добро пожаловать на мою сторону.

      — добро пожаловать.. на мою сторону.       тарталья не отпустил. не отпустил ни обиду, ни противоречивое послевкусие; на корне языка горьковатое, на кончике сладкое, и с каждым глотком вкус смешивался, отчего голову несло, все кружилось, точно в грубом вальсе.       и поэтому он ступает за порог. теперь он по ту сторону, здесь он — незнакомец, пред которым другой, хоть в его выразительных чертах теплится проведенная рука об руку вечность.       чайльд не знает, способен ли архонт править сознанием, но именно его ход мысли чжун ли перевернул, встряхнул для верности, заставил несвойственно подчиниться. а однажды, прижимаясь к плотной перчатке щекой, парень окончательно понимает, что сдался прежде всего самовольно, даже без влияния чужого возжелания.

×××

чайльд знал, чжун ли опускается на колени лишь перед цветами. он аккуратно вдыхает аромат свежей пыльцы с лепестков, не срывая, не ломая стебль, и едва цепляет росу кончиком носа, роняя прохладную каплю в траву. он не стыдиться прильнуть к земле посреди людной площади, и это завораживает.

на пальцы чжун ли опускаются воробьи, когда он одним взглядом подзывает лохматых пернатых к себе. с ладони они щиплют раскрошенный хлеб, и даже не носи мужчина кожу перчаток поверх своей, он все равно бы кормил птиц, невзирая на боль от островатых клювов.

однажды тарталья видит чжун ли склонившимся за тернистым кустарником. видит тот его проникновенный взгляд вновь. тот не может не ворожить его собственный. соблюдая дистанцию, чтобы не спугнуть мужчину, будто тонконогую лань в степи, которой хочется любоваться вновь и вновь, юноша огибает шагами пол радиуса, заглядывается под чужую ось.

мертвый голубь. чжун ли изучает каждое перо совсем свежего в смерти тельца, оглаживает шелковые ворсинки белого пуха. своим взором он ведет внимание тартальи к брюшку, указывает им из-за спины на распластавшиеся крылышки, трепещущие под слабо-встревоженным ветром.

мотылек. проткнув хоботком уязвимую кожу, насекомое беспечно посасывает кровь. его длинные усики раскачиваются из стороны в сторону, словно дрожат, но это не мешает жадно упиваться омертвелой тушкой.

чжун ли наблюдает с тем же торжеством, которое охватывает его спокойное лицо, когда оный приближается к цветам, когда заботится о птицах, и чайльд, зная всю жестокость природы, все равно ударяется в мурашки, задерживая дыхание вязким комом в горле.

крылатый кровопийца, вспорхнув, лапками цепляется за приподнятый локоть архонта, и, будто прощаясь, ловит улыбку того, улетая. чжун ли улыбается редко. но уголки его цветущих губ распускаются донельзя искренне, когда он берет в руки бездыханную птицу и резко оборачивается, успев, казалось, заглянуть безмолвному наблюдателю прямо в глаза, когда тот в секунду ныряет за дерево, гудящим рассудком понимая, что пора бежать.

что-то тарталье подсказывает тогда, что голубь был еще жив, когда безжалостное насекомое присосалось к лакомому кусочку. и что чжун ли стоял бездейственно рядом изначально, лишь наблюдая. пугало особенно то, с каким восторгом архонт лицезрел вопиющую грязь естественного отбора, весь ужас цепочки выживания тех существ, которые всегда казались само́й невинностью, притом и не скрывая, на что им нужно идти, чтобы также радовать людской взгляд.

но страх другого окраса берет будто под глотку чайльда, когда он видит, как подкашиваются его ноги, наконец обретшие опору у стены. подкашиваются не от сокрушительного бега, — от крышесносного взора, брошенного на него свысока. и тарталья к стыду находит себя по-детски ревнующим этот мимолетно брошенный на него взгляд к мертвой птице, что заслужила подобное внимание даже после смерти. от мысли, что он мог бы оказаться в этих сильных руках, пускай даже трупом, чайльда ведет окончательно, и тот ком, скребущий в трахее, распускается ниже, стекает в живот и достигает финиша возбуждением.

кажется, что чжун ли селит в нем тех самых бабочек. но они не порхают, щекоча стенки нутра, а нещадно высасывают последние капельки рассудка из пустеющей головы своими кровожадными хоботаками.

