Петля

— И кто это был? — прервала меня Эля. Погрузившись в свою память, я смотрел на пародию на мою сестру теперь с ужасом, с непониманием… Тебя здесь не может быть. Ведь ты только что умерла, я прочувствовал эту печаль вновь. — Ты… — Я? Ты же сказал, что я умерла! — слишком громкий голос для умершей, слишком резкий. Мне бы хотелось, чтобы хоть кто-то, хоть утомительные медсестры сказали ей, что так нельзя. — Ты умерла. — Тогда как я могла спрашивать тебя, сколько нас? — она нахмурилась, и я наконец понял её вопрос. Кто спрашивал меня. Кто-то, кому я не придавал значения? — Я не помню, — может быть, я и не могу помнить. Может быть, я совсем не смотрел на лицо, и не вдумывался в голос. Скорее всего, так и было, потому что мне не хотелось тогда думать… Мне хотелось быть единым с грядущей тяжестью. — Почему никто из вас не задумался, как убили профессора? — слишком давит и осекается, понимая, что выдаёт себя. Она ведь ничего не поняла в моем рассказе, не поняла, как мало я слышал из разговоров друзей, как мало я сумел сохранить в памяти чёткой, а не смутной. Всё ушло в Сергея, но и о нем теперь не вспомнить самого важного. Я закрыл глаза и попытался понять, но ответ не хотел быть со мной. Как дорого мне пришлось заплатить, чтобы понять, как ощущается интуиция, как ощущаешь себя, когда тебе не нужно фактов, чтобы знать и причин, чтобы понимать. — Может, он умер естественно. Может, он был ещё жив! — Ты сказала, что он мёртв, — все то же безразличие, которое, кажется, злит её ещё сильнее. — Разве я не могла ошибиться? Думаю, когда профессор умер в первый раз, я не поверил, но сейчас этого не выяснить. Если бы Эля была человеком, она могла бы ошибиться. — А что сказала полиция? Она вдруг смутилась и сцепила пальцы рук, в странном мучении. — Что его не убили. Что он умер от ужаса. Но… Но если так, как он мог запереть дверь? И почему никто не слышал его крика? Они сами в замешательстве. Поэтому нужен ты, а ты не хочешь помочь! — Наш дядя был из тех, кто ужасается тихо… Мне не хотелось снова думать о том, что случилось. От ужаса? Он ужасался не своей судьбе, а нашей, иного объяснения для меня не существует. Мир вдруг тихо зашипел и пошёл тонкой рябью. Эля стала смешной, в алую крапинку, но покоя ей все ещё не было. — Ты рассказываешь недостаточно подробно. Никто уже не мог убить дядю. А ударить меня? — ведь я ещё не дошёл до того, как она погибла. Впрочем, может, я сказал ей? Раньше, когда-то… Кажется, только вчера. — По твоим словам, все были в одной комнате. Но ты и этот второй допускали, что один из наших друзей… Я наблюдал, как Эля шла тонкими цветными полосами и как её слова тонули в шипении. Мне стало казаться, что я и не здесь. Может, все ещё в тёплой и уютной тьме. Как жаль, что все уходит в пустоту. Как жаль, что незагадочная история для неё важнее того, где Сергей. — Я ни за кем не следил. Может быть, кто-то вышел. Может быть, пока искали тебя… — Слишком мало времени. Тем более, наши друзья были ещё детьми. И что у них могла быть за причина? Если только мы с тобой были роботами, то только мы и были их шансом выйти оттуда! Да, сломать робота было бы им непросто. Но ведь Эля была настороже, а кого, кроме друга она могла к себе подпустить? Что до причины… Причины остались в тени. Странно помнить, что что-то существовало, не помня, каким оно было даже приблизительно. И глупо было бы называть теориями глупые, мелкие обиды, каких в прошлом все же хватало — лишь потому, что полностью гладкой дружбы между такой большой группой не могло быть. — Ты понимаешь неправильно. Моё состояние было таким, что могло пройти и несколько часов, прежде, чем тебя нашли. Она сжала руки ещё крепче, я почти слышал хруст. Рябь сделалась крупнее, шипение — громче. Почему бы теперь просто не сказать себе, что все это глупые фантазии в записи… Эля заговорила, превозмогая шум и собственное раздражение: — Ваш разговор был короток. — Я не уверен, когда он начался. — А может, ничего вовсе не было? — Может, — но ты только что призналась, что этого бы не хотела. Что тебе роднее мир, где все умерли и где ты — не ты. — Знаешь, Эл… — У меня кончается энергия. Розетки в этой палате перекрыли, когда я впервые пытался подключиться. — … ты ужасно пугаешь меня. Я ухожу. Может это пробудит в тебе хоть немного доброты. Экран стал весь серым, и я перестал слышать. Может быть, я и правда злодей? Может быть, я мучаю свою здоровую сестру, а сам ужасно болен? Может быть?.. Но новое утро сказало: «Нет». Вот телефон, которого здесь не было. Разряжен до нуля, зато я продержусь ещё день. Разбит, лишён сети и информации… Если бы дело было во мне, этого телефона тут никто бы не оставил.