Холода обжигают сильнее

У него была власть надо мной. Даже когда чужие, страстные губы целовали мои плечи, когда умелые ладони касались самых чувствительных зон. Даже когда я был возбужден чужими стараниями, все мои мысли были обращены только к нему. У него была власть надо мной. Он никогда не звонил первым, но всегда заставлял томиться в ожидании его звонка. Я никогда бы не посмел сбросить его, вся моя жизнь, отходила на второй план, когда я слышал сигнал его уведомлений. Он был исключительным, отличным от всех остальных. И этот сигнал всегда заставлял впадать в агонию. У него была власть надо мной. Я был подписан на него во всех социальных сетях, коих было достаточно, потому что он любил показывать себя. Ох, а ему было что показывать, его тело было плодом чудной генетики и титанических стараний, который я не видел, но о которых знал. Прикоснуться к этому телу значило получить трофей и он был у единиц. У него была власть надо мной. Он мог взглянуть кокетливо, жгуче, мучительно, заставив одним только этим ощутить невыносимое желание обладать одним им и никем больше, мог взглянуть надменно, оценивающе, холодно и цепко, так словно сам глас божий тот час же молнией разгневается на тебя, мог взглянуть умоляюще, тоскливо, томно, положив к своим ногам жаждущих спасти его от неминуемой гибели и таких было десятки. Но он никогда не позволял и тени уязвимости появиться на своём лице. Я всего раз видел его слёзы и сполна поплатился за это. У него была власть надо мной, хотя бы даже потому что эта квартира на последнем этаже одного из Сеульских отелей с панорамными окнами выходящими на пик закатного солнца, в которой я сейчас и нахожусь, рассказывая об этом, была выбрана под него. Для него. Но он побывал здесь лишь однажды, оставив меня собирать собственное сердце по кускам рассыпанным в этой спальне, иногда фантомом ощущая его изысканный аромат духов и собственный… белого лотоса.

***

Мы познакомились в Лондоне. У одной из картин на выставке Винсента Ван Гога, которую я разглядывал уже достаточно долго, появился ещё один молодой человек. Я много думал, глядя на полотно, поэтому не сразу обратил внимания на это, но его достаточно долгое присутствие вывело меня из мыслей и я повернул голову, чтобы увидеть, кто составляет мне компанию в созерцании искусства. Это был невысокий юноша, с чёрными пушистыми локонами, благородной осанкой, и точёным профилем: его прямой лоб, с густыми, но аккуратными чёрными бровями и нос с малозаметной горбинкой выражали аристократизм, а черты светло-розовых детских губ добавляли мягкость его лицу и превращали обычное в нём безразличие в изысканную сдержанность. – Вы выглядите не лучше, - ровно, безо всякой издёвки, произнёс он, намекая на висящий «череп с горящей сигаретой» перед которым мы и стояли. – Как вы узнали, что я кореец? - Спросил я так же по корейски. - Кроме внешности, конечно. – Национальный этикет, здороваться не только наклоном головы, но и всего тела. – Разве мы с вами здоровались? – И в самом деле, это нужно исправить. – Он внезапно повернулся ко мне и подал небольшую, тонкую ручку с массивным тёмно-синим камнем на безымянном пальце. – Моё имя Мин Юнги. – Чон Чонгук, - лаконично ответил я и действительно невольно наклонился всем телом над его рукой. Когда же я выпрямился, то заметил что этот жест обрадовал его; Он улыбнулся краешками губ и глаза его такие же тёмно-синие как и сапфир на перстне сверкнули хитростью. Должен признаться, я не был общительным по натуре, но это быстрое знакомство впервые в моей жизни вынуждало меня продолжить диалог. При этом я ощутил, что надобно не просто спросить о чём-то бессмысленном и глупом, а достойно завладеть хрупким вниманием. – Не считаете ли вы, что это как минимум грубо и бестактно сравнивать человека с картиной, сказав что он выглядит хуже? – Так это оскорбило вас? - тут же осадили меня, так будто знали что я спрошу и это смутило меня. Я напрягся. Несмотря на то, что он был заметно ниже меня, его по обыкновению полуприкрытый взгляд смотрел как бы с высока, и это отлично подчёркивал всегда поднятый подбородок, указывающий на твёрдость натуры. – Возможно. - уклончиво ответил я. Мне не хотелось продолжать своё наступление, ведь в его словах была некая доля правды. В ту поездку я отправился не случайно, а по обстоятельству смерти моего близкого друга, что конечно выбило меня из колеи и я в самом деле выглядет не очень живым. Но недовольство в чужом лице не читалось, отнюдь выражало холодный интерес и это поуспокоило меня. – А даже если так, слова невозможно вернуть. Что же вы сделаете? Его взгляд отчего-то смягчился, хотя его никогда нельзя было назвать мягким, но улыбка наметилась ярче. – Видите ли, господин Чон, - начал он медленно обходит меня, а я не смел повернуться. – Между вами и шедевром нидерландского постимпрессиониста есть огромная разница. – Я не видел его, но готов был поклясться, что он смотрит мне в спину изучающе, как будто бы проверяя меня на прочность. Это и впрямь вызывало ощущение потерянности. – И какая же? - нетерпеливо спросил я. – Картина ещё сотню лет будет именно такой, какой её задумал художник. - произнёс он со спокойствием, теперь стóя слева и монотонно смотря на полотно, - Никак иначе. А вы, - медленно взглянул он на меня, - пожалуй сможете изменить состояние своей души. – Это ваши извинения? – с фальшивой надменностью поднял я брови и вызвал короткий смешок. Мне показалось, что он читает меня как открытую книгу и что моя напускная строгость только веселит его настоящую беспощадную холодность, которую он тщательно сдерживал, когда не скучал, и которая могла сжечь любого, как только тот позволил бы что-то, что омеге было бы не по нраву. – Приезжайте в Аскот, - сказал он, - во вторник. И если это не развеет вашу очаровательную грусть, так и быть - вы заслужите мои извинения. На этом он безмолвно простился со мной. А я ещё долго стоял тогда, глядя на написанный череп и не мог уложить в своих мыслях то, как же этому омеге удалось подчинить меня своей воле и оставить за такое короткое время одно из самых прочных и ярких воспоминаний моей жизни.