Психотрия: чернила и кровь

Не знаю, бывало ли у тебя подобное чувство. Что хочется уснуть на тысячу лет. Или просто не существовать. Или просто не знать, что ты существуешь. Или что-то подобное. Это желание очень болезненное, но оно появляется, когда я чувствую себя так, как сейчас. Вот почему я стараюсь не думать. Я просто хочу, чтобы все перестало вращаться. Стивен Чбоски, Хорошо быть тихоней

Серые, поблёкшие после дождя тучи были достойными спутниками разбушевавшегося за окном ветра. Тот нещадно срывал молодые бутоны на деревьях и уносил лепестками прочь. Лишь изредка обрывки растрепавшихся некогда прекрасных цветений прокрадывались к окну Маринетт, мокрыми ломтиками прилипая к огромным окнам. Добраться к ней на третий этаж старенького здания не было уж такой сложной задачей. Однако каждый шорох по ту сторону стекла неизменно взывал к отдыху. Мир словно тихонько пошёптывал за спиной Маринетт, ворчливо напоминая: ты устала, устала быть в дороге, конца которой попросту нет. Это уже второй раз ты идёшь по этому пути. Пусть и не промокая в этот раз, как испуганный воробей под холодным дождём. Даже без этого, ты устала, Маринетт. У тебя всё ещё нет друга, с которым можно было бы поговорить, раствориться в страхах и печалях. И даже если не открыто, то хотя бы слегка. Ты всё ещё не можешь ответить, куда идёшь и зачем. А страхи твои жестоки и, порою, так беспощадны. Ты устала от боли, ты ведь ею дышишь сполна — и каждый раз просыпаясь. Её слишком много, она под кожей, она над веками, она в каждой твоей едва заметной сухо улыбке. Ты чувствуешь, ты дышишь. Ты живешь. И этого всего так много в тебе, в голове. Как осколки разбитого стекла. Этих острых, маленьких и царапучих засранцев так много в крови. Они бьются холодными углами о тоненькие сосуды, рвут тебя на части. И не дают, никогда не дают забыться. Каждый день. Ты устала, Маринетт. И этот адский шёпот не прекращался, не позволял расправить плечи, беззаботно откидываясь на мягкое кресло. Потому что работы было много и даже мысленное самобичевание не должно было помешать ей закончить заказ. Хлоя Буржуа… Это имя так и жгло ядом на пересохших губах Маринетт. Невыносимая, надменная и гордая. Сколько Маринетт её помнила, та всегда была именно такой. В девяти из десяти случаев. Но ведь был и один. Один единственный. Когда глаза не горели ярким пламенем, а губы не расплывались в надменных, чувственных улыбках. В этом не скользило благородство и напыщенное богатство, не мелькали насмешки. Не срывались язвительные оскорбления, которые потом ещё долго обжигали каждому внутренности. В этом одном случае из десяти не было ничего, что могло хоть как-то напомнить привычный образ Хлои Буржуа. Никакой манерности и ловкости. Лишь сожаление, тоска и печаль, взывающая к самой себе. Такой Маринетт видела её лишь однажды. И эти печальные глаза, утерявшие всякий блеск и надежду, были намного красноречивее всех когда-либо брошенных Хлоей обзывательств. Они лишь тихонько, очень робко и несмело, бросали тень надежды на… прощение. За то, какой несносной она может быть. Какой дерзкой и холодной. Какой глупой. Заложница образа, навязанной матерью и безотказного растерянного отца, которому было проще откупиться материальными благами, нежели реальными чувствами. И тогда, много лет назад, Маринетт не стала протягивать руку помощи растерянной душе, даже и не подумала толком, чтобы помочь оной. Лишь несмело отмахнулась, ведь спасение переживаний собственных казались уровнем проблем вселенского масштаба. Какая же она была нелепая и слепая! Эта любовь к себе ядом давила разум, притупила всё важное в ней когда-то. Омерзительно. За каждый поступок следовало себя высечь и топиться в стыде. И сейчас, перебирая исколотыми до тупой боли пальцами мягкую ткань, Маринетт ни разу не усомнилась в правильности текущих действий. Она не друг Хлое Буржуа и уж точно не спасительница юных надежд. Но она — дизайнер, в чьих силах создать маленький шедевр для скучающей души. Творец материального, к которому захочется прикоснуться. И манипулятор, взывающий к нужным чувствам благодаря изумительному шороху китайского шёлка. И всякий раз, когда игла случайно входила в её маленькие истерзанные пальцы, Маринетт ощущала фактически мрачное удовлетворение. Эта тупая, фактически глухая боль была правильным решением. Это могло бы считаться личным шагом, извинением перед одной их тех, кого Маринетт когда-то задела своим