пригласила меня в кухню, дождаться их. И ты знаешь, я уже внутренне приготовился увидеть пятилеток с бантиками и велосипедиками, но всё по-другому случилось. Как в кинолентах — открывается дверь входная, самая обычная дверь, обтянутая кожзамом и ободранная кошками, и из-за неё вдруг выходят такие красавицы, что у меня аж дух захватило. Вот честное слово, даже дышать перестал минут на пять, не меньше.

Сириус прикрыл глаза, и снова увидел эту картину — как в обшарпанный коридор заходят Парвати и Падма — вроде бы действительно похожие как две капли воды, но у Падмы и волосы гуще, шелковистее, и фигурка изящнее, и тёмные глаза блестят ярче, а главное — прямо на него она смотрит, будто в самую душу заглядывает.

— Я тогда под сильным впечатлением был, двух слов связать не мог, — усмехнулся Сириус. — Вроде и выпил немного, а язык будто распух во рту, а ноги к полу приклеились. Увидел Падму — и пропал. Насовсем.

Сохатый понимающе хмыкнул.

— Ну и мамаша её разговорчивая сразу это дело заприметила, познакомила нас, у неё-то язык подвешен, не то что у меня был в тот момент. Но и я после оттаял, конечно. Так и остался у них в тот день. Помню, смущался очень. А потом ещё на один день, потом ещё, да так и прожил пару месяцев, пока не поженились. Девушка-то на выданье была, а я чем не жених? Ну да, только что из Азкабана, а кто из здешних в Азкабане не был? После уже переехали сюда вот. Так и живём теперь. Душа в душу.

— Ну что, друг, поздравляю, — Сохатый расплылся в улыбке, убирая пустую бутылку под стол. — История у вас — хоть роман пиши.

— Хвост бы написал, вон у него какое богатое воображение, — хохотнул Сириус.

Аромат свежей выпечки был невыносимо прекрасным, и он чуть приоткрыл духовку, чтобы заглянуть внутрь. Бока пирожков разрумянились и выглядели крайне соблазнительно.

— Падма! Кажется, тут готово уже! — позвал Сириус.

Торопливое шлёпанье босых ступней известило о приближении жены.

— И правда готово, — Падма убрала в хвост шелковистый каскад волос, надела на изящные ручки толстые тканевые перчатки и достала противень с пирожками.

— О чём говорили? — поинтересовалась она, ласково улыбаясь Сириусу.

— О Питере, помнишь его? По соседству с вами жил.

Падма нахмурила лобик, припоминая.

— А, да, конечно. Парнишка-толстячок такой, соседка на него жаловалась всё время. Очень давно уже не видела его, лет с пяти, наверное. Всё обещал соседке приехать — то на день рождения, то на Рождество, то после школы, да так она его и не дождалась.

— И не дождётся теперь, ему долго в Азкабане гостить, — буркнул Сириус, придвигая тарелку с пирожками.

От открытой духовки шёл жар.

Сириус совсем не любил зиму, потому что зимой темно и холодно. Когда Хвост вдруг оказался крысой и так подставил его, Сириус был очень зол. Но если бы не произошло в его жизни позапрошлого лета, не было бы этой духовки и пирожков.

Быть может, конечно, не в пирожках счастье. Да и само по себе это счастье удивительно просто так, без всяких пирожков. Его нельзя объяснить — или оно вообще необъяснимо по сути, или Сириус просто не мог найти нужных мыслей. Не мог в полной мере осознать своё счастье. Ясно было только одно.

Не попади они с Хвостом в одну камеру позапрошлым летом, не было бы ему этой зимой так легко помириться с Сохатым. Не было бы этой кухни, чая, виски, горячей румяной выпечки. Не заявись он тогда к тётке Хвоста искать девочек, которые не растут, не было бы ему этой зимой так тепло и уютно под ласковым взглядом Падмы.