Облик времени

Одно из уже из ужаснейших наказаний бессмертия: неведение. Простой человек знает а крови в его жилах и о внешнем виде его внутренних органов. Бессмертный же всегда остаётся невеждой.

Повисло густое молчание, поглотившее нас обоих. Дождь продолжал свирепствовать, брезент палатки сотрясался от воды и ветра. — Бессмертный, — Куромаку медленно проговорил это слово, словно пытаясь распробовать его на вкус. За те секунды я успел похоронить свою свободу и миллионы раз пожалеть о сказанном. И тут комиссар взорвался громким хохотом. Я отпрянул назад в нерешительности. Он же смеялся долго и беспрерывно, согнувшись и хватаясь руками за грудную клетку. Его строгое доныне лицо было непривычно искажено широкой улыбкой. Смех был не столько оскорбительным, сколько искренним и лучезарным. Но, клянусь, в тот момент я вовсе не разделял его бешеного веселья. Шумно отдышавшись, куромаку выпрямился и вдруг моментально стал строже. — Если это был отказ, товарищ Данте, вы могли бы придумать менее фантастическую отговорку. Права, это смешно. — Но я не лгу! — я бросился к нему, испытывая ужасное угнетение. Первый человек, которому я раскрыл свой секрет, не воспринял меня всерьёз. В отчаянии я метнулся к медицинскому чемоданчику и вытащил ножницы, не придумав более реального спасения моей губительной судьбы. — Я перережу себя горло, товарищ Куромаку, лишь только чтобы доказать вам свою правоту! Сталь лезвия коснулась моей шеи. В те секунды я был готов на любое безрассудство, ведь доверие возлюбленного для меня — важнейший дар. — Абсолютно сумасшедший! — Куромаку выхватил из моих рук ножницы и постарался скрыть волнение. Он как можно ласковее обратился ко мне, слегка придерживая меня за плечо: — Вам нужна помощь, товарищ. Давайте же обратимся к специалистам, они излечат вас. — Я не умалишенный! — я был оскорблен до глубины души. Как этот справедливый человек мог потакать бесчестию? — Почему вы не верите мне? — Это антинаучно! Никто не может жить вечно, Данте. Вы пудрите мне мозги! Я терял надежду. — Но если все это нереально, как я мог видеть Наполеона Бонопарта? Если я — просто сумасшедший, как я мог быть знаком с настоящей колдуньей и любить ее даже после жестокой казни на костре? Как я мог страдать без общения с людьми, ведь мне нельзя привязываться к смертным? Ответьте, как я прожил столько лет, если я антинаучен? Он замер, словно что-то осмысливая, словно уловив ноты искренности в моих словах. — Мир не заканчивается вместе с вашими знаниями, товарищ Куромаку. Он приложил свой тонкий палец к моим губам. — Вы написали «Божественную комедию», Данте…? — Именно я. Зачем я лгал тогда? Вероятно, чтобы породить правду. И он мне поверил. Куромаку бросился ко мне на шею и принялся целовать мои щёки, пребывая в экстазе. Я был смущен и счастлив, жалел и благодарил судьбу, любил и ненавидел себя. Такой калейдоскоп чувств мне не приходилось ощущать ни разу в вечной жизни. Мне, право, было интересно: кто из нас наиболее сумасшедший? — Я так люблю вас, Данте! — восклицал он, продолжая пылко целовать меня, касаться сухими потресканными губами моих шершавых щек и шеи. Я аккуратно подхватил его легкое тело и принялся кружится с ним по палатке точка он целовал меня, а я смеялся, и не было в мире вернувшихся домой бродяг, чтобы были счастливее нас. — Верните меня в исходное положение, милый Данте, — смеялся он. — Я выше вас, а значит эта попытка доминировать не выйдет. Я повиновался. Он выбрался из моей крепкой хватки и повалил меня на кровать, а сам остался стоять. Вопросы крошечными искрами загорались на его лице и пекли кожу, не давая устоять на месте в порыве быть заданными. Он был возбужден, эмоции лились через край, а ранее я и не надеялся видеть его таким. — Спрашивайте же! И словно получивший дозволения на поимку добычи охотничий пёс, сорвался с места и принялся говорить: — Вы бессмертен и, как я полагаю, крайне одинок. Вы единственный бессмертный или в мире есть еще подобные вам? — Если бы и были я не мог о них знать. Мы не раскрываем секреты бессмертия. Так что сейчас я нарушил правила, рассказав вам о своей сущности. — Вы видели Великую революцию? В какую эпоху вы родились? Вы помните всё или лишь некоторые эпизоды? Ваши родители тоже бессмертные? И я принялся рассказывать. Рассказывал о том что видел войны, кровопролитные войны. Видел падения империй и воздвижения новых государств. Видел гигантских меховых существ с мощными клыками, но право, не помню их названия. Рассказывал о том, что меня воспитывала мать, а отца я никогда не видел. Рассказывал о Феликсе, Николь, Зонтике, Хелен и Эмме. Его пытливый генерировал новые вопросы, а я отвечал на них до тех пор, пока дождь не стих, оставив за собой долину крошечных озёр-луж, а луна не вышла из тени, осветив ледяным мертвым светом наш лагерь. — Пожалуй, моё время вышло. Мы слишком долго были вместе, — я собирался не из желания уйти, ведь любил Куромаку, а он любил меня. Но я не мог не проявить вежливость. — Не сочтите за бестактность, но я попрошу вас остаться. Вероятность того, что ко мне в палатку войдут без разрешения близка к абсолютному нулю. Он мягко улыбнулся, тронув рукой воротник рубашки. Я отвернулся, позволяя ему избавился от лишней одежды и надеть спальный костюм. Смущение одолевало мое сердце, я ощущал приятное покалывание в груди и благодарил тьму, что та не позволила бы мне увидеть его изящное обнаженное тело, даже если бы я отдался своим грешным похотливым влечениям. Его раскладная кровать была чрезвычайно узкой, в особенности для моего крупного тела. Но тогда мы чувствовали себя прекрасно и вовсе не желали жаловаться. Он лёг первым, закутавшись в пышное одеяло. Подождав, когда Куромаку примет удобную позицию, я расположился следом, стараясь ложиться аккуратно и медленно, дабы не разрушать чарующую сонную гармонию. Мы легли лицом к друг другу. Сквозь тьму я всматривался в его глубокие морщины, любовался сталью темных глаз. Он бережно поцеловал меня в кончик носа и прикрыл уставшие глаза. Тепло гигантской волной накрыло моё тело, я был неописуемую смущён, ещё более, чем в предыдущие минуты. Я медленно положил руку на его тонкую талию и пододвинулся непростительно близко. Наши тела интимно касались друг друга в области корпуса. Куромаку дышал тихо и глубоко, наслаждаясь уютом и теплом этой восхитительной ночи. Уже через несколько мгновений он провалился в сон, утомленный свершениями сегодняшнего дня. Сквозь приоткрытые губы вырывались невольные стоны. Я гладил его по спине, прощупывал пальцами торчащие позвонки и ребра и размышлял о том, как скоро нам придется расстаться. Той ночью я спал плохо, регулярно просыпаясь от ледяных прикосновений Куромаку. Он искал меня сквозь сон. Он хотел удостоверится, что я его не покинул.