безразличием. Она была уверена, Хлоя Буржуа не устоит перед этим золотым шедевром чёрного цвета. Нет-нет, Хлоя Буржуа будет любоваться им, робко касаясь струящейся ткани. Россыпь дорогих камней создаст чувство излюбленной ей надменности и лишь чувство собственничества воззовёт к… жадности обладать чем-то таким хрупким, что легко повредить, забывшись. Хлоя Буржуа наденет это платье сегодня, несмело подтягивая ленты на шее. Она с сомнением прикоснётся к себе другой. И навечно запечатлеть возжелает момент преображения у королевского зеркала во всю стену. И этот взгляд ей понравится — другой, более открытый и честный, уверенный в себе. Словно кто-то открыл в ней те грани, о которых не могла даже подозревать она сама. Маринетт смаковала это чувство. Это было и личной наградой за бесконечные в последние недели труды. Фактически эгоизм: помочь той, кого давно ненавидела. Отпустить ту, кого когда-то боялась. И возможно даже подарить несносной манерной особе немножечко права на личной счастье. Удовлетворённо осматривая проделанную работу, Маринетт вымучено усмехнулась. Вечер предстоит быть долгим и дело не в том, что сегодня можно обойтись без привычного патруля. Просто присутствовать на благотворительном вечере, куда неизменно ходят каждую весну все ученики Франсуа Дюпон… утомляло одной только мыслью. Шесть лет назад она изнывала от нетерпения и робости. Шесть лет назад она спешила надеть своё лучше платье и готовилась к преображению целую неделю, попутно обсуждая возможные изменения в компании Альи. И сегодня, проживая этот момент заново… не было ничего, за что стоило бы зацепиться хоть краюшками пальцев. Лишь удивительное спокойствие, усталость. Желание выспаться и ничего не делать. Косо посмотрев на Тикки, уныло разглядывающую сереющие пейзажи за окном, она тихонько сказала: — Иногда даже вы можете быть свободными. Квами, несколько раз недоумённо моргнув, осторожно повернула маленькую головку. Сперва её растерянный взгляд был наполнен озадаченностью, а затем резко потемнел. Всё же, в этом отрезке времени Маринетт знала намного больше, чем следовало. — Ты можешь пойти и встретиться с одним несносным любителем Камамбера. Уверена, сегодня он не будет занят работой. Тикки вздохнула: — Маринетт, ты так много знаешь… Но девушка лишь отмахнулась: — В прошлом, которого для тебя пусть и не было, я доставляла так много проблем, — затем лицо Маринетт сменилось на более кислое выражение, она не без сарказма процедила: — Полагаю, один раз не разрушать город и не молить о твоей силе — лишь малая часть моей благодарности за твою вечную поддержку. Лети, сегодня этот вечер будет свободен от взмахов крыльев бабочки. И мир не дрогнет от последствий. С сомнением, Тикки взлетела и закружила над головой Маринетт, чувствуя лёгкое волнение. Одно дело встретить юную Леди Баг, лишь делающую первую шаги по защите своего любимого города. Другое — встретить сломленную особу, чья жизнь проделала кульбит, вернув её к стартовой точке. У этой Леди Баг были совсем другие причины для волнений. Другие сомнения. И совсем другие желания. А ещё она… безумно любила поспать. — Уверена? — с сомнением протянула квами. — Лети и не заставляй меня это снова повторять, — устало буркнула Маринетт, неспешно собираясь. Она лениво провела рукой по своим волосам, словно только сейчас вспомнила: помимо одежды на этом вечере все имеют привычку оценивать причёски. Многим следовало бы быть благодарными за то, что в стенах обители Парижской моды существует свой дресс-код. Иначе большая часть присутствующих на благотворительном вечере не просто затронула бы хрупкие души аристократов полным отсутствием меры, вкуса и сдержанности в образе. Она бы их добила непозволительной дерзостью. Маринетт поджала губы и покосилась на шкаф. Возможно, следовало уложить не только волосы. Впрочем, времени было предостаточно в этот раз. И каждый раз, хмуро поглядывая на часы, становилось как-то тоскливо. Мир словно тихонько пошёптывал за спиной Маринетт, ворчливо напоминая: ты устала, устала быть в дороге, конца которой попросту нет. Это уже второй раз ты идёшь по этому пути. Пусть и не промокая в этот раз, как испуганный воробей под холодным дождём. Даже без этого, ты устала, Маринетт. У тебя всё ещё нет друга, с которым можно было бы поговорить, раствориться в страхах и печалях. И даже если не открыто, то хотя бы слегка. Ты устала, Маринетт. И этому треклятому шёпоту не было конца.

