мальчик из винной бочки.

      капитан ордо фавониус настоящий прохвост и подлец. его дразнящий голос манит, будто искушая на самые грязные и непростительные грехи, но увы — проклятие его очарования в том, что оно бездейственно, когда пределы мондштадта пускают гордую поступь горячо любимого хозяина единственной винной жилы города, и так уж выходит, что тот является кэйе братом.       в них нет общей крови, но шторм того далекого вечера клеймил их родством, не мешая дружбе, однако втискивая в рамки гаденьких семейных ограничений, и это в городе свободы!       но кэйе повезло потерпеть самый противный провал: он попал даже не под горячую, а раскаленную руку дилюка, ведь именно он стал первым, чей взгляд оный ощутил держа уже охладевшее тело отца. пушистый ворот, синева растрепанных волос и тепло смуглой кожи, обжигающее даже глаза, очерственело разглядывающие альбериха, — все это отпечаталось чуть ли не одухотворением злобы и обиды — то утихающих, то вновь раздирающих нутро до вопля.       тогда они успели скрестить мечи, тогда та теплая кожа, которая когда-то грела тело брата объятиями, заледенела коркой инея, навсегда превращая слезы кэйи в снежные комья, стонущие о днях, казалось, навсегда забытого очага взаимных улыбок и крепких плечей опоры.

он был единственной отдушиной в жизни вновь брошенного альбериха. сейчас же шел который год его абсолютного одиночества.

×××

      бывали дни, когда умиротворенная винокурня, несмотря на стражу душистых виноградников, впитывала шум веселья, а ночь, полыхая огнями, зазывала всех и каждого опрокинуть по стаканчику вина, да сплясать что-нибудь хмельное за честь и здравие замечательного наследника, а нынче владельца этих уделов.       отцы молодых красавиц так и норовили представить дилюку своих дочерей, а он, находясь на празднестве лишь приличия ради, терпел каждую нападку благодарности и каждый восторженный взгляд. рагнвиндра любили за все, спуская с рук даже его нелюдимую категоричность, ну а он порой мечтал сбежать от всей этой любви, побыть обычным горожанином, а в лучшем случае хозяином своих земель, чье личное пространство уважают. и какая речь о женитьбе?       злил и этот запах забродившего спирта, который особенно сильно выбивался из бочек с вином, что дилюк аж не мог уловить и намека на виноград. раньше этот аромат восхищал его, но когда не стало отца, вино будто впитало всю горечь и вовсе запресневело. и дилюк не пил, никогда не пил.       но у всей дряни вокруг есть привычка накапливаться внутри, и с каждым утром рагнвиндр замечал, что где-то на дне, под ребрами, тот грязный осадок становился толще, будто ржавчина на мече погибшего воина. это казалось ему точкой безысходности.       и однажды молодой господин, находясь на очередном празднике его имени, решил потерять то ничего, что имел, и вывести этот самый осадок отравой, которую самовольно и производил.       и как-то стыдно даже было хватать первую попавшуюся бутылку, будто мелкий юнец, тайком от родителей улизнувший с первым глотком алкоголя. но дилюк гордость своего принципа, эдакого обета против выпивки, униженно опустил, все же удаляясь вроде как незамеченным через окольные ограды и кусты, надеясь сбежать от собственного стыда как можно дальше, но как можно достойнее.

×××

      таверна уснула. чарльз ее стиснул на засов, несколько раз провернул в скважине ключ, а с ним кэйя не спорил; ушел даже раньше предполагаемого закрытия, что сегодня обещалось слишком скорым, и рыцарь это знал.       конечно знал, ведь даже самые смелые новобранцы фавониус, сбрасывая с груди доспехи, тихонько улизывали к винокурне, и даже магистр ничего с этим поделать не могла — джинн всегда была мягка к своим подчиненным, когда выдавался такой повод, ибо полуденную смерть любил, что уж греха таить, каждый житель мондштадта. не была бы джинн помолвлена с работой, сегодня и ее самой в штабе ордена не было.

а уважаемый мистер рагнвиндр вновь сказал бы, что рыцари мастаки на все, кроме рыцарской же чести.

