Цветок революции

Четвёртая зима в новорождённой стране не воспринималась Ставрогиным как нечто обыденное — предчувствие, что скоро обязательно что-нибудь случится, не покидало его с самого начала года, несмотря на то, что уже несколько лет постоянно что-то да случалось. — Всё только устаканилось, — бормотал он себе под нос, вытирая испачканные глиной руки после бессонной ночи в мастерской, — ещё чего не хватало. Ставрогину шёл четвёртый десяток, и даже несмотря на всё его давнишнее желание перемен, уже в силу возраста воспринимались они тяжело. Кто в юности не хочет революции, не имеет сердца, кто в зрелости не хочет спокойствия, не имеет головы. У Николая было и то, и другое, что определённо усложняло его и без того беспокойную, но насыщенную жизнь авангардиста. Наспех прибравшись в комнатушке, Ставрогин откинул перемазанный фартук на диван и рухнул рядом. Клонило в сон, но не успел Николай прикрыть глаза, как колокольчик на двери задребезжал, извещая о чьём-то приходе. — Колька, здравствуй! — Верховенский, как всегда, без стука. На плечах — клетчатый пиджак, узор которого расплывался перед сощуренными близорукими глазами Ставрогина, белая рубашка рябила ярким пятном. Николай тихо вздохнул, поднимая голову. — Совсем забыл, что ты придёшь, — лениво проговорил Ставрогин, — Куда на этот раз? — На вечер чтения! Ты же знаешь, что я там сегодня главный. — губы Верховенского расплылись в ухмылке, — Хочешь меня послушать? — Только не сейчас, — рассмеялся Николай, — дай вздремнуть. — Не вопрос. Я пока посмотрю твои новые работы. Ставрогин кивнул, давая отмашку, и тут же провалился в сон. Верховенский был из тех людей, которые не унывали, что бы ни происходило, и когда началась революция, Пётр оказался на её коне, пачками печатая прокламации и написывая революционные стихотворения. Труды его не остались незамеченными, и теперь Верховенский был в авангарде самых знаменитых певцов революции, регулярно устраивавший поэтические вечера. Ставрогина он протащил в кружок по давнему знакомству, и теперь скульптору Николаю приходилось штамповать бюсты вождей перемен вперемешку с основными проектами, которые — неудивительно — также были связаны с торжеством нового мира. Не сказать, что Ставрогина это не устраивало, вот только постоянный труд без должного количества сна и отдыха порядком сковывал мышцы и притуплял чувство прекрасного — те же стихотворения, что раньше вызывали в нём восторг, сейчас едва затрагивали что-то внутри. Петя был его единственным другом, да Николай и не жаловался — вряд ли бы он сейчас потянул общение с кем-то, кроме вечно болтливого Верховенского, которому даже не столько были нужны отдача и отклик, сколько выговориться и выплеснуть душевные порывы куда-то, кроме стихов, которые он тоже писал во всё свободное от выступлений время — да и на них тоже умудрялся импровизировать. В конце-концов, на то тот и был поэтом, чтобы и думать в стихотворной форме. По пробуждении, стоило Николаю повернуть голову, как Верховенский оказался рядом на замызганном диване, клевавший носом от скуки и явно давно изучивший всю его небольшую мастерскую в очередной раз. — Доброе утро, страна, — защебетал тот, толкая Ставрогина в плечо, — отоспался? Пойдём. Идти Ставрогину никуда не хотелось, но раз обещал, надо было исполнять. «Каждый раз одно и то же», — вздохнул он про себя, предвещая несколько часов чтения на уже затёртые порядком темы — один Петя хоть как-то умудрялся расшевелить публику, придумывая один формат за другим. Одни творцы за это его боготворили, другие небрежно смеялись, но Верховенский не уставал повторять про отступление от классических — «буржуазных», как он выражался — канонов. Николай мало что понимал в поэзии, но пока это приносило радость его другу, был готов терпеть любые выступления — пару раз он пытался вздремнуть и на них, но надутые от обиды губы Верховенского явственно говорили о том, что делать так больше не стоит. — Я точно тебе там нужен? — размяв затёкшие мышцы и хрустнув пальцами, Ставрогин медленно приподнялся, заставив старые пружины жалобно скрипнуть. — Не отлынивай. Иначе опять проспишь весь вечер! — Пётр поправил тёмно-серую бабочку и вскочил следом, готовый идти.