***

Живи и страдай. Он безразлично смотрел в потолок с идеально вычерченными на нём золотыми узорами. Это обилие сияния, отдающего солнцем, раздражало где-то глубоко под кожей, медленно взывая к другому чувству, более мрачному. И всякий раз, когда мимо него проходили люди, облачённые в идеально выглаженные чёрные костюмы, с прекрасными галстуками… он хмурился сильнее. И этот образ фактически всегда улыбчивого и приветливого Адриана Агреста казался чужим, незнакомым его ауре благочестия. Словно липкая грязь привязалась к подошве дорогих ботинок, и он так усердно пытался от той избавиться, что сам же и измазался. А нутро горело. Живи и страдай. Все, кто во тьме, ищут свет. Но найдя его, они слепнут от его сияния. И они чувствуют боль. Такова истина. Адриан провёл скучающим взглядом очередную нервную официантку, что второпях едва ли не сбила с ног другую нервную особу. Он почти незаметно скривился, прикрывая глаза. Это всё так утомляло, так наскучило ему. Однажды ты сожжешь свои глаза сиянием истины и познаешь вечную тьму. Есть ли у этой тьмы имя? Эта жестокость, эта ненависть… как она нашла его? Окутала хладными крыльями и сбросила пелену счастья с глаз. Адриан вспоминал то, чего не должно было быть в нём, не могло. Пришла ли она в его жизнь сама или он принял её — Адриан не знал. Не знал, в какой именно момент солнечные дни начали сливаться воедино, а дождливые — существовать только в памяти. Лишь они имели значение. Дарили свободу. Прошлое — это настоящее. Или прошлое — это то, что уже было, но только лишь в голове. Под веками. Во снах и больной памяти. Агрест-младший действительно не помнил, когда в последний раз выходил на прогулку. На самую обычную прогулку хоть куда-нибудь. Без охранника, без цели. Без поручения отца. Вся его жизнь находилась в золотой, пусть и просторной, клетке. Это не было ужасно, нет. Просто давило. Особенно сейчас. Он не помнил, когда именно все дни стали одинаковыми, но отчетливо помнил причину. Ту самую, которая сейчас находилась в своем кабинете за толстой резной дверью. Причину, которую он поклялся уничтожить, дав свет в свою жизнь, ну, а пока… Проведя кончиками пальцев по краю стола, блондин мысленно усмехнулся. Он искренно ненавидел подобные моменты: вести себя так, как жаждет отец — претило, а быть тем, кем он хочет быть — не получится. Уже не получится. — Не годится, — сухо бросил он и посмотрел на управляющего. Долговязый мужчина сдержанно кивнул и бесшумно исчез за дверью. Словно не он только что уверял Адриана в том, что банкетное помещение целиком и полностью подготовлено к выступлению, а последние указания — правки от Габриэля, будут учтены и ими уже занимаются. — Я передам вашему отцу, что зал не готов. Следует уточнить почему? — спокойный голос Натали утомлял Адриана. Вот уже час они разбирали корреспонденцию, попутно проверяя работу персонала. Монотонные замечания, одинаковые вопросы, строгий костюм и неестественно ровная осанка — все это раздражало Адриана. — Не нужно, разберись сама. Идеальная женщина. Помнится, именно так когда-то ответил его отец, отвечая на вопрос, почему именно она по сей день является его правой рукой. Габриэль Агрест