***

Я проснулся от свиста кипящего примуса. — Будете кофе? У меня его осталось всего на 2 чашки. Мой возлюбленный обладал очаровательной способностью выглядеть умилительно в любых ситуациях (либо же я регулярно восхищался им, но это не так важно). Густые пепельные волосы, спадающие на плечи пушистыми волосами сейчас были растрёпаны и в совокупности с очками делали Куромаку похожим на детёныша филина. Я улыбнулся и отказался от кофе, ибо терпеть не мог этот напиток. Через несколько минут терпкий аромат кофе вытеснил весь воздух из палатки и заполнил собой все пространство. Куромаку присел на кровать рядом со мной и положил тонкие длинные пальцы на мое колено. — Мне нужно отправиться за продовольствием в соседнюю деревню вместе с несколькими солдатами, — произнес он, сделав крупный глоток чёрного кофейного напитка. — Требуется сообщить об этом товарищам. Я кивнул. Времени оставалось мало. Я медленно, словно спрашивая разрешения, потянулся к его губам. Он не сопротивлялся, а лишь отставил жестяную кружку с кофе в сторону и прикрыл глаза в предвкушении сладостного поцелуя. Я жадно завладел его губами, трепетно вкушал всю откровенность и порочность данного момента. Я целовал его пылко, он же отвечал на мою ненасытность нежно и бережно. Я был хулиганом, которого вскружили высшие чувства, он же словно боялся признать свою любовь, относился к ней с чрезвычайной осторожностью. Недостаток кислорода вынудил меня отстраниться. Я провел рукой по его щеке, заправляя за уши непослушное пепельный кудри. — Нам пора, — он мягко убрал мою руку с лица. — Но я не хочу прекращать, мой дорогой товарищ. В те минуты я не давал отчет своим действиям, ибо я был слаб и нуждался в любви. — И я не желаю, милый Данте.- Куромаку нежно обнял меня и напоследок коротко поцеловал. — Но я в долгу перед товарищами, и это для меня дороже всяческих поцелуев. Я знаю, что вы любите меня абсолютно неоправданно, и этого знания достаточно. Тогда я хотел осыпать его комплиментами, внушить любовь к его собственным восхитительным внутреннему миру, хотел касаться и целовать его, но сам лишь встал с раскладной кровати и направился к выходу из палатки.

***

Солнце утопало в молочно-белой тонкой дымке облаков, по-осеннему устилающей огромное небо. Я был отрешен, мой блудный разум заполнили мысли о Куромаку. Его идеально отточенные движения, сложные для восприятия заумные фразы, аромат приготовленного им кофе, его тонкие пальцы, ложащиеся на мои плечи, его кудри, щекочущий мою шею — всё в нем казалось мне поэтичным, нерукотворным. Время с ним тянулось медленно, словно гречишный мёд, после общения с ним на душе было сладко и легко, будто я смог исповедать все свои грехи, избавиться от пороков и недостатков, стать поистине гармоничным. Я был готов отдать все сотни прожитых лет за счастливую наполненную истинным смыслом жизни с ним. Вероятно, это и есть чувство, именуемое платонической любовью.