***

Не удержавшись, Ставрогин всё-таки уснул на середине выступления, проснувшись от взрыва хохота — разлепив глаза, Николай проследил за оторопевшим взглядом Верховенского с трибуны, направленным на какую-то маленькую девочку, сидевшую неподалёку вместе с молодым человеком в форме. Несмотря на своё поведение, Ставрогин подсознательно побаивался чекистов — то ли помня о полевых судах, то ли переживая, что кто-то найдёт в его работах контрреволюционный подтекст. Тем не менее, лицо у юноши было донельзя миловидное — даже слишком. «Такой пристрелит и глазом не моргнёт», — поёжился Ставрогин, не сводя с него взгляда. Девочка сидела у чекиста на коленях, внимательно рассматривая ошеломлённого Верховенского — по всей видимости, та сказала что-то, явно не понравившееся Пете, зато полюбившееся остальной публике. Люди продолжали перешёптываться, посмеиваясь, пока Верховенский, оперативно собравшись, принялся громко продолжать, вновь привлекая внимание аудитории. Дождавшись, пока Пётр отвлечётся от ребёнка, юноша несильно дёрнул девочку за косичку, а затем, выудив из кармана какую-то сладость, протянул ей. «Может, он не так уж и плох, каким мог бы быть», — Ставрогин успел забыть о том, что смотрит уже неприлично долго. Чекист, по всей видимости, почувствовал на себе пристальный взгляд и поднял голову, в ответ впиваясь глазами в Николая. Даже со своей близорукостью Ставрогин смог увидеть, как из-под век блеснули серо-голубые льдинки, и спешно отвернулся, чувствуя себя неуютно. Молодой человек негромко усмехнулся, заставив Ставрогина испытывать какое-то подобие смущения. В конце вечера, собираясь, Николай краем глаза заметил, как Верховенский поспешил к юноше, пожимая ему руку и заливаясь хохотом, а затем — у Ставрогина замерло всё внутри — по-дружески отвесил чекисту щелбан. «Он или сумасшедший, или…», — икнул Ставрогин, но затем у него отлегло от сердца — юноша только улыбнулся в ответ. — За что, Петь? — А что ты ребёнка на меня науськиваешь? Молодой человек бросил мимолётный взгляд на Николая, и тот, повинуясь какому-то импульсу, подошёл к ним ближе, держась ближе к Верховенскому. — Ставрогин, если ты ещё раз заснёшь, я тебе вечный сон гарантирую, — рассмеялся Верховенский, — Ночью спать надо. — Ночью я работаю, — пробурчал Ставрогин, косясь на чекиста. Девчонка, которую он держал за руку, глядела на Николая во все свои большие глаза, такие же голубые, как и у юноши, но гораздо более тёплые и приветливые. — Я вас не представил! — засуетился Пётр, — Коля, это Эркель, он работает в ВЧК. Ну, думаю, по одежде всё понятно, ты у меня не дурак… Эркель, это Николай, он скульптор. Ставрогин мягко улыбнулся и подал ладонь для рукопожатия — Эркель незамедлительно ответил. «Тёплая», — пролетела в голове мысль. — Коль, мы с ним старые друзья, ещё в революцию познакомились, я его таскаю на всякие кружки, и он, в отличие от тебя, никогда на них не спит! — Верховенский улыбнулся. — А ведь тоже работает! — Ну перестань, было-то всего пару раз. — отмахнулся Ставрогин, — С ребёнком не поспишь особо. Эркель тихо усмехнулся себе под нос. «Кто-то мне говорил, что они в Чрезвычайной Комиссии все балтийский чай пьют, чтобы не спать», — Ставрогин отвёл глаза. — Вы скульптор, да? — раздался мягкий голос Эркеля, — Покажете свои работы? — Да, конечно, — встрепенулся Ставрогин — отказывать чекисту он побоялся, да и тайн каких-то у него особо не было, — можно и сейчас. Верховенский, познакомив их, уже отбежал горячо спорить с каким-то литератором. Николай не стал звать его назад — у Пети и так дел по горло с этой вечной организацией всего на свете. Сердце слегка кольнуло чувство вины за то, что он, не ценя труда Верховенского, иногда засыпал на его выступлениях, и Николай тряхнул головой. — Пойдёмте, — кивнул он Эркелю, — Тут до мастерской недалеко. Предчувствие не обманывало — что-то в этой жизни действительно начинало меняться опять.