действительно уважал её. Кажется, даже чересчур. Манеры, внешность, поведение и выполнение обязанностей — в ней действительно не было промахов. Однако это ничуть не привлекало Адриана, не вызывало даже подобия симпатии к молодой даме с необычным цветом волос. Она была безжизненная. Почти сухая. А в этом доме, выкрашенном в серые тона, хотелось чего-то более живого. Более яркого. Адриан склонил голову и посмотрел на руки Натали. Женщина держала блокнот, чуть прижав тот к себе и уставившись на дверь ничего не выражающим взглядом. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Кажется, она даже дышала в тон громкому звону настенных часов. Почему-то, глядя на идеальные и ровные черты лица Натали, ему отчаянно захотелось покинуть это место. Захотелось дышать рвано и глубоко. И демоны заплясали под кожей, ведь было кое-что, что никто не знал, кроме него. Но для откровений и сброса лживой маски было слишком уж не к месту. Не теперь. Адриан едва заметно улыбнулся, намеренно лживо. Взъерошить свои волосы, оттянув ворот выглаженной рубашки, создать образ невинного и уставшего мальчика. Это уже было так просто, что фактически являлось его сутью. Ну почти. Он отвернулся от женщины и размял плечи. Медленно потянулся, а после небрежно махнул рукой, сказав еще раз: — Не стоит тревожить отца. Это его не касается. Такие мелочи следует доносить до самого управляющего, Натали. И желательно еще до того, как он придет сюда с отчетом. А раньше бы он сказал иначе. Женщина ничего не ответила, лишь улыбнулась уголками губ. Сжала край блокнота и — снова! — сдержано кивнула. Боязнь, граничащая с неизменным уважением и почти обоготворением юного наследника, не так давно стала утихать. Несомненно, Адриан по-прежнему вызывал тревожный трепет в душе Натали, стоило молодому человеку посмотреть ей прямо в глаза. Посмотреть прямо на нее скучающим и даже безжизненным взглядом. Но что-то в нем изменилось за последние недели. Пожалуй, некогда невинный и по-детски сдержанный тон из-за робости стал действительно холодным, пустым. В хриплом голосе появились нотки насмешек. Это было почти незаметно, такие моменты мелькали слишком редко в образе Адриана. Но они были. Кажется, молодой наследник империи Габриэля Агреста не пойдет по его стопам. И знала бы Натали, как была близка к истине в этот самый момент. Знала бы, как была права — поразилась бы до глубокой дрожи. — Я могу идти, мсьё Агрест? — зная ответ заранее, она вежливо отстранилась. Изящный взмах головой, и Адриан потерял к ней всякий интерес. Вот и отлично. Теперь она свободна до конца дня. А он… на губах исчезла улыбка. Он предвкушал. Колесо Судьбы неизбежно приближало его к моментам, которых он ждал с неистовой жадностью. И лишь им двоим было ведомо, сколь виртуозны у них планы на это будущее. Будущее… Одно только это слово тупой болью отдавалось в висках и жёсткой горечью на кончике языка. Но только это больше не пугало. Лишь подстегало уже излюбленных демонов под кожей шевельнуться, почувствовать дрожь по ровному позвонку. Липко, вязко. Бесконечно привычно. Благотворительный вечер от Франсуа Дюпон в этот раз спонсировался Агрестами с небывалой щедростью.