×××

      чжун ли любит глазурный павильон, точнее любит намечать встречи только там. и, несмотря на свою тонкую натуру эстета, он приглашает к чайным церемониям именно пылкого парнишку из снежной, которому чужды нюансы традиций, которому куда ближе пыль сражений.       без чжун ли тарталья едва бы смыслил в том, что чай можно не просто хлебать из термоса в очередном походе за впечатлениями в горных снегах, и что у чаепития есть своя насыщенная история, уважаемая тысячелетиями, пожалуй, лишь такими старыми безумцами, как архонт, отдавший себя 'безделью'.       но, вместо мести этому горе-божеству за запятнанную гордость предвестника, чайльд-тарталья-аякс вновь и вновь ступал за порог павильона, садился с недовольным вздохом, что считался меж ними приветствием, за стол, и снова слушал истории о чае за чаем от, удивительно, некогда бога камня, но никак не чая.       — ..посмотри внимательнее, аякс, — мужчина ставит пред гостем сравнительно глубокую чашу, буквально указывая краешком ладони на жидкость; удивительно мутную, на вид слишком густую для чая, — это сутэй цай. —       безропотный слушатель покорно смотрит по траектории ладони напротив, недоверчиво разглядывая подозрительную жидкость.       — сутэй цай удивительно неприхотливый в приготовлении чай. для него используется спрессованные листья зеленого, как основа напитка. для тебя, наверное, этот аспект рецептуры покажется единственным от чая.       — спрессованный? он настолько неприхотливый, что для него используются отходы производства? — аякс язвит.       — ты удивительно находчивый ученик, аякс. — чжун ли слегка улыбается, но чайльд не понимает, ему ли, хваля, или тому самому чаю, который на самом деле настаивается на остатках листьев зеленого. — но звучит грубо, ведь даже кусочки от выцеженных чайных листьев способны подарить нам, например, столь интересный напиток, как сутэй цай.       мужчина оплетает чашу своими длинными пальцами, а чайльд шумно сглатывает, почему-то ощущая эту хватку на своей шее, когда непривычный запах ударяет в самый нос; чаша поднесена прямо к его лицу.       — чувствуешь? это молоко, — продолжает учитель. — далее соль, хотя, стоит отметить и наличие масла. видишь рис? — чаша снова опускается к столу, чтобы юноша смог разглядеть гладь ее наполнения, — и несколько перчинок, для остроты вкуса; сутэй цай должен согревать.       — куда больше походит на суп, — заторможенность реакции говорит о полном погружении слушателя в рассказ.       — ты частично прав. сутэй цай может быть заменой для супа, им запивают мясо. к слову, помимо масла в рецепт, не поверишь, входит животного происхождения жир, — такое заявление подкрепляет раннее предположение чжун ли, что к концу истории тарталья едва будет верить, что перед ним — чай, — конкретно в нашем чае он верблюжий. экзотично, правда? я постарался с заказом, чтобы первый опыт с сутэй цаем стал для тебя воспоминанием.       — постой, глумишься что ли? — прыскает чайльд, отодвигая непонятный напиток вместе с руками чжун ли одним рывком. — я понимаю еще с мясом, но просто так пить топленый жир..? оставь свою заботу при себе.       становится злостно перед самим собой за сказанное, когда чжун ли теряет лицо, вновь посвящая все внимание своему сутэй чаю, и тарталья думает извиниться и который раз пойти на уступку, но мужчина сам прерывает молчание;       — что насчет сделки? ты пробуешь, я исполняю желание.       — пригласи в следующий раз меня не сюда, а к себе. и нет, я не про похоронное бюро. — за заранее высказанным условием парень берет посудину, с мыслью 'будь что будет' глотает содержимое. удивительно, но лицо его не кривится, и он даже утверждает пари еще парой глотков, но не допивает, возвращаясь к созерцанию чжун ли.       — идет. завтра в десять вечера. я жду тебя здесь, — мужчина галантно протягивает приспешнику записку с координатами, которую написал в процессе чужой дегустации, и, прежде чем уйти, он преклоняется к уху застывшего собеседника, неприлично близко оглушая того полушепотом; — расскажешь о вкусе подробнее. я так и не осмелился попробовать.       — гад, — бросает молодой человек в след уходящему, комкая записку во внутренний карман у сердца, только с противоположной стороны, чтобы ни в коем случае ее не потерять и не изрезать колким пульсом.

