О музыке, химии и дозаторах за 1000 евро

Иногда Эдвард Элрик действительно ненавидит весь мир и мечтает о том, чтобы он разбился, как упавший с высокой полки хрустальный шарик, как разбивается сейчас на тысячи осколков из сказанных про себя ругательств, желчи и угроз его многострадальный гениальный мозг. В такие моменты, как этот, он искренне готов на убийство и, серьёзно, его оправдают и заставят остывающий труп выплатить моральную компенсацию. И только тогда, когда его уставшие конечности отзываются бойкотом на попытки встать с кровати, он решает, что и на этот раз помилует сучёныша за стенкой, врубившего на всю катушку какую-то отвратительную музыку, долбящую по ушам и рассудку будто в попытках сделать отбивную. И то, только потому, что этот сучёныш — его младший брат. Эд просто хочет пробить себе череп рукой и уснуть вечным сном. Он на самом деле не может сказать, какое время было худшим в его жизни: год, что он прожил без Альфонса, постигая тайны химии на другом конце страны, или те полгода, что он живёт в одной квартире с хитрым братишкой, поступившем в тот же университет на медицинский. Без него было плохо, иначе и быть не могло — с детства были вместе и из чистой братской любви ели песочные куличики друг друга. Вот только Эдвард специально поступил в Мюнхен, чтобы быть подальше от брата, к которому испытывал что-то странное, о чём даже думать не хотелось. И не думать успешно получалось в последние годы школы, когда он занимался, как умалишённый, лишь бы получить стипендию, и тот безумно одинокий, но довольно спокойный год. И получалось бы и дальше, если бы этот хитрый чёрт не прискакал следом и, хлопая невинными глазами, не предложил снимать квартиру, вместо того, чтобы ютиться в общаге. И ведь нужно было отказаться, сославшись на экономию, ведь чувствовал же, что боком это совместное проживание выйдет. Эдвард понял бы, что конкретно проебался тем же вечером, если бы смог думать о чём-то, кроме расслабленно выплывшего из душа Альфонса, в одном только крохотном полотенце на бёдрах и лёгкой улыбкой на губах. Как только удалось вытереть слюни и надавать себе мысленных тумаков, рассудив, что биться гениальной головушкой обо что-то — не очень умное занятие, Эд решил уйти в глухую оборону. А попросту — не встречаться с Алом настолько, насколько поможет их загруженное парами и эдовскими исследовательскими проектами расписание. Первую неделю получалось на ура, только обиженная мордочка Альфонса по утрам вызывала желание не то утешить, не то злорадно рассмеяться. Но мелкий гадёныш решил играть грязно. Каждый вечер, когда он сам уже должен был храпеть, пуская слюни на подушку, а Эд только возвращался из лаборатории по физхимии, которой отдавал всё свободное время, предчувствуя, что находится на грани открытия, несчастного старшего брата встречал оглушительный рёв колонок из комнаты младшего и этот самый младший. В одних только непозволительно коротких летних шортах. И посреди осени, и в начале зимы. С каждым днём орущая алова музыка становилась всё ужаснее, а предлоги, под которыми тот, полуобнажённый, заходил в комнату брата становились всё тупее. И не будь Эд так заёбан усиленной нагрузкой по учёбе, инновационным проектом универсального катализатора и попытками не пялиться, не дрочить и не думать о преступно симпатичном засранце, он бы обязательно решил, что его провоцируют. Но увы и ах, музыка била по ушам, после визитов Альфонса член стоял колом, а рассудок, кажется, укатил в бессрочный отпуск. Когда Эдвард в порыве несвойственной ему неловкости чуть не уничтожил дозатор за тысячу евро, он понял, что надо что-то делать. Иначе он просто кони двинет от недосыпа и бушующих гормонов, устроивших в его организме филиал ядерного полигона в миниатюре. От него, кажется, настолько фонило неудовлетворёнными желаниями, что люди шарахались в сторону, ещё до того, как услышат концентрированную азотную кислоту, из которой состояла вся его речь в последние полгода. А Алу, пиздюку такому, хоть бы хны, всё щеголяет в своих шортах, пока сам Эд накрывается пледом поверх свитера, и сияет своими наивно-невинными улыбочками и бросается ласковым «братик», которое иной раз хочется затолкать тому обратно в глотку. Потому, что да. Стоит. И яйца звенят, потому, что дрочка ну нихрена не помогает. Однако решение что-то делать с проблемой, не означало, собственно, действия. До смерти заёбанному Эду хотелось просто прийти домой и уснуть в тишине. И после этого хоть потоп. В попытках выспаться он даже забрался в уютный уголок круглосуточной секции университетской библиотеки и на следующее утро он, выспавшийся, готов был поверить в бога. Ровно до тех пор, пока спящее в неудобной позе тело не послало его нахуй. В битве между больной головой и ноющим, скрипящим телом, побеждало тело. Только потому, что после второй ночёвки в библиотеке вместе с конечностями разболелась и голова, просто за компанию, блять. Во время попытки третьей ночёвки Эд и вовсе не мог заснуть, вспоминая, с каким обеспокоенным лицом любимый братишка встречал его после ночи, проведённой не дома. Поэтому разбираться нужно было всё-таки с Альфонсом. Только замученный Эд, вернувшийся домой, падал на кровать и попросту не мог встать, лёжа под адские звуки из-за стенки до тех пор, пока не отключится от усталости. Но этот раз всё же был особенным. Помимо общей заёбанности, Эдвард был чертовски зол, после разборок с ублюдочным завкафедрой — профессором Мустангом. Чёртов гениальный самодовольный придурок, едва ли не объявил не менее гениальному студенту Элрику войну, обернувшуюся обменом ядовитыми колкостями во время каждой их встречи и ненормальной гонкой выполнить свою часть работы над общим проектом как можно идеальнее. Так вот в этот раз самый молодой профессор Рой Мустанг довёл истощённого хроническим недосыпом, буйством гормонов и эмоциональными качелями самого одарённого студента Эдварда Элрика просто до точки кипения. У него сорвало чеку. Потому, что Ал-придурок, потому, что завал перед сессией, потому, что проект, а сверху ещё и ехидство этой лошадиной морды. Эд ничего не сказал ему, нет. Просто молча вышел из кабинета и разбил костяшки ударами о кафель в туалетной комнате. Потому, что иначе он просто свихнулся бы. А теперь ещё и Ал завёл свою шарманку, что звучала особенно отвратительно. Это что, блять, татарский?! Преисполненный праведным гневом, неожиданно придавшим сил, Эдвард со всей дури трижды ударил в вибрирующую в такт музыке стену, разодрав только-только переставшие ныть ранки. — Если ты, блять, сейчас же не вырубишь своё музло, я тебя выебу, Ал! Стоило ему проорать эти слова, срывая голосовые связки, не ожидавшие такого внезапного неистовства, как спустя несколько коротких секунд адские звуки татарского рэпа затихли. И Эд хотел только выдохнуть с облегчением и насладиться долгожданной тишиной, как растрёпанный, покрасневший Ал распахнул дверь и уставился на брата ошеломлённым взглядом, будто пришествие Христа увидел, будучи убеждённым атеистом. — А я уж думал, до тебя никогда не дойдёт! Эвард философски решил, что ахуевать будет потом, поэтому сейчас просто наслаждался представившейся возможностью не только целовать желанного брата, но и мелкими, чуть болезненными укусами в чувственные губы и привычно не скрытые под одеждой ключицы мстить за месяцы, проведённые в экстремальных условиях. А паршивец, видно по синеющим мешкам под глазами, тоже не высыпался всё это время, терпеливо ждал, когда выдержка старшего кончится, чтобы вот так бесстыдно стонать под его жаркими руками и колюче-приятными укусами, под пошлыми грубостями в покрасневшее ухо, под пальцами, с силой дёргающими взлохмаченные волосы. В следующий раз, думал про себя Эд в перерывах между толчками и жадными поцелуями, они обязательно сделают всё как надо, с нежными признаниями, свечами и вином, долгими ласками и трепетом в каждом движении. Но это в следующий раз. Сейчас же Эд просто выебет эту мешавшую им обоим нормально спать маленькую сволочь с донельзя пьяными, счастливыми глазами.