***

Рыжие кудри мягко падали на хрупкие женские плечи, скрытые под аккуратной тканью зелёного пёстрого платья. Смуглая кожа словно мерцала в свету вечерних фонарей, ещё больше привлекая внимание к изящному личику. Приходилось периодически поправлять тонкую накидку, сползающую с рук и морщиться от порывов ветра. Стоя у огромных резных дверей, хрупкая фигурка походила на робкий цветок на пути у госпожи непогоды. И лишь её мягкая улыбка могла до ужаса насторожить стоящего перед ней человека. Заискивающая, обманчиво-невинная. Не сулящая ему ничего хорошего. — Можно вечно смотреть на то, как горит огонь, течёт вода… — нежный голос сменился шипением, глаза её злобно блеснули: — И как ты горишь в первом и тонешь во втором за своё безделье! — Алья, — глаза его молили о пощаде. А сам он складывал руки в молельном жесте: — Ну пожалуйста! Ну всего раз, я прошу тебя. Нино Лейф был неугомонным всегда. Ярким, заразительным и активным. И даже под гнётом строгого взгляда подавить разбушевавшееся желание повеселиться немного в другом месте не могло иссякнуть. Испариться шкодливости на его лице — равно потерять часть самого Нино. И Алья Сезар понимала это слишком хорошо, от того и злилась пуще прежнего. Неисправимый, летящий. Глупый! — Всё, иди куда хочешь, — она устало махнула рукой и отвернулась, считая разговор законченным. Проще было согласиться и отправиться на вечер одной, нежели выслушивать час у парадного входа, как её сопровождающему парню резко понадобилось в другое место, где будет спортивная трансляция одной очень популярной игры. — Спасибо, ты лучшая! — словно не замечая её разочарования, Нино уже устремился прямиком под ледяные дождевые капли. Ничто не могло остановить его на пути к развлечениям с друзьями. Даже Алья Сезар. Мрачно смотря вслед стремительно удаляющемуся молодому человеку, Алья подумала, что ей чего-то не хватает в этой жизни. Свежего, родного. Понимающего её с первого взгляда и никаких слов. Где касательные встретятся и не надо думать лишний раз, как и кому угодить. Быть лучшей версией себя и стараться как-то проявиться в небе мерцающим светом среди тех, кто уже давно сверкает неистовым рвением добраться до лучшего будущего. С дрожащих рук скатилась любимая накидка, когда очередные порывы ветра стали совсем невыносимыми и неистовыми в своих попытках окончательно содрать с неё прилежный и привлекательный образ. Алья смотрела, как тонет в мокрой лужице прекрасная, некогда нежная и чистая ткань. Это был один из подарков Нино, который ранее так часто проводил время с ней. Ткань превращалась в грязное месиво, теряя свой лоск и блеск. Словно показывая печальную реальность того, как сама Алья Сезар теряет остатки выдержки, чувствуя обиду и несправедливость. — Не стоит губить то, что может ещё пригодиться, — мягкий голос, подобный тёплому покрывалу, лёг на подрагивающие плечи. Резко обернувшись, замерзающая Алья с удивлением обнаружила на своих плечах и правда тёплую накидку из самой мягкой ткани, которой ей только удавалось касаться. Перед ней спокойно стояла молодая девушка, отводя взгляд в сторону. Её тёмные распущенные волосы отдавали синевой в блесках вечерних фонариков, разбросанных по округе возле местных садов. Совершенно спокойно она склонилась и взяла промокшую накидку с лужи. Несмотря на то, что руки её испачкались, едва не задев края чёрного и явно дорого пиджака, казалось, самой ей до грязи не было никакого дела. Она робко повернула голову и столкнулась с Альей взглядом: — Стирки при тридцати градусах будет достаточно. Но стоит предварительно замочить с чистящим порошком. Это немного долго, но ткань не испортится. Всегда есть шанс спасти её, даже если кажется, что момент безвозвратно упущен. Она говорила это с таким видом, словно имела в виду вовсе не накидку. Хотя Алья была уверена: её беседу с Нино слышать и узреть уж точно никто не мог, да и девушку перед собой она, кажется, видела впервые. — Спасибо, — тихо прошептала Алья, сжимая в руках подпорченную мокрую ткань. — Я Маринетт Дюпэн-Чэн, — тихий голос отдавал хрипцой, особенно в мягком шуме дождя. — Мы учимся вместе. Алья удивлённо приподняла брови. Разве? У них на потоке была такая студентка? Эти длинные блестящие волосы, чуть кудрявящиеся от влаги, изящные черты лица и удивительный чёрный брючный костюм и серебряной заколкой на галстуке. Лишь алый зонт в тонких женских руках выбивался из довольно строгого облика да матовая коробочка с золотой лентой. Несмотря на юные черты лица и изредка проскакивающие веснушки на носу, девушка казалась старше своего возраста. Эти васильковые глаза… были похожи на опустошённый бокал из хрусталя. Сощурившись, Алья перемялась с ноги на ногу и протянула руку вперёд. Девушку она точно не знала, но причин не доверять просто вот так не было: — Алья Сезар, — неловкость должна была быть почти что осязаемой. Но сжав чую ладонь, она поняла: было лишь тепло. А ей его сегодня чертовски не хватало. Алье хотелось сказать что-то ещё, поблагодарить явно за более глубокий совет, чем казалось со стороны. Но незнакомка уже стояла у двери, медленно ту отворяя. Её голос раздался вместе со скрипом: — Ещё увидимся, Алья Сезар. Не стой здесь слишком долго, твои кудри могут испортится, — она обернулась, закрывая дверь уже с той стороны и едва заметно робко улыбнулась: — Я ничего не видела. Алья поджала губы, скрывая тихий смешок. Значит, не видела? Кажется, всё совсем наоборот. Но она была даже благодарна. Покосившись на мокрую накидку, она хмуро процедила: — Постирать бы лучше тебя при тридцати градусах, Нино. Если бы только тебя это исправило.