×××

      жилище чжун ли — обособленная пристройка у похоронного бюро, вплотную к нему. чайльда смешит, что он практически угадал, где живет старик, хоть и отказывался здесь встречаться. пришлось.       он достаточно громко стучит о лакированную древесину двери оголенными костяшками, — сегодня он без перчаток. интуитивно? от такой встряски чжун ли обязательно опешит, тарталья знает его слабые стороны. хотя, скорее, всего лишь детальки.       распахивается щелочка. видно, как цепочка, удерживающая дверь вместо защелки, срывается с петель, освобождая вход своим ударом о проем.       — проходи, — голос у мужчины хриплый, он будто заболел или сорвал его, но чайльд понимает, что все куда сложнее; архонт напряжен.       гость проходит, а в комнатушке темно. мрак сгущается, когда хозяин обиталища запирает дверь на ту самую цепочку. чайльд здесь больше не чайльд, даже не тарталья — он аякс, его аякс. он осознает это, когда чжун ли смотрит через смоль атмосферы на него тем самым ворожащим взглядом, и по плечам бегут мурашки. в животе царапаются бабочки.       когда ладонь в перчатке камнем застывает перед аяксом, он медленно ложится на нее щекой, трется, как покорный щенок, только за влиянием господина чувствующий себя вольным волком.       юноша не сдерживается и скулит, а пальцы сглаживают его приоткрытые губы, давя не столь приятной кожаной материей на нижний ряд зубов. чжун ли его изучает, как изучают экспонат в галерее, ожидая аукциона. но дело в том, что ему не нужно моры, чтобы купить аякса. вообще его покупать не нужно, тот сам платит за себя же собой же.       наконец-то парень отдается желанным рукам, что елозят его носками по полу, из-за роста обладателя вынуждающих запрыгнуть неожиданно до чужих бедер, цепляясь за них. аякс теперь висит на крепких предплечьях опорой, и мужчина относит его в этой кромешной тьме к кровати. парень понимает это, когда в прямом смысле падает брошенным в матрас.       сейчас им не до историй за чаем, даже не до вопросов о голубиных трупах, и чжун ли наконец пробует сутэй цай, чей привкус сохранил желанный язык. он напористо вылизывает рот аякса хаотичным поцелуем, а тот не успевает отвечать в такт, пытаясь прервать чужую бесконтрольность вырывающимся вздохами.       наконец юноша чувствует себя сбитым с ног не в поединке, а от собственного желания ослабнуть, но отнюдь не проиграв. опытная ловкость чжун ли проявляется во всем, особенно когда это касается аякса, а сейчас касается его он напрямую, мерно расстегивая пуговицу за пуговицей пальцами одной ладони, другие запустив под ткань через клочок оголенной кожи в том блудливом вырезе у живота.       осточертевшие перчатки раздражают кожу швами на кончиках пальцев, поэтому аякс отнимает руки мужчины от себя и поочередно выгрызает ткань, стягивая ее зубами и возвращая ладони на свой оголенный полностью торс, позволяет пуститься в прерванное блуждание по клеточкам его гладкой кожи. юноша не теряет в нарастании темпа хватку, неаккуратно срывает с чжун ли плащ, за ним неловко мажет пальцами по неподвластным пуговицам уже чужой рубашки. в конечном итоге оставляет новоиспеченного любовника нагим по брюки, в незначительную отместку.       чжун ли старомодно тянет. и как бы это не звучало, тянет он именно старомодно; по груди проводит носом и ощутимо вдыхает, отпуская аромат выдохом обратно, после высчитывает подушечками выточенные ребра, перебегает на бедра, очерчивая косточку таза. его прелюдии настолько томящие, что аякс самостоятельно хватает оного под загривок, убеждая безрассудным взглядом прекратить весь этот культ тела и наконец создать что-то новое, усовершенствовать совершенство несовершенствами.       это дает рывок архонту, и он кусает своего аякса, упираясь клыком в ложбинку меж ключицами. его заносит к хаотично вздымающейся клетке груди, он сжимает мышцы и пробует оттянуть сосок. когда укус приходится в ареолу, аякс подает голос от боли, завершая вскрик шипением воздуха, скребущего трахею, коий юноша пытается втянуть молчанием.       чжун ли нахально хмыкает, и в этом чувствуется горделивая насмешка. из-за нее аякс отвечает в своем характере, ущемлено царапая лопатку. через пару весомых в четкости укусов вокруг груди, будто старик нарочно пытался выделить уже порядком припухшие соски своим почерком, как думается аяксу, дело наконец заходит дальше, ведь чжун ли расстегивает свой ремень, подминаясь на колени.       