***

А на утро оба брата, не выспавшиеся после чертовски громкой, пусть и без отвратительной музыки, ночи, пытались по-человечески собраться и не опоздать на пары. И уже перед тем, как разойтись в стеклянных университетских коридорах по своим аудиториям, до безобразия счастливый Альфонс обнял брата и томно шепнул тому на ухо, задевая стремительно краснеющую кожу губами: — А ведь музыка и правда сближает. Эдвард в шоке отпрянул и почувствовал, как нервно задёргался его глаз от того, как нахально этот паршивец признался в собственных грязных махинациях, вместо того, чтобы по-человечески поговорить. Вовремя вспомнив, что сам морозился куда дольше, чем тот включал свои сатанинские звуки, он передумал прописывать воспитательную старшебратскую оплеуху и, злобно зыркнув исподлобья, прошипел: — Музыка объединяет всех, кроме соседей, Ал. И ты так просто не отделаешься, дорогой мой. Судя по покрывшимся очаровательными красными пятнами щекам Альфонса, тот намёк уловил, на что повеселевший Эд хохотнул, гордо развернувшись, что его когда-то белый халат, разукрашенный в самых неожиданных местах разноцветными пятнами реактивов, взметнулся на манер плаща на ветру, и зашагал в сторону аудитории, у которой толпились его сонные одногруппники.

***

А дозатор за тысячу евро он всё-таки разбил. И только кристально чистая репутация, заслуги перед университетом и странное приятельство с профессором Мустангом помогли Эду уйти от материальной ответственности и с чистой совестью отправить испорченный прибор в утиль.