***

Нервное дыхание оставляло следы на изящной белой двери. Маринетт с гулким шорохом стукнулась о её поверхность, пытаясь успокоиться. Словно горячка нашла на её тело, а страх сковал жгучими цепями до самых костей. Даже сказать слово когда-то лучшей частичке себя, своей близкой душе и подруге было… страшно. Она давно решила не вмешиваться в её жизнь. Не поддавать страданиям и ошибкам прошлого. Словно и не было Маринетт в её жизни когда-то. Теперь ведь с лёгкостью не могло быть. Они ещё не знали друг друга. Между ними были всего лишь шесть лет воспоминаний, что комом стояли в горле у самой Маринетт, но не у Альи. И всё же, несмотря на недели тишины, ловких и совершенно виртуозных попыток избегать яркую и неугомонную журналистку, она нарушила собственное обещание в тот же миг, как пустые и стекленеющие глаза Альи Сезар забились о стену из недопонимания. Очевидно, Алье не хватало бесед с кем-то, кто мог хоть как-то поддержать её в любовных терзаниях. И Маринетт искренно сомневалась, что могла здесь хоть как-то помочь. Но принимать ли её советы, внимать ли словам — это должна решать сама Алья. Выходя к ней на встречу, Маринетт даже и подумать не успела прежде, чем слова сами слетели с губ. Так естественно и привычно. Как когда-то очень давно. А теперь, стоя в тихой комнате, где были лишь её сомнения и страхи, Маринетт чувствовала себя максимально тоскливо. Сжав коробку в руках, она медленно побрела вперёд — заказ для одной, другой не менее несносной и неугомонной особы, сам себя не вручит. Дело было за малым — исчезнуть в тихой ночи, предварительно полюбовавшись изяществом украшенного центрального танцевального зала. И даже несмотря на странную борьбу внутри себя, на поверхности скользил вопрос. Один, единственный. Такой жалкий. — Почему же ты так жаждешь уйти, если мысленно столь нелепо желаешь большего?

***

— Никаких радостей в этом доме, — продолжал негодовать котёнок. — Да закрой ты уже это чёртово окно! Я же отморожу свой хвост! — Вполне разумная цена, если учесть то, что я едва не ослеп из-за твоего сыра. — Да как ты можешь, — вознегодовало существо. — Этот сыр является произведением искусства! — Всегда знал, что искусство — губительно для человечества, — пробормотал Адриан, закрывая окно. — Не каждый может выдержать его своеобразный… аромат. Котёнок лишь фыркнул и мстительно ткнул лапкой на — снова! — засветившийся экран телефона молодого человека. В ту же секунду Адриан устало чертыхнулся. С потемневшим от гнева лицом резко дернул оконную ручку на себя. Выбросил телефон, явно не сожалея о содеянном. Закрыл всё ставни и повернулся обратно к Плаггу. Квами же вздохнул и уселся на голову к блондину. — Благотворительный вечер сам себя не проведёт, — глубокомысленно изрек Плагг и ткнул лапки в свои бока. — Советую немного расслабиться, а я тут маленько полежу. И что-то в неспокойном голоске подсказывало Адриану: неспроста это, неспроста. Нахмурившись, он снял квами с головы и поднял перед своим лицом: — Ты чего-то недоговариваешь мне? Квами мотнул головой в сторону и надул щёки: — Я чего-то из-за тебя недоедаю! — голос изменился, и котёнок махнул лапой: — Иди уже, отдохни. Понимая, что дополнительных ответов и прояснений несколько сумбурному поведению не предвидится, Адриан лениво поправил галстук и покосился в зеркало. Образ, идеально передающий холодный блеск семьи Агрестов. Неприступный, отточенный годами и отдающий неизмеримой мощью. Следовало разбавить это мягкой улыбкой. Несколько раз попрактиковавшись и критически оценив отражение перед собой, Адриан удовлетворённо зашагал прочь. Сегодня предстояло лицезреть несколько чудесных моментов. Не стоило заставлять их ждать.