глаза притираются к темноте уже не на шутку ясно, или то архонт словно светится, но аякс абсолютно точно видит, как мужчина не просто нетерпеливо приспускает брюки, а буквально раздевается и сразу догола. юноша прекрасно знает, что сейчас он сложит одежду, чтобы аккуратно оставить ее где-то в ногах, и его это злит, причем серьезно, поэтому он толкает тело сверху спиной на простыни, мнет их специально, вырывает брюки и стелет их на пол, желая, конечно, отбросить как можно дальше. теперь он заползает сверху в той же позе.       аякс без зазрения совести повторяет тот же ритуал; сначала ползет вниз собачка на ширинке его брюк, после он оголяет ноги, как-то не грациозно выворачивается, чтобы содрать рывками с щиколоток штаны, также сдергивает и трусы, но уже совсем не скупясь на угловатость. это, несомненно, в нем очаровательно. аякс совсем неугомонный мальчишка, а чжун ли так нравится желать его за это наказать.       старший качает головой, когда та уже отрывается от перины, и снова выпрямляет спину, пока юноша этого не замечает, все еще чертыхаясь на одежду. однако приходится заметить, ибо открывается тумбочка, в своей манере скрипнув механизмом ролика, и оттуда в чужих руках оказывается бутыль.       — это масло на основе эссенции глазурной ли.. — мужчина не заканчивает очередную историю, ведь бутыль у него вырывают с шипением.       — простите, мой гуру, но мне сейчас так все равно, — аякс крутит шаровидную затычку, пока теплые ладони не помогают ее вытащить.       — глазурной лилии. — договаривает чжун ли, руками парня разливая масло по своим пальцам, вручая их его же воле, — теперь закрой. и, раз так хочется вести, разработай себя сам.       это звучит так властно, как в прямом смысле приказ, и юноша уже не может качать свои права под таким сильным влиянием, действительно аккуратно закрывая бутыль, откладывая и разглядывая пальцы напротив. они смазаны, поблескивают, а он их держит, понимая, что сам должен сейчас войти в себя чужими фалангами, как-то ими же себя растянуть.       наворачиваются тысячи проклятий, и парень их тихо нашептывает на родном, снежном, но в итоге, разместившись ближе всем телом, вбирает сначала одну подушечку, потом уже полностью два пальца, толкая глубже, за пределы кольца мышц. пальцы чжун ли обещанно бездействуют, и аякс мирится, что проиграл, поэтому кое-как цедит;       — помоги мне, черт побери.       вздох с губ мужчины. парню правда не хватает воспитанности, но этому он его научит после. а сейчас, отпихнув неудобно нагибающегося аякса, моракс входит третьим пальцем, сразу же разводя два крайних в стороны, и это так подло заводит, отчего все тело зудит.       — не пытайся скрыть, что ты перед нашей встречей готовился, аякс. — пальцы дразняще скользят то глубже, то обратно, — как давно ублажаешь себя подобным образом? — из-за закрытых глаз юноше не видно, где лицо чжун ли, но дыхание его упирается в скулу, печет, — думаешь обо мне?       вопрос слишком очевидный. и если чжун ли ждет на него ответ, аякс все равно игнорирует, оттого резко ощущает, как покидает его первый палец, второй.. фаланга за фалангой. становится непривычно, больно от опустошенности.       — давай же, седлай, — теперь это точно приказ, сухой и нетерпящий отказа.       пристыженным, молодой человек поднимает веки, опускает взгляд, стараясь на оценивать чужую длину, ведь в любом случае сегодня ему не уйти не оттраханным, и, придерживая член под ним, насаживается собственными потугами, пока поджарым бедрам не пособляет сила мужчины; аякса проталкивают на всю длину.       развратный выкрик гулом ходит по стенам, и парень отбрасывает голову затылком вниз. он впервые видит искры, будто на них рассыпаются зрачки его же глаз, но как же по-блядски эта боль и это чувство подчинения возбуждают. ноет у аякса как спереди, так и сзади, и он засматривается в чжун ли с немой мольбой больше не медлить, готовясь даже извиниться за свое непотребное поведение, но на этот раз архонт этого не требует, вколачиваясь первым толчком.       как же божество божественно даже спустившись с небес обычным человеком, ведь нужную точку моракс задевает сразу найденным верно углом проникновения, и оно невозможно, невероятно, вне понимания, — аякс признается в этом растленными стонами, сопровождая их громкими сглатываниями, ответно подмахивает бедрами, наконец подстраиваясь под невыносимую скорость ритма.

он — одиннадцатый предвестник фатуи. он, блять, воспитанный бездной воин. он чертов гений боевого искусства!.. и его, чайльда-тарталью-АЯКСА, сейчас имеет сам гео-архонт. в голове мысль одна: можно умирать. в теории можно, конечно, но не хочется. по крайней мере, не до оргазма. и хоть аякс понимает, что пик не за горами, он готов и горы пересечь, лишь бы кончить. ведь без теории.. здесь, в реальности, ему нельзя ни умирать, ни помогать процессу, потому что стоит потянуться к истекающему смазкой члену, его кисть буквально бьют костяшками, а головку закрывают, подушечкой большого пальца давя безжалостно на уретру. это классика, буквально чертог прогиба под чьим-то величием, и теперь ему хочется разрыдаться, ведь именно этого он и хотел и хочет до сих пор, еще и еще.

      обнять себя чжун ли, благо, разрешает также, как и упасть грудью в его собственную, ведь больше сил держать стать нет. нет даже не сил, а упрямства, ведь аякс уже давно ломается через боль, зубы сжимает, как ребенок, который не терпит поддаваться, будто сильнее его нет никого и ничего. это, пожалуй, победа учителя над несносным учеником, который наконец слушается. это чжун ли очень радует.       — аякс.. — улыбается через бархатный шепот учитель и разнимает мертвую хватку пальцев, убирая их от чужого члена совсем, пока продолжает входить все также быстро и резко, как и выходить. у аякса срываются с ресниц брызги слез от вожделенческой свободы. он изливается сразу, уже совсем не думая ни о чем, небрежно и прямо на пресс любовника. конечно сразу его не отпускают. еще пять контрастно замедленных чуть ли не в минуты толчков, и чжун ли кончает следом, внутрь, будто угадывая давнишнюю фантазию парня.       аякс обмякает. его подбородок ложится на предплечье моракса, а глаза устало смотрят куда-то в пустоту, больше ничего не различая в гуталиновой темноте, если бы не щелчок из-под абажура.       лампочка едкостью света сразу грызет сетчатку, и гость вполне реально слепнет на секунды. чжун ли знал и знает все задолго наперед. теперь аякс видит стену напротив, что отвечает на половину давно мучающих вопросов.

вот и голубь.

      будучи чучелом, он выглядит куда живее. точнее, он выглядит в принципе живым, но больше не шевелится и не дышит, а перья на брюшке все также испятнаны кровавым разводом. поддерживаемый деревянной подставкой, горизонтально прикрепленной к стене, он, распустив крылья, будто летит. и хоть этот полет красив, он обездвижен, он мертв.       аякс каменеет, будто его коснулась сама гео-стихия. сейчас он чувствует себя точно так же, и нутро будто забито опилками, и само туловище будто сжато металлическим каркасом. кажется, все это ждет и его.

— мне нравится возвращать всю красоту к жизни, — говорит чжун ли, но голос его звучит уже далеко за пределами реальности, в пределах сознания аякса, заполоняя каждым словом его рассудок, деля с ним уже их сторону, — но в полной мере это не дано даже архонтам. однако ты же чувствуешь его боль, когда смотришь на ту самую рану? чувствуешь. я понял еще тогда, когда ты наблюдал за нами. только живым ты можешь ее чувствовать. чрез боль голубя, в крови укуса, мотылек навсегда спрятал свое дыхание. я их сохранил в этом чучеле, мой аякс.

      — дыхание бабочки и боль птицы.. — очнувшись, юноша вдруг приглушенно смеется, долю секунды кашляет, наконец различив тот самый взор во всем его расцветшем торжестве. навечно себе, не на голубе.

он желал его. он его добился.

— мой чжун ли.. — внезапно отдается уже в сознании архонта, когда тот вновь ощущает на своих губах требовательность чужих, уже незаменимых ему самому, — повесь меня на стену до того, как я состарюсь. хочу сохранить в себе не только твое дыхание, но и свою молодость. даже если будет слишком больно.