***

— Товарищи! Куромаку стоял посреди зала и обращался к раненым, которые, благодаря моим усилиям, медленно шли на поправку. В тот момент он выглядел поистине величественно и грозно, в его движениях, репликах и взглядах читалось истинное уважение к его солдатам, присущее человеку, достойному звания лидера. — Я вынужден организовать очередной поход в соседнее поселение, направленный на получение продовольствия для всего лагеря. Мне нужно пятеро наиболее дееспособных и ответственных коммунистов, кто будет готов при надобности дать отпор нацистским… Он не успел договорить, когда в воздух взмыли десятки рук истинных патриотов. Вступить во временный отряд вызвались все. Все до единого. Куромаку отступил на шаг назад в нерешительности. Он был сражен наповал, воодушевлен, окрылён отвагой, патриотизмом и самопожертвованием своих товарищей. Нужные слова ускользали от него. — Не подведем, товарищ комиссар! — Вы можете на нас положиться! — Долой нацистов! — слышалось отовсюду. Я разместился у одной из дальних стен и наблюдал за происходящим. Об этом писали Гоголь, Лермонтов и Толстой. Эта невероятная сила духа текла в жилах, смешиваясь с кровью каждого из представителей величайшего русского народа. Бессмертного сложно поистине восхитить, но в те минуты я был пронизан изумлением и счастьем, переходящим в радостное возбуждение. — Я поражен вашей решительностью, но мне нужно всего пять человек, — присущая Куромаку уверенность обратилась в смущение. Он сделал шаг назад под натиском волны из героических взглядов. Он не льстил, когда говорил про поражение, ибо даже сами солдаты были изумлены потерянностью вечно решительного комиссара. — Позвольте мне помочь вам, товарищ комиссар, — опомнившись от воодушевления, я решился взять ситуацию в свои руки. Мой Куромаку, все еще пребывающий в смятении, ответил на моё предложение коротким кивком. Я, как никто другой, был осведомлён о состоянии раненых, поэтому быстро сориентировался и, пройдя между рядов из коек, выбрал пятерых наиболее здоровых и, как мне показалось, преисполненных решимостью воинов. — Спасибо, — одними губами прошептал Куромаку, наполненный гордостью. — Пойдете с нами? В походе может понадобиться медицинская помощь. — С превеликим удовольствием, — я цеплялся за каждую малейшую возможность провести с обожаемым комиссаром больше времени. — Эй, товарищ комиссар, — из тени послышался хриплый голос Вару, сейчас полный пренебрежения. В утренних лучах показался его лик, искаженный злобой. Он что-то задумал. — Можно с тобой с глазу на глаз? Куромаку нахмурился, в серых глазах блеснула сталь, морщины между бровями стали еще глубже и заметнее. Два воина скрылись в коридоре, я натянуто улыбнулся ожидающим раненым и медленно последовал за товарищами, успев сотню раз осудить себя за подслушивание. Я делал это исключительно ради Куромаку. Волнение охватило мой разум, я сцепил руки в замок и старался дышать как можно реже, крадучись пробираясь вдоль пропитанных копотью уродливых стен бывшего цеха. — Про меня совсем забыл, да? Я тебе сколько раз помог, неблагодарный ты черт! До меня долетали гневные возгласы Вару. Сердцебиение ускорялось. Мог ли Вару позволить себе рукоприкладство, или даже в его пропитанной спиртом душонке остались ноты благосклонности? — Держите себя в руках, Вару. Куромаку вскипал, готовясь взорваться в оскорблениях. Его достоинство был бесчестно задето, но он старался сохранять