***

Такого количества цветов Маринетт, наверное, не видела никогда своей жизни ранее. Ни сейчас, ни в прошлом. Они сверкали с каждого белоснежного вазона, свисали тугими лентами с потолка. Образовали целые арки у стендов с информацией о сегодняшнем вечере. Они пьянили сладкими, дурманными нотками с благородным шлейфом на каждом столике, украшенном самими пушистыми бутонами, которые только можно вообразить. Это была настоящая сказка — нечто невероятное в мягком вечернем освещении. И все эти ноты нежных бутонов так хорошо сочетались с едва заметным, почти неощутимым запахом алкоголя. Официанты суетились между столиками и ловко лавировали от гостя к гостю. Маринетт это напомнило момент из прошлого, когда она сама по нелепой случайности измазала половину окружения в их же еде, неловко столкнувшись с подносом, полным угощений. Тот приём был катастрофой. А этот… выбил дух. Просто выпотрошил все засевшие глубоко внутри чувства. И вытягивал их по одному за бутон, по одному страху за букет и композицию на потолке. Маринетт казалось, словно скоро на это чудо слетятся бабочки — столь прекрасно было наблюдать за покачиванием цветов. И хотя в зале совершенно точно не было ветра, некоторые бутончики у стены слева от неё точно покачивались, словно их то и дело кто-то незримо задевал. Она зачарованно кружилась от стенда к стенду, но изучать материалы мероприятия не спешила — Маринетт безудержно, жадно впивалась взглядом в лепестки, ощущая, как вдохновение крадётся под кожу и предлагает создать одежу, похожую на этот белоснежный сон. Руки стали дрожать от волнения, будто даже подумать о том, чтобы прикоснуться к благоухающей красоте — было преступлением. Лишь цветы живут по-настоящему. Живут отсчитанные им дни так отчаянно цветя, будто понимают лучше людей быстротечность жизни. И Маринетт так хорошо понимала эту истину, робко проводя пальчиками по белым бутончикам. Совсем мягкие, невинные. И ещё покрытые холодной водой. Несмело, она наклонилась поближе, желая окончательно раствориться в нежном аромате белых хризантем. Игнорируя всех и всё вкруг, Маринетт закрыла глаза. Она так давно устала. Гасла где-то внутри и не замечала ничего перед собой до этого чарующего момента. — Запах — душа цветка, — хриплый голос, казалось, коснулся края её уха. Кожа тут же покрылась мурашками. Резко выпрямившись, словно её застукали за чем-то слишком непристойным, Маринетт посмотрела в глаза того, кого видеть следовало лишь издали. Чёрный костюм, черные запонки с неизменной гравировкой. И белая рубашка, на которой никогда нет и не будет изъяна. Маринетт слишком хорошо помнила это чувство. — Вот как? — натянутая улыбка Маринетт выдавала её волнение. Она слишком забылась, но… Разве он должен был быть здесь? Спина стала неестественно ровной, а руки и вовсе спрятались за спину. Будто это скрыло бы тот факт, как самозабвенно она ласкала своими маленькими пальчиками, обтянутыми чёрной тканью, эти тугие бутоны. И пока зелёные глаза мерцали в полутьме, казалось, словно сами цветы засияли ярче. Маринетт сделала робкий шаг, разделяя этот миг странной близости между ней и пушистыми цветочками, коих ещё не удалось задеть. Проводя очередную незримую черту. Не следовало так забываться. — Доброго вечера, Маринетт Дюпэн-Чэн, — ласковая улыбка была похожа на тёплое прикосновение. Музыка в зале доносилась к ним робким шлейфом, не отвлекая их взгляды друг от друга. И это было больно. Он всегда улыбался так. Искреннее, невинное дитя. Маринетт закусила губу до крови. Как же прекрасен был этот малахитовый взгляд, не знавший боли. Ненависти. Глупых ошибок. Она улыбнулась в ответ, мягко пожимая плечами. — Доброго вечера, Адриан Агрест, — прошептала она. И… Сделала шаг назад. Провела черту. В очередной раз поставила точку, где закончились запятые.