haru means весна, mukuro means труп

К Мукуро у неё смешанные чувства. То хорошие, то плохие. И не хорошие и не плохие. Но никакими их тоже не назвать. Просто есть Хару и есть он, чьё имя даже не кажется настоящим. Му-ку-ро. Странное. Жуткое. Такое любимым детям не дают. — То ли дело — Хару. Весна, тепло, цветочки, — он щурит двухцветные глаза, и красный будто загорается, а в воздухе начинает пахнуть растениями и солнечной пылью. Это не враждебность и не обида; она отчётливо понимает, что лишь издёвка. — Весна, грязный снег, экзамены, — вздыхает Хару и смотрит в окно кофейни, за которым грязный снег размывает моросью. И небо серое, застелено бетонными облаками. Она закрывает тетрадку с уравнениями, оставляя в ней кислотно-зелёный механический карандаш. Складывает распечатки в одну стопку, трёт глаза, забыв про тоналку, и устало пихает всё в сумку, пока Мукуро с интересом наблюдает за рутиной школьницы — будто смотрит занимательный документальный фильм. Курому больше в школу не ходит, но она говорит, что ничего особо не изменилось. Её дни там были мутными и сырыми, ничем не примечательными — без друзей, с шепотками за спиной и побегами от общества в туалет. Но даже это ему было интересно слушать и впитывать. Посочувствовать, правда, не вышло — Мукуро не знал, что бывает лучше. У Хару ситуация обстоит иначе, но не радужнее. Улыбочка, мимические морщинки в уголках губ, комическое «хахи». Только Мукуро поддевает кожу, как занавес, заглядывает за кулисы и видит своими глазами её пресные будни. — Тебе не скучно? — Отнюдь, — он тянет в рот коктейльную соломинку, покусывает ту, играется. Пятый по счёту приторно сладкий напиток им опустошён минуты за три, а Хару больше часа пьёт один несчастный фруктовый чай. У Мукуро не только имя странное. Он сам странный. Не от мира сего, «как с луны». А ещё — едва умеет читать, что тщательно скрывает. Только Хару видит: Мукуро не называет заказы из меню — он тычет пальцем в картинку и просит принести «вот это». Так-то не смешно, но занятно. Увлекательно смотреть, как он обходит повседневность, ступая не по полу, а по стенам. Мукуро живет в другой плоскости, очевидно, горя желанием начать ходить по потолку. Где-то с плинтуса на него поглядывает Хару, застыв на перепутье обычной девочки и девочки не-от-мира-сего. «Двинутой», говоря языком окружающих. Тщательно скрытое в мед-карточке СДВГ недовольно позвякивает и, как ни странно, принимает Мукуро радушно. Проблемные на голову должны держаться вместе. Хару думает, что если его доведут до психиатра, то он доведёт психиатра, и тактично затирает о ерунде вроде только что замеченного скола на донышке чашки. Потом скатывается в рассказ о глиняном деле, а заканчивает примерной схемой коллайдера на салфетке. Седьмым лакомством Мукуро допивает горячий шоколад, рассматривая возникший на ладони рисунок поверх линии жизни. Руки у него холодные, и Хару в жесте ненавязчивой материнской заботы их греет, попутно объясняя, как работает хиромантия. — Ну и, меня ждёт мировое господство? Хару на полном серьёзе всматривается в нужные для ответа сегменты ладони. — Сложно сказать, но смотри: линия Судьбы потрёпана, и из-за шрамов я не могу разобрать, где она точно кончается. Так что думаю, заглядывать и не надо, — она соединяет его ладони вместе, своими продолжая согревать мертвецки белые костяшки, — всё в твоих руках. Мукуро самодовольно хмыкает. Выуживает руки из хватки, натягивая перчатки обратно. — Скоро в них будет мир. Он платит за заказ иллюзией, но чаевые оставляет монетками вполне реальными. Хару сама рассчитывается за чай с пирожным, кутается в куртку и выходит из кофейни одна. На улице пахнет холодной влагой, но перед носом все еще стоит этот дразнящий запах растений и солнечной пыли. Мукуро явно слишком романтизирует весну.