суровую невозмутимость во имя своих солдат. — Да как ты смеешь, пес! — послышался грохот, с потолка сорвался приличный кусок штукатурки. — Променял меня на иноземного врача? Я же тебе помогал все время! Чё молчишь, гений? Где сейчас твой аналитический умишко? Вновь грохот. Я сорвался с места, но вовремя остановился себя. Удар о кожу звучал бы иначе, мне пока не стоит выдавать себя. Так считал мой мозг. А что же сердце? Оно безумствовало, яростно колотилось и ныло, словно говоря: «Твой возлюбленный в опасности, так чего же ты ждешь, слабейший?» — Вару, вы… Это неприемлемо! — Куромаку явно говорил сквозь зубы, стараясь приглушить бушующий гнев. Я представил себе его образ: сжатые в кулаки изящные запястья, прорезающие лоб морщины, представил тяжёлое дыхание и скрип плотно стиснутых зубов, и снова чуть не бросился ему на помощь. — А главное: опять «выкает», рисуется серьёзным, важным. Нет тебе важности, слышишь?! Тебя вышвырнули из комиссаров, как бездомного щенка! А теперь ты также вышвыриваешь меня, черт бы тебя побрал! — Не смейте меня касаться. — А то что? Позовешь своего философа? И десятки доныне незнакомых мне сквернословий сорвались с уст обидчика, потерявшего рассудок. — Да, я грубоват и пью. Но я был коммунистом, коммунистом остался. А ты чёртов предатель, сукин сын! И вновь незнакомые сквернословия. Я недоумевал. Мой комиссар лишь единожды не принял его в отряд. Неужели это малейшая искра могла разжечь столь разрушительное и убийственное пламя гнева? — Не оскверняйте благое дело коммунизма! — последняя капля терпения обратились в пустоту. — Вы алкоголик! Вы бесчестный матершинник! Вы никогда не были коммунистом, и никогда… — Закрой свой рот! Удар хрупкого тела о бетонный пол. Бессвязные крики отвергнутого. Моё шумное дыхание и ноги, что никогда не умели бегать, теперь несущие меня к месту происшествия. Куромаку лежал на полу, яростно сопротивлялись ударам Вару, что грозно возвышался над ним и отчаянно и ожесточенно бил его ногами в грубых и, вероятно, тяжелых армейских сапогах. Я бросился к обидчику и схватил его за руки. Я выигрывал в силе и массе, но никак не в гости, поэтому Вару вырвался из моих хватки и продолжил избивать едва живого Куромаку. Вторая попытка охватить бунтующего. Вару совершает отчаянные движения, силясь наступить мне на ногу или ударить в живот. Я крепко держу его руки за спиной и, преисполненный болью и волнением, смотрю на моего комиссара. Тот медленно приподнимается на локтях и грозно шепчет — Покиньте помещение, Вару. — Знаешь, с радостью, — Вару всё же освобождается от моих сильных рук и густо плюёт в лицо обездвиженного Куромаку. — Постарайся хотя бы вспоминать, как я тебе помогал, предатель чёртов. Чтоб ты сдох поскорее. И вновь разразился гром из сквернословий, что Вару выкрикивал на ходу. Куромаку выглядел омрачительно. Грязная измятая одежда, стремительная струйка крови из носа, спутанные волосы в пыли и кровавые синяки на истощенном теле. Я аккуратно поднял его на ноги и помог найти очки, в которых теперь не было толка: стёкла были разбиты, оправа приобрела дугообразную форму. — Мне помочь вам добраться до палатки? — спросил я. — Я справлюсь самостоятельно, — отрезал он и медленно поплелся вдоль грязных стен, касаясь их кончиками пальцев. Я с болью на сердце смотрел ему вслед и ненавидел слабого себя за нерасторопность. Куромаку бы не пострадал, если бы я предотвратил ссору ранее.

***

— Вы уверены, что в силах организовать поход в таком состоянии? Все кости целы, но эти синяки. Вы не измените решение? Я касался ватой, пропитанной ледяной водой из ручья, синяков Куромаку, чтобы предотвратить осложнения. — Я абсолютно стабилен и решения не изменю, — возразил он, протирая запасные очки. Комиссар опустил очки на имитированную тумбочку из деревянных брусков у раскладной кровати и запустил руку в пышные кудри, очевидной, пребывая в задумчивости. И я не смел тревожить его излишними разговорами. — Давайте выдвинемся сегодня вечером. Сейчас же вам нужен отдых, милый Куромаку. — Он слабо улыбнулся и сомкнул слегка дрожащие веки. Я бережно провел кончиками пальцев по его изящным ключицам, стараясь скрыть свои бушующие чувства. Увы, я никогда не смогу простить того трепета, что возрастает в моей груди, когда я вижу его без одежды, пусть даже израненным и утомленным. — Я не могу рассчитать, почему вы так романтичны. Вы видели войны, но не потеряли способности чувствовать и философски размышлять, — произнес он, касаясь моей руки, замеревшей непростительно близко к его шее. — Просто я. Я люблю вас. — Аналогично. — Прошу прощения за излишнюю откровенность. Теперь я позволю вам отдохнуть. — Что вы, ваши прикосновения идеальны. Нет, восхитительны. Он зажмурился, словно вновь испытывая мое тепло. — А теперь покиньте меня, Данте. В вашей компании мне хочется исключительно целоваться. Я смущенно опустил взгляд и шагнул к выходу. — Не забудьте поднять меня на заходе солнца.

***

Вечер был облачным и предельно тихим, стеклянные апрельские небеса были скрыты пеленой жидких молочных облаков. На самом западе можно было лицезреть красноватый диск солнца, что просвечивал сквозь облака и едва окрашивал в розовый цвет далекий горизонт. Солдаты, которых я избрал для миссии по просьбе комиссара, были утомлены, но вовсе не сломлены. Таковым был и их героический командир, когда я застал его в беспамятстве лежащим на раскладной кровати. Густые кудри были спутаны и хаотично разбросаны по подушке. Уставшие глаза, увенчанные округлыми мешками от недосыпа, были едва приоткрыты, оголяя покрытый красными жилками белок глаз. На лбу проступил холодный пот, с сухих губ срывались невнятные свисты. Куромаку подогнул ноги и обхватил колени руками в жалких попытках согреться. Я в нерешительности стоял у постели комиссара, с болью в груди лицезрел его болезненный вид. Я не мог подвергнуть возлюбленного опасности, но не мог сорвать важнейшую операцию. Превозмогая душевные терзания, я мягко коснулся рукой его плеча и произнес: — Пора отправляться в путь, дорогой товарищ. Куромаку распахнул серые глаза и вскочил с постели, тщетно пытаясь разгладить копну чудесных пепельных кудрей. Я поспешно подал ему одежду и пальто, стараясь быть как можно услужливее. — Как вы себя чувствуете? — Стабильно. Благодарю за помощь. Сообщите товарищам, что через три минуты мы выдвигаемся. И я пулей вылетел из палатки комиссара, борясь с желанием оглянуться и на мгновение лицезреть обнажённое тело сквозь щель между брезентовыми сводами.

***

Ровно через 3 минуты (вероятно и меньше, я никогда не любил временные точности) возле заброшенного цеха выстроились в шеренгу пятеро храбрейший советских граждан. За спинами — автоматы, лица словно выточенные из гранита, в глазах сверкает сталь, подобная той, что я часто лицезрел во взгляде моего обожаемого комиссара. Я стоял рядом, вовсе не имея при себе оружие: лишь медицинский чемоданчик, и честно старался глядеть также прямо, держать спину также ровно, дышать также неслышно. — Товарищи! — громогласно объявил Куромаку. На его лице, излучающем героизм и отвагу, я всё же смог различить ноты вековой утомлённости. Это война, иначе быть не могло, но моё сентиментальное сердце не терпело страданий возлюбленного. — Слушайте мой приказ: коллективно направляемся в ближайший населенный пункт через рощу, избегая главных дорог. Цель нашего визита: снабжение лагеря продовольствием и прочими ресурсами. Кража имущества наших мирных соотечественников будет караться по закону. Всё понятно? — Так точно! — в один голос ответили солдаты и наш небольшой отряд выдвинулся в след за комиссаром Куромаку.

***

Стремительно темнело, температура воздуха падала. Воины тяжело шагали вдоль островков вешнего, ещё не растаявшего снега, невольно опустив головы. От одного из солдат я узнал, что до ближайшего поселения всего 4 километра, а значит, если то не будет захвачено, мы сможем вернуться в лагерь задолго до полуночи. Шли медленно, в мрачном безмолвии. Куромаку регулярно останавливался, поднимая над головой руку в кожаной перчатке, тем самым сигнализируя к маскировке. Солдаты, а я вслед за ними, тут же падали наземь, чрезвычайно бесшумно брали в руки автоматы и замирали в немой готовности отразить возможную атаку. Но каждая подобная тревога, к счастью для всех нас, являлась ложной, и услышанный чутким слухом комиссара шорох издавала сорвавшаяся с ветви птица или заблудившийся зверь. И мы вставали с холодной земли и вновь продолжали свой тревожный путь. Ночное небо тяжёлым полотном нависло над нашими головами. Включать фонарик Куромаку не позволил, приходилось двигаться вслепую, и даже спутница-луна была сокрыта за облаками, что не позволяло ей лить спасительный для нас лучи. Голые черные ветви тянулись к нам, словно хищные лапы, шутливо касались плеч и голов, возбуждая в чреве животный страх. Дерево ли это, или нацист, что уже готов взвести курок и размозжить череп одной-единственной свинцовой пулей? Я не мог умереть даже от пули в лоб, даже от раны в сердце, но что же вызывало во мне столь губительный страх? Милый сердцу силуэт Куромаку в сером пальто во главе нашего отряда, и десятки раненых, что в любое грешное мгновенье могли остаться без покровителя. Впереди показались тёмные Грозный силуэты небольших построек. — Прибыли, — коротко шепнул комиссар и остановился, прислушиваясь. Было пугающе тихо. Где-то вдали вели хаотичную перекличку собаки, но человеческих голосов слышно не было. Свет горел лишь в нескольких домах, окна остальных зияли мрачными тёмными дырами. Село словно вымерло, их же было крайне опустошено. — Спят что ли? — подал голос один из солдат. — Разберёмся, — Куромаку махнул рукой, и мы, беспрекословно повинуясь, последовали за ним. Где-то в глубинах моей души возрастала тревога, заполняла удушающей мглой все мои чувства и помышления. Я жил на планете уже достаточно долго, чтобы понимать всю крайнюю губительно ситуации. Я машинально провел рукой в воздухе, стараясь ухватиться за рукав возлюбленного. Я почувствовал, что он дрожит. Но ему, в отличие от слабейшего меня, не свойственно испытывать страх. Это означало только одно: опасность действительно была. В тени между домов я смог разглядеть черный хромированный корпус армейского грузовика. — Куромаку, мне кажется, здесь не стоит находится, — шепнул я на ухо комиссару. — На каких основаниях ты делаешь подобное суждение? — Слева стоит грузовик чёрного цвета. Возможно, я ошибаюсь, но я чувствую, что это место... Осознание пришло слишком поздно. Деревянная дверь дома с излучающими свет окнами с протяжным скрипом распахнулась. Куромаку едва дышал, стоя с распростёртыми руками, словно стараясь закрыть собой весь наш маленький отряд. Стрелять в темноте было крайне опасно, но солдаты всё же встали наготове отразить нежданный бой. Сердце бешено колотилось от стенки грудной клетки. На пороге показались две грузные фигуры, громко хохоча и о чём-то говоря на инородном, властном наречии. Нацисты. Куромаку безмолвно повел ладонью в воздухе. Мы стали отступать, стараясь скрыться от внезапно появившегося врага. Стрелять было нельзя, я это прекрасно понимал. Один резкий звук, одно неверное решение, и мы привлечем внимание. Я тяжело дышал, сжимая в руках полы плаща. Куромаку был главной мишенью, он стоял впереди, закрывая собой всех нас. Один из нацистов что-то выкрикнул и дал подзатыльник другому. Тот обиженно склонил голову, промямлив что-то невнятное в ответ, спустился с крыльца и, покачиваясь, направился в нашу сторону. Нет, он не мог нас заметить. Он преследовал иную цель. Нацисты были пьяны. — К грузовику, — одними губами прошептал Куромаку, и мы медленно и почти бесшумно направились к машине, принадлежавшей немцам. Неуверенность пронизывала меня губительными нитями. Я не умел тихо передвигаться. Одно неверное движение, и… — Хэй! — проорал первый нацист и, осыпая иностранными ругательствами товарища, тяжело зашагал прямиком к нам. Впереди враги, позади череда безмолвных домов и неизвестность. — В рассыпную! — только и успел скомандовать Куромаку. Раздался выстрел, затем крик, прорезавшийся острым ледяным лезвием моё сердце. Теперь только я, вновь раненый Куромаку и нацисты. Я выхватил у возлюбленного автомат, взвел курок и выстрелил наугад в пустоту. Кто-то взвыл и громко ругнулся на ином наречии. Отдача от выстрела болезненно прошлась по телу, словно я ушиб каждый сантиметр собственной кожи. Я не умел стрелять. Целая автоматная очередь пронеслась мимо нас. Я подхватил Куромаку и что есть силы понесся прочь вдоль домов и незнакомых улиц. Бегать я тоже не умел. Комиссар шумно дышал мне в шею, влажное пятно крови на его плече стремительно разрасталось. Укрыться негде, везде может поджидать опасность. Я машинально петлял вдоль деревянных домов, стараясь найти благоговейное укрытие. Снова выстрелы, но уже далеко от нас. Кто-то кричал, но я не мог определить, враг или товарищ. Какофонию звуков завершали собаки, разъярённые порохом. Я выбился из сил, но продолжал бежать. Куромаку слабел, обвил мою шею отяжелевшими от боли руками и часто и болезненные вдыхал холодный воздух. Сарай. Вроде, пуст. Я судорожно искал дыру в перекошенном деревянном заборчике. По моей шее пробежалась теплая струйка крови. Не моей, но Куромаку. Возможно, снова кровоточит нос из-за перенапряжения. Я ворвался на чужую территорию, распахнул створки сарая и уложил бессильное тело возлюбленного на сено. Как нас найдут товарищи? Нужен знак, что не поймёт враг. Я оторвал крупный кусок бинта и пропитал его комиссаровой кровью. Вылетел во двор, затем снова к забору и закрепил бинт между досок у дыры, через которую пробрался внутрь. Вернулся в сарай. Куромаку глухо дышал, касаясь тонкими пальцами ранения. — Сейчас я помогу тебе. Всё будет хорошо, — я слабо верил в собственные слова. Стянул пальто и рубашку с раненого, вытащил из кармана фонарь, осветил ранение. Пуля вошла неглубоко, я мог её достать. Щипцы в правой руке, фонарь в левой. Я бросил автомат при беге, мне нечем было защитить моего Куромаку в случае угрозы. Но медицинский чемоданчик-мой верный спутник, был всё ещё при мне. — Т-товарищи, они… — прохрипел Куромаку. — Они спасутся, все спасутся. И ты спасешься, милый Куромаку. Я вогнал щипцы в кровавую дыру. Комиссар стиснул зубы, едва сдерживая крики. — Держи и постарайся не кричать, — я грубо вложил фонарь в его рот и продолжил хватать скользкую пулю щипцами. Комиссар метался по имитированную ложу и глухо хрипел. Я вытащил снаряд. Плечевая кость задета и раздроблена, все лишние кусочки мне придется вытаскивать из плоти теми же щипцами. Кровь струилась по его телу, я едва успевал вытирать ее рубашкой. Вновь вогнал щипцы в рваную рану. Куромаку взревел, послышался лязг зубов о рукоять фонаря. — Терпи. Я боролся с поступившими слезами. В который раз он страдает, а я спасаю его от увечий? Не время сейчас думать. Он — мой пациент, а я лишь доктор. Чрезмерно сентиментальный, но доктор. Могло ли его плечо восстановиться? Я вытащил из чемоданчика все оставшиеся бинты и принялся накладывать шину. Комиссар тяжело дышал и сжимая в кулаке пучки отсыревшего сена. — Ну вот и всё. Я вытер со лба пот и нежно провел рукой по скуле Куромаку. Тот был близко к потере сознания, но нашел в себе силы улыбнуться одними уголками обветренных губ. Я снял пальто и накрыл им возлюбленного, а затем лёг рядом. Раненый комиссар со всей теплотой и нежностью, что ещё осталась в обессиленном теле, прижался ко мне и сомкнул веки. Становилось холоднее. Я медленно гладил его по спине, стараясь не задеть поврежденную руку. В ту ночь я слышал выстрелы, слышал ожесточенные вопли на разных языках, слышал преисполненный болью крики. Слышал я и сердцебиение моего Куромаку, его шумное частое дыхание и слетающие с губ хрипы. Но отчетливее всего я слышал свой внутренний голос, что молил всевышнего, есть тот или нет, пощадить комиссара. До самого рассвета я повторял лишь одну фразу: «Куромаку будет жить.»