      однако кэйя, никогда не сетующий на пьяный балагур, также никогда не был в такие дни на винодельне. удивительно, но этот авантюрист сухо игнорировал всякий шум на 'рассвете', и каждый был волен надумывать что угодно про сложные отношения капитана кавалерии с братом, что могут дойти аж до перепалки, ведь альберих лишь мысленно смеялся этим бредням — дилюк его не прогонит; идеальный джентльмен обязан дорожить репутацией.

помнится, господин крепус показал брошенному мальчишке статую архонта. он крепко грел дрожащую ладонь бережной хваткой, а кэйя цеплялся за перчатку, смотря не столь в силуэт барбатоса, сколько в пышные локоны стоящего поодаль мальчика, — рагнвиндра младшего, которые на бирюзовом свечении невероятно сверкали то пурпурным багрянцем, то таинственным, густым бордовым.

кэйя искренне верил, что волосы названого брата сплетены из вина, и что в целом сына крепус нашел еще младенцем в бочке, но стоило спросить об этом самого дилюка, как тот тотчас рассмеялся, отчего захотелось дернуть его за этот самый бесстыдно пьянящий хвост.

      его приемный отец считал, что в вере сила. но полагаться нужно на себя, прежде всего на себя, и лишь после давать себе отдушину в умиротворении, что заключалось в волевом ветре и закаленном духе, пустившим себя в отдых.       а кэйя чтил то наставление, и раскидистый дуб у статуи архонта свободы, томно спящей ночью своим чутким всевидящим оком, встречал его куда радушнее, чем большинство знакомых лиц.       а в эти сумерки он не мог ни выпить, а следовательно ни отдаться алкогольному забвению, а отдаться хотелось; хоть чему-то, хоть кому-то.. поэтому альберих, рваными шагами исследуя тишину, вновь брел к заветному дереву за безмолвным наставлением, в котором нуждался так долго, оттого в своем понимании и жалко.       трава шуршала особенно громко, даже навязчиво, в небе плыли слабые скопления влаги, что сложно было назвать облаками, — разве что ничтожным подобием. ночь прятала звезды, будто те сгорели в том беззаботном веселье, но кэйя его не слышал, даже не пытался.       вот он, тот дуб, его тучные кроны, его избыточное спокойствие.. глаза не слепит гул, уши не вяжет свет. темно, едва видно, и ничего не поменялось, только взор задевает искра. молодой человек ступил оборотом внимания ствол, слегка настороженно приблизился и замер; искра обратилась в огонь, знакомый огонь.       у самых корней сидел тот самый, от чьего превосходства кэйя бежал, чью абсолютность горячо ненавидел, но не менее горячо любил.. дилюк.       к коре прижалась его алая макушка, не узнать которую было альбериху стыдно. всегда гордая фигура сейчас выглядела зябко, неожиданно обессиленно и беспомощно. рядом не было и намека на меч. такую опрометчивость двуручник никогда не допускал, и кавалерист опешил, однако не отступил — грех упускать.       захотелось вновь броситься и наконец дернуть эти сейчас растрепанные копны, но ситуация не позволяла. альберих осторожно подобрался ближе.       его настрой, верно, набрал разгоряченности. он вновь не смог отказаться от вросшего в тело пыла, и кожаная перчатка на его ладони, чуть царапая чужую уязвимость кожи, закрыла плотно глаза рагнвиндра, охватывая и все его внимание за собой.       — не думаю, что спрашивать очевидное есть смысл, — кэйя, не пытая дилюка, было потянул ладонь от лица прочь, но ее словила чужая, смахивая ту строптиво и самостоятельно. это вынудило альбериха буквально на коленях обогнуть через траву дуб, чтобы окончательно устроиться рядом с братом. они не удосужились обменяться и взглядами.       — не ты ли был против этой 'крысиной отравы'? — резонно обронив вопрос, альберих на ощупь собирался отнять бутылку, но дилюк сам вдруг предложил выпивку. через косвенный поцелуй, отпечатавшийся на горлышке, ночной гость с удовольствием проглотить достаточно алкоголя, чтобы слегка, но опьянеть.       — неужели все настолько погано?       — сам суди, если даже твое присутствие не смогло подпортить целостность картины.       дилюк и вправду подавлен, даже не трепыхается, чтобы уйти. пальцы альбериха нервно бегают вдоль своих же коленей, и он решается нарочито демонстративно притянуться всем телом к сидящему рядом.       — не хочешь, чтобы любимый братец успокоил тебя?       — наши 'семейные узы' оборвались на смерти отца, — за столь тяжким фактом не следует привычно недовольного вздоха. рагнвиндр напротив оборачивается сам, а его прерывистая в движениях ладонь заходит за затылок сидящего напротив и так близко; от этого ему самому приходится навалиться чуть ли не грудью в грудь кэйи, — но и это не дает тебе права пользоваться моим состоянием. —       кэйю вновь раскусили, опять подловили на такой глупости, но теперь он не может даже сыронизировать, что уж говорить о телодвижениях в принципе. даже через перчатки, в отличии от перчаток самого альбериха, что не скрывают пальцев, пальцы дилюка все равно горячие, и это обжигает загривок; мандражит, но пробивает до истомы. она обрывается ладонью, что наконец грубо хватается за синий хвост глуповатой стрижки, что альберих всегда считал верхом собственного стиля, но лишь безобидно дергает его назад, отпуская, а после сразу же ложась на тыл молочного шоколада шеи.       — ты собирался успокоить, — хрипит дилюк, и его грудная клетка все же вжимается в чужую, когда очнувшийся от мешканья капитан своей мертвенной рыцарской хваткой валит того в объятия, сам нервно подрагивает в непристойном возбуждении, хоть и минут десять назад он и предугадать не предугадывал подобной ситуации.       юный господин вынужденно вздыхает; — опять его благородству приходится брать все на себя перед нерешительностью ордо фавониус, и он впивается губами в губы, дает поблажку. с ней кэйя сразу перенимает инициативу, проталкивается языком к гортани, им же ловит укус, который только распыляет неугомонную страсть. этому придурку всегда нужен был толчок от брата.       пальцы альбериха дерзко отрывают мнущие его жилет кисти дилюка, зарываются под уже злящие перчатки и вовсе их срывают. после переключаются на плотную ткань черной блузы, чуть ли не рвут на ней пуговицы, а поцелуй то ослабевает, позволяя обоим вдохнуть, то вновь нарастает в темпе — кэйя буквально пьет дилюка, как пьет столь излюбленное вино, только то никак не сравнится с первым.       черт знает, как так выходит, как белоснежный торс остается без ткани, когда оная хлипко покрывает лишь лопатки, постепенно сползает до поясницы, а теплый плащ вовсе слезает с запястий за ненадобностью. альберих трется носом о впадинку меж ключиц, ощупывает четко выточенные ребра, пробует крепкую талию, едва ли не срываясь к ягодицам. он явно хочет запятнать всю эту чистоту, что не порочат даже шрамы бесчисленных боев за спиной полуночного героя, искусать ее, покрыть полотном слюны от жарких засосов.       дилюка нервирует этот безвкусный ворот, щекочущий нос, стоит едва коснуться его кончиком, и он в отместку терзает трепещущими движениями всю замысловатую ткань, открывает загорелую грудь и прижимается к ней своей, будто давно мечтая так примкнуть, оценить тепло. а вдруг носитель крио энергии и сам холодный?       а это и тешит кэйю, и сбивает с толку, ведь не один он метался от подобных 'телячьих нежностей', представить которые можно было только в голове. а сейчас вот — та самая стальная стена натуры рагнвиндра сама стелется кожей к коже, каждую чувствительную точку задевая своей.       альберих с таким затуманенным рассудком не может больше держать секретом напрягшийся пах, особенно когда дилюк несомненно специально вжимается в него бедрами так развратно, что эрекция лишь от трения ноет, задевает ответный отклик за чужой ширинкой.       — и что, теперь мне успокаивать тебя? — посмеиваясь хрипловатым баритоном, издевается мужчина, треплет эдак ласково вздымающийся хохолок синих волос кэйи, точно хозяин, хвалящий щенка.       кэйе и нравится пьяный дилюк, оченьоченьочень нравится, но и очень хочется его ударить под дых, вытолкнуть из строя. именно поэтому альберих вдруг скользит ладонью под резинку нижнего белья оного и наконец позволяет себе ту самую подлую ухмылку, которая за годы не смогла вызвать привычку в рагнвиндре, раздражая из раза в раз.       стоит только подушечке задеть головку, так дилюк поддается в соревновании и издает протяжный полустон-полувсхлип, уже не в силах ехидничать или злиться, но зато в силах ухватиться куда грубее уже за член кэйи, трусы игнорируя на нем куда умелее, словно в голове уже давно рассчитав тактику.       и альберих не поражается, тоже тихонько задыхается воздухом от наслажденческого вожделения и наращивает темп, выбивая на скорость реакцию брата.       это бой не сталью о сталь, а стоном о стон, и обоих это раскрепощает до бешенства, а атмосферу открытой долины, эхом по которой крики расходятся лучше, чем по симфоническому залу, они уже не ощущают. ощущают только друг друга, оставляя реальность дальше второго плана.       просто удовлетворять руками начинает терять раж, и кэйя уже своей инициативой смыкается членом с членом желанного годами возлюбленного, объединяя сосредоточения соблазна в одно единое. если изначально сухой фроттаж казался скорее жестким, то сейчас предэякулят, пачкая руки, скользит жаром и прохладой до того удовольствия, когда кажется, что кончив, ты умрешь.       кэйя, уже самосознанно понимая, что сдается, оживает в секунду, ослабляет хватку пальцев, но пускает в ход губы, вгрызаясь поцелуями в дразнящие соски, покусывает их так, что бусинки твердеют, а дилюк напрягается, и стонет уже жалобнее, хоть и рычит в гортани, не желая растрачивать достоинства.       альберих посасывает эпителий на ребрах, отчего через бледность вытискиваются винные засосы, которые, конечно, хочется заглотить, прорвать оболочку и жадно выпить, но воздержание задорит, да и кэйя не настолько гад, чтобы мучить любимого и в без того безумный вечер. и сам бы он вряд ли выдержал, ведь сердце от пульсирующего аж в мозге счастья уже молило о ласке спокойнее, чем та, что плясала в них уже какой-то нежной страстью, а не страстной нежностью.       оба ощущают финиш, но зверский темп изначально завладевает рассудками так, что ладони не размыкаются, поэтому дилюк захватывает изящными, но сильными икрами бедра кэйи достаточно грубо и властно, что тот сразу падает сверху, а инициатор падения валится в траву. эта неожиданность вырывает из тел оргазм, и кончают они вместе, пачкая поджарые животы, на исходе позволяющие легким хоть как-то вздыматься за замкнутой клеткой напряженности.       постепенно дыхание нормализуется в унисон, альберих переваливается на лопатки совсем рядом, а алкоголь уже нужен ему. однако нащупать ладонью бутылку в их подножие не выходит, и тот заботливый дилюк, боле не скрывающий свое тепло, как дилюк из детства и юношества, привстает сам, первым делает глоток. вино во рту он задерживает и через поцелуй делится сладостью, отчего хочется расслабленно таять.       капитан кавалерии больше не может терпеть в принципе, и прижимает к груди такое любимое тело, расправляя усталой игрой фаланг слегка запутавшиеся алые локоны.       — помнишь, я спросил у тебя о волосах? ну, когда еще ребенком был убежден, что отец нашел тебя в бочке с вином..?       — помню, — дилюк заинтересованно возвысился, оторвав ухо от шеи возлюбленного, чтобы видеть открытый глаз того.       — тогда ты посмеялся надо мной и как обычно заумно назвал глупым.       — и?       — за это я уже давно хочу сделать так, мастер дилюк, — кэйя состроил настолько недовольное и обиженное лицо, отчего сам мастер оторопел, точно и вправду заглянув в детство на яву. и этого кэйя и добивался, наконец дернув что есть мочи пышный хвост, наспех сплетенный его же юркими пальцами замест ленты.       — глупый..       однако дилюк не выдержал осуждающую серьезность в наказание за такую проделку, ведь оба просто не смогли не одарить внимание друг друга теми потерянными в прошлом улыбками, давно требующими прорваться, рассказать собой о невероятной боли от разлуки и о чувствах, что оказались сильнее обид, простить наконец эту обоюдную глупость, растянутую в годы.

они никогда не позволят друг другу вновь найти себя в одиночестве.

и больше не придется пить, чтобы напомнить себе вкус замурованного когда-то в прошлом тепла